Каким он был - знаменитый сейчас и непризнанный, гонимый при жизни художник Анатолий Зверев, который сумел соединить русский авангард с современным искусством и которого Пабло Пикассо назвал лучшим русским рисовальщиком? Как он жил и творил в масштабах космоса мирового искусства вневременного значения? Как этот необыкновенный человек умел создавать шедевры на простой бумаге, дешевыми акварельными красками, используя в качестве кисти и веник, и свеклу, и окурки, и зубную щетку? Обо всем этом расскажут на страницах книги современники художника - коллекционер Г. Костаки, композитор и дирижер И. Маркевич, искусствовед З. Попова-Плевако и др.
Книга иллюстрирована уникальными работами художника и редкими фотографиями.
Содержание:
Предисловие 1
Зверев как он есть 1
Искусствоведческий разговор о художнике 46
Из книг отзывов посмертной выставки А. Зверева - (Москва. Ленинград. Минск. 1989 год) 55
Иллюстрации 57
Об авторах 59
Примечания 60
Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Памяти Мастера
Предисловие
Творчество и судьба замечательного художника России Анатолия Тимофеевича Зверева (1931–1986) с каждым годом привлекают всё большее внимание. И пока свежи воспоминания о нём, живы многие современники, так важно рассказать не только о произведениях мастера, но и о нем, как о человеке, о Личности. Как точно сказал искусствовед Сергей Кусков: "Для всех ценителей творчества Зверева весьма желанным было бы появление совокупного свода воспоминаний о нём. Это, в частности, явилось бы альтернативой тем тенденциям "канонизированной приглаженности", которые уже наметились в трактовке творчества художника и его судьбы".
Вся жизнь Анатолия Зверева - легенда. Родом он с Тамбовщины, из бедной крестьянской семьи. С самого детства поражал своими рисунками учителей и преподавателей изокружка. Официального образования не получил. Поступив в Художественное училище памяти 1905 года, проучился там всего несколько месяцев - был отчислен, так как не поладил с администрацией. Жил, совершенно не заботясь о своем материальном благополучии. Работы продавал за гроши, а чаще просто дарил, прекрасно зная истинную цену себе как художнику.
Не раз привлекаясь властями "за тунеядство", Зверев вел скитальческий образ жизни, находя приют у друзей и знакомых. Правда, такая жизнь, при всей ее трагедийности, была личным его выбором. И если бы судьба Зверева сложилась иначе, то и художником он был бы, очевидно, другим, так как живописный почерк и образ жизни его неразрывно связаны. И связь эта держалась прежде всего на любви его к свободе, хотя и давалась она ему дорогой ценой. "Истинное искусство, - говорил Зверев, - должно быть свободным, хотя это и очень трудно, потому что жизнь - скована".
Те, кто знал Зверева, не могли без волнения наблюдать за его работой. Они присутствовали при чуде. Писал он неистово, на одном дыхании, создавая порою десятки акварелей и гуашей в день. В ход шли самые разнообразные материалы. "Настоящий художник, - говорил он, - если у него нет нужного цвета, должен уметь использовать кусок глины или земли".
В Москве Анатолий Зверев был широко известен лишь в узких кругах. Его картины покупали артисты, дипломаты, писатели, крупные чиновники. Первым открыл художника бывший актер театра Таирова Александр Румнев. Тогда ни о каком устройстве персональной выставки Зверева не могло быть и речи. Но Румнев пропагандирует его творчество, вводит в свой круг любителей живописи. Так, в 1965 году известным французским дирижером и композитором Игорем Маркевичем была устроена персональная выставка Зверева в Париже в галерее "Мотте", прошедшая с большим успехом. Затем следуют десятки успешных выставок в разных странах мира - Швейцарии, ФРГ, США.
В 1957 году в Москве на выставке международного фестиваля молодежи председателем жюри, известным мексиканским художником Сикейросом Звереву присуждается высшая награда - золотая медаль. Но и по сей день остается загадкой, получил ли сам художник ее в руки.
Диапазон тем картин Зверева необычайно разнообразен. Он и замечательный пейзажист, и анималист, и удивительный портретист. Особенный интерес представляют его автопортреты. "Только в автопортретах Ван Гога, как мне кажется, - отмечает Игорь Маркевич, - выявляется такой же настойчивый поиск сущности человека через познание самого себя".
Периодов в творчестве Зверева много. Он бесконечно, не специально, а исключительно по наитию, изобретал новую живописную технику. Но при всем разнообразии творческого почерка, Зверев всегда оставался Зверевым, и его рука всегда узнаваема.
В основу данных мемуаров положена изданная небольшим тиражом книга "Анатолий Зверев. Современники о художнике" (Фонд имени М. Ю. Лермонтова. М., 1995 г.), существенно дополненная новыми текстами, фотографиями и малоизвестными картинами художника из частных собраний.
Некоторые факты жизни художника трактуются авторами книги по-разному, и это не удивительно: он был и остаётся человеком-легендой.
Мы допускаем, что некоторых почитателей Зверева могут покоробить отдельные строки воспоминаний о нём, но ещё раз отметим, что книга посвящена не только творчеству, но и исключительно неординарной личности художника. Часть материалов приводится в сокращённом варианте, что вызвано стремлением избежать повторения уже сказанного.
Наталья Шмелькова
Зверев как он есть
АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ
Автобиография
Свободно Искусство - скована Жизнь.
Лансере
Посвящается тебе, Тибету.
Год моего рождения - 1931, день рождения - 3 ноября . Отец - инвалид гражданской войны, мать - рабочая. Сестер я почти не знал. Помню, кажется, (из умерших) лишь двух - Зину (первую) и Верочку. Две сестры, кажется, живы и по сей день: одна из них - старше меня на четыре года, другая - младше на столько же лет.
Я случайно (или неслучайно) стал художником, учителем я избрал себе Леонардо да Винчи, читая коего, нашел много себе близкого (если, конечно, верить напечатанному в переводах этого гения).
Когда я читал трактаты оного - уже теперь моего друга, - был поражен одинаковости в выражении мыслей наших.
Будучи в положении несчастного и "неуклепаго" в обществе в целом, я обрел великое счастье еще и еще раз делиться впечатлением по жизни искусства, по его трактату о живописи.
В это приблизительно время образование мое зиждилось на том, что мне было более всего присуще или приемлемо для меня (быть может, исключительно только - самому себе). Другими словами, - что легче всего давалось, ибо я рос болезненным и слабым.
Учился очень неровно и имел оценки всякие: по отдельным предметам или, скажем - "отлично", или, контрастное "два".
Впоследствии мне удалось каким-то образом окончить семилетку и получить неполное среднее образование, чем я и гордился перед самим собою кажется более, нежели перед другими, меня окружающими друзьями и приятелями.
Детство, в основном, проходило дико (или сумбурно), и поэтому весьма трудно об этом что-либо путное хотя бы "обозначить"…
Желаний почти что никаких, кажется, не было… Что же касается искусства рисования, вообще-то можно лишь заметить тут следующее: художником я не мечтал быть… Но очень часто хотелось и "мечталось", чтобы брат (троюродный) каждый раз, когда ему удавалось появиться у нас еще до войны, рисовал мне всегда коня.
У нас в комнате висел на стене "лубок" - картина, на которую я засматривался - и даже, кажется, пытался по-своему сделать "копию", то есть как бы нарисовать то же самое.
Конечно, у меня в то время были цветные, наверное, карандаши: и, кажется, были шашки, в которые я всегда мечтал научиться играть (впоследствии эти шашки стали связующим звеном моего "неуклепаго", - выражаясь, так сказать, деревенскими словами, - существования.
Весьма часто просил рисовать мне что-либо и отца, на что тот охотно соглашался, хотя (по всей вероятности) рисование ему не удавалось, несмотря на "лиричность" личности; и лишь из желания угодить мне, ему удавалось нарисовать всегда лишь одно и то же: голову какого-то мифического старика в профиль…
Тем не менее рисование у меня, видимо, удавалось - и, впоследствии, оно так или иначе "прижилось"… сначала, "на пятом году" моей "жисти" - портрет Сталина.
Затем, когда был в пионерском лагере, - не стесняясь, могу сказать (хотя и задним числом уже) - "создал шедевр" своего искусства на удивление руководителя кружка (а не кружки!) - "Чайная роза" (или "Шиповник"). А когда мне было пять лет (еще до вышеупомянутого случая) изобразил "уличное движение", по памяти, в участке избирательном, где тогда еще - до войны - детям за столиками выдавались цветные карандаши и листы бумаги для рисования. Тогда в Москве было мало - относительно мало - людей, да и Москва была не очень уж обширна, не то, что ныне. И на выборы тогда шли родители с детьми под гармошку (и под песни, и с плясками) по улице, как на праздник - голосовать.
Что касается дальнейшего моего рисования - началась Отечественная (или как ее еще называют, - "Великая") война, - когда стали всех эвакуировать, кого куда…
Я вместе с двумя сестрами, отцом и матерью оказался в Тамбовской области (или губернии).
Я не стану тут распространяться как "хорошо" или "плохо", и как долго или быстро добрались мы на товарном поезде до места назначения: отмечу лишь то, что действительно касается тут вопроса о дальнейшем "рисовании"… Конечно же рисования никакого не было, да наверное, и не могло бы, кажется, и быть: "суета сует" и всяческая, так сказать, суета.
Отец очень много и "пространно" рассказывал мне все - "что к чему", "где рожь, где - пшеница"; "где овес - какой хаос" и так далее и тому подобное - подробное. Затем, простудившись и жестоко отморозив себе ноги, заболел и - скончался на сорок третьем "ходу" своей печальной жизни, на Новый год, … января в пять утра.
Естественно, было печально все это…
Затем я болел так называемой "слепотой куриной", а потом засорил глаза известью и мелом с потолка избы, чисто случайно - и это тоже, кажется, было моим несчастьем…
"Деревня" (то есть, деревенская жизнь) мне нравилась и не нравилась одновременно, что-то нравилось и что-то нет.
Что касается "живописности" родного края моих, так сказать, "родителей" - то, конечно, вне сомнения - изумление: луга… разлив… весенний гул с полей бегущих с грохотом и шумом тающих снегов, ревущих рано поутру подобно волнам… И все-все остальное: что лето, что зима с заносами; сугробы до проводов от телеграфных столбов, когда через сени изб еле вылезали люди, чтобы разгрести снег у труб и у выхода, у окон.
Ну, в общем, конечно, все это очень интересно… А летом - и жара, и зной, и грозы страшные временами. Река, и речки, и озера… И прочее все остальное тож.
А время шло: и шла еще война…
В Москве, когда мы прибыли по окончании войны, люди жили еще по карточкам - "талонам", на пайке, в нужде, как говорится, и так далее… Так что к воспоминаниям о "пайках" и каких-то "карточках" - стоит ли обращаться лишний раз.
А рисование продолжалось из-за случайностей, которые порождали такие парадоксы: например, "рисование" из газеты "Советский спорт" - "острые моменты у ворот московского "Спартака"". В моем альбомчике появились рисунки черной тушью пером, исполненные мной впервые после такого длительного перерыва во время войны, то есть после пятилетнего срока: а именно - в сорок пятом - сорок шестом году…
Затем - рисование, живопись, лепка, занятия гравюрой по линолеуму, выжигание по дереву в двух парках: "Сокольники" и "Измайлово" в их детских городках. Затем - в двух домах пионеров… Потом (тоже случайно) учился и закончил Художественное ремесленное училище (два года). Ну и… хотя и "мимолетно", понемногу, что называется, посещал иногда кое-какие студии "для взрослых"; и даже, быть может, мог бы "подзастрять" в училище художественной школы, в одной из школ, которая находилась на Сретенке (училище под названием, кажется, "1905 года"). Но в этом училище я пробыл очень мало. С первого курса был уволен из-за… "внешнего вида". Мое плохое материальное положение решило исход моего там пребывания.
Затем работал художником в парке "Сокольники" (кстати, после окончания ХРУ - художественного ремесленного училища), работать приходилось в основном маляром.
В принципе, - что касается "всего прочего основного", - почти не интересно и лишнее…
Всюду мне "не везло": но рисование и живопись - остались неизменным занятием почти по сей день…
К современным художникам, мне знакомым, отношусь, кажется, с уважением за их доброту между собой… хотя положение вещей вообще не дает возможности считать всех счастливыми. Хотя иногда (или почему-то) "со стороны смотрящие" уже заведомо "признают" за счастье называться "художником". Я лично себя пока не умею считать "счастливым", - в особенности, когда я наталкиваюсь на грубость своей собственной судьбы, на "невезенье" в чем-то и, в особенности, когда что-то болит в непогоду.
К художникам вообще считаю нужным относиться с уважением при условии, если последние - не слишком "в чем-то" жадны, завистливы, плуты, злы и прочее. Прочие в чем-то плохи там, где мне лично как-то не нравятся и так далее…
Наиболее интересные живописцы - разумеется те, которые могут более других остановить взор на своих полотнах и не утомляют "ненужностью" своих "затей", как в технике, так и в своей тематике: Ван Гог, Рембрандт, Рубенс, мой учитель - Леонардо да Винчи, Веласкес, Гойя, ван Дейк, Рафаэль, Саврасов, Врубель, Рублев, Васильев, Ге, Кипренский, Иванов, Малевич, Кандинский, Боттичелли, Добиньи, Серов, Брюллов, Гоген, Констебль и многие другие, коих по фамилии я не знаю или просто не припоминаю…
Что касается художников - "сверстников" - из современных (из так называемых "авангардистов"), лучшими являются все из ныне живущих - потому, что у всех есть будущее, настоящее или - хотя бы - "прошедшее" и т. д. и т. п.
Желаю счастливого всем художникам "плавания" и попутного ветра в творчестве. "Плыви мой челн по волнам".
Желаю здоровья, коли таковое найдется.
Аминь.
Анатолий Зверев
(1985 г.)
ВЛАДИМИР НЕМУХИН
Он остается для меня загадкой
Как я встретился с Анатолием Зверевым? Всё это тонет в 60-х годах. Тогда мы, художники, находили друг друга по каким-то отдельным сведениям, и всё это было очень интересно - кто как рисует, кто что делает.
Сами мы тогда были абстракционистами. Мы себя утверждали. Утверждали каждый день, каждый час, и фигуративизм нам уже не был интересен. Если на картине было что-то, скажем, с носом и глазами - то уже не годилось.
Фамилию Зверев я услышал в 59-м году. Слухи о нём тогда ходили самые разные, и мне было любопытно увидеть его работы. И вот, наконец, я их увидел, когда как-то попал к Костаки. Помню, что тогда они не произвели на меня особого впечатления, хотя бы потому, что я был совершенно ошеломлён увиденным Малевичем, которым я бредил, я никогда не видел Поповой, не видел Кандинского, потому что все эти музеи были закрыты. В общем, работы Зверева показались мне любопытными, но не настолько, чтобы как-то меня захватить.
Костаки же отзывался о Звереве очень восторженно, как о каком-то выдающемся художнике, цитировал Фалька, который сказал о нём, что "каждое прикосновение его драгоценно". Костаки, конечно, остро чувствовал Зверева, но при этом он всё время выяснял у других степень его талантливости, как бы не умея сам сполна её оценить.
Очень любил Костаки и Владимира Яковлева, который, как мне кажется, волновал его особенно. Почему?
Дело в том, что Костаки сам втайне рисовал, и когда он оказался в Греции, то нарисовал там всё, о чём мечтал в Москве. Я помню его слова: "Я, собирая всех, загубил в себе гения". И я вполне допускаю это. Так вот, творчество Яковлева было ему как-то понятнее, доступнее что ли. Его он относил к художникам-примитивистам, то есть Яковлеву каким-то образом можно было как бы подражать. А подражать Звереву было просто невозможно, тем более что собирал Костаки его ранние работы, в которых гениальное дарование Зверева было очевидно. Я думаю, что не только Костаки это видел. Это видели многие художники. Очень высокую оценку работам Зверева дал Пикассо. Когда в 1965 году его друг, французский дирижёр Игорь Маркевич привёз из Москвы в Париж зверевские работы и показал ему, Пикассо отозвался о Звереве как об очень одарённом художнике. Как сейчас цитируют Пикассо, что, мол, Зверев "лучший русский рисовальщик" - эти слова, мне кажется, несколько надуманные, преувеличенные. Пикассо знал русское искусство больше по авангарду, так что оценка эта не совсем точная. Но, как я уже сказал, была она, конечно, очень высокая.
Первый раз Зверев приехал к нам в Химки-Ховрино, где я жил в однокомнатной квартире с Лидией Мастерковой. Это был 64-й год, и я уже слышал о его залихватской жизни всевозможные и самые невероятные рассказы. Я к нему очень присматривался и помню, что поначалу он показался мне даже несколько банальным. На нём была белая чистая рубашка, а я ожидал увидеть его каким-то забулдыгой. Он показался мне даже благообразным. Но то, что он говорил - как-то отрывисто и афористично, - уже тогда стало для меня любопытным. На Лиду его высказывания не произвели такого впечатления. Она себя считала гениальной художницей и не терпела никаких мнений, противоречащих её собственным. Зверев, наверное, сразу почувствовал по скромной атмосфере нашей квартиры, что делать ему здесь особенно нечего. Он осмотрелся, как бы познакомился с нами и ушёл. Потом я несколько раз встречал его у Костаки, но первое настоящее знакомство, вылившееся в близкую дружбу, произошло в 68-м году.