В ранний период творчества любимым писателем Толи был Н. В. Гоголь. Темы его произведений вылились в большую серию рисунков, выполненных тушью с разработкой пером и кистью. Иллюстрированы были "Сорочинская ярмарка" и "Вий", "Страшная месть" и "Мертвые души". При иллюстрации "Мертвых душ" возникла заминка. Толя не знал, в какие костюмы одеть героев, и обратился к Румневу за помощью, просматривая в его библиотеке изобразительный материал по культуре России первой половины XIX века. На моей памяти это был единственный случай, когда Толе пришлось воспользоваться работами других художников для решения своей собственной творческой задачи. В этом первом гоголевском цикле Зверев уделил большое внимание самому автору, дав несколько трагично-печальных его портретов. Некоторые из них он сопроводил надписями, взятыми из гоголевских текстов.
В 1957 году в Москву приезжал знаменитый мим Марсель Марсо. Румнев хотел показать Толе совершенно необычное тогда для нас искусство пантомимы и взял его с собой на один из концертов. Со слов Румнева мне известно, что Толя был там с блокнотом, в котором делал зарисовки. Возможно, что у кого-то и хранится этот альбомчик Зверева. В это же время готовилась к печати книга Румнева "О пантомиме", и он очень хотел, чтобы Толя иллюстрировал ее мелкими рисунками на полях, об этом шли переговоры с издательством, но, к сожалению, они не увенчались успехом. Книга вышла с рисунками другого художника.
Николай Алексеевич, имея богатую фонотеку классической музыки, на протяжении многолетнего знакомства с Толей пытался привлечь его внимание к музыкальным записям, но этот вид искусства его не заинтересовал. Каждый год мы проводили свой летний отпуск в Теберде рядом с Домбайской Поляной. Николай Алексеевич, опытный турист-высокогорник, очень хорошо знал и любил этот один из красивейших районов Центрального Кавказа. В 1958 году мы пригласили Толю поехать с нами в Теберду. Хотелось, чтобы он отдохнул, увидел новые места и получил яркие впечатления. Вместе с нами он много ходил в горах, восхищался мощной красотой Кавказа с его водопадами, снежниками и ледниками. Естественно, на него обрушились огромные новые впечатления, которые не очень просто было "переварить". Весь месяц он не рисовал, не писал, и только в конце отпуска появилось несколько его работ маслом: "Вид из Теберды на вершины Домбая", "Дом с пирамидальными тополями" и "Сосна, освещенная солнцем". На посмертной выставке Зверева, которую проводил Фонд культуры в 1989 году, был "Горный пейзаж", вероятно отголосок тех далеких впечатлений…
На протяжении всего первого десятилетия своего творчества, Зверев, наряду с живописью и графикой, работал в технике гравюры на линолеуме. По его рассказам, этим он занимался дома у своего преподавателя из училища памяти 1905 года - Николая Васильевича Синицына. Толя ездил к нему в район Богородской улицы, ныне Краснобогатырской, идущей от Преображенской заставы до Лосиного Острова. Об этом человеке Толя всегда говорил с уважением и большой теплотой. У меня создалось впечатление, что дом учителя был одним из немногих в Москве, где Зверев чувствовал себя хорошо.
Хочется сказать еще вот о чем. При первом же знакомстве Толя производил впечатление человека со странностями. Был неимоверно брезглив и говорил, что не во всяком доме может есть и пить. Общение с ним требовало большого внутреннего напряжения. Странными казались его философские размышления и содержания его "романов". Он был вспыльчив и порой терял контроль над собой. Очень встревожил нас такой случай. Однажды он ушел от Румневых часов в десять вечера и, когда проходил контрольные турникеты на станции метро "Кропоткинская", у него в автомате застрял пятак. Это привело его в бешенство, и он начал бить турникеты ногами. Конечно, он сейчас же попал в комнату милиции метрополитена. Там, слава Богу, оказались хорошие люди. Придя в себя, он ответил на вопрос, откуда и куда он шел. Дал телефон Румневых. Туда позвонили, и Александр Александрович пришел за ним и проводил домой. Боясь, что Толя может попасть в большую неприятность, он решил показать его врачу-психиатру, своей знакомой. Врач пришла инкогнито в условное время, когда Толя был у Румневых и понаблюдала за ним, поставив в итоге совершенно точный диагноз его болезни. От нее были получены советы, что и как надо предпринять, чтобы Толя получил инвалидность по болезни и, соответственно, пенсию. Из-за его состояния неуравновешенности за него все время приходилось беспокоиться - как бы он не попал в какую-нибудь неприятную историю.
В пятидесятых годах он еще не пил. Во всяком случае, я его никогда не видела пьяным. Иногда, уходя от нас домой, он говорил, что по пути надо будет купить "четвертинку" для матери, чтобы она его не очень ругала, когда он пишет маслом.
В 1957 году в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов. В Парке имени Горького были организованы художественные студии рисунка и живописи, которыми руководил мексиканский художник Сикейрос. Толя пошел туда по собственной инициативе, и мы очень волновались за него. Но все обошлось благополучно. Он принес оттуда несколько прекрасных рисунков с натуры. Для участников студии ставили на очень короткое время обнаженную натуру в довольно сложной позе, и каждый практически за несколько минут должен был сделать рисунок. По рассказам Зверева, в студии живописи Сикейрос похвалил только его работу, сказав, что был бы рад иметь ее у себя. Толя, широким жестом, а это он умел, будучи действительно широкой души человеком, сейчас же сделал ему подарок. Сикейрос не хотел принимать. Толя настаивал. Тогда в ответ на этот жест Сикейрос подарил ему свой мастихин, который Зверев нам потом показал.
Румнев, имея широкий круг знакомых, активно пропагандировал творчество Зверева и способствовал продаже его работ. Через композитора Волконского, с которым Румнев был знаком, Толины картины и рисунки стали покупать иностранцы. В результате, время от времени у Толи появлялись приличные суммы денег. Мы наивно пытались хорошо его одеть на все сезоны года. Но деньги и вещи у него молниеносно исчезали. Он угощал приятелей, давал деньги тому, кто просил, раздавал свои вещи. Скорее всего, собственность его обременяла, и он старался поскорее избавиться от нее.
Несколько слов хочется сказать о знакомстве Зверева с известным во всем мире дирижером Игорем Маркевичем, много раз гастролировавшим в Советском Союзе и проводившим в 1963 году стажировку наших молодых дирижеров - Светланова, Темирканова, Китаенко и других. Договор был заключен на целый год, и Маркевич жил в гостинице "Москва". Будучи знаком с Румневым еще с 1920-х годов, когда Камерный театр гастролировал в Париже, он через Александра Александровича познакомился со Зверевым. В номере гостиницы Маркевич устроил для него настоящую мастерскую: накупил красок, кистей, бумаги, - Толя там много работал. Увез Маркевич с собой более ста картин. Из них в Париже в галерее "Мотте" в начале 1965 года была устроена выставка. Газета "Юманите" в номере от 12 февраля 1965 года поместила хороший отзыв о выставке работ в Париже русского художника Анатолия Зверева. В мае и июне того же года эта выставка демонстрировалась в Женеве, а затем должна была ехать в Голландию и Англию.
В середине 60-х годов мы отметили уже десять лет нашего знакомства с Толей. К этому времени у него образовался новый круг друзей. Знакомство с известным коллекционером Г. Костаки расширило эти связи. От Румневых и от нашей семьи он стал постепенно отходить. В его жизни наступила пора зрелости. Со смертью Александра Александровича в 1965 году Толя стал появляться у нас очень редко. Заходил, как к старым знакомым, просто повидаться. Последний раз он пришел к нам в 1970 году. К этому времени мы из арбатских переулков переехали в другой район. У кого-то из общих знакомых он узнал наш новый адрес и однажды явился в шесть часов утра. Когда я увидела его в такой ранний час, то подумала, что с ним что-то случилось.
Но Толя спокойно сказал, что он бывает в нормальном виде только рано утром, позже, когда выпьет, считает неудобным приходить к нам. За завтраком говорили о его работах, вспоминали Румнева. Мне надо было уходить, а они с мужем просидели за разговором до двух часов дня. В нашем доме это была последняя с ним встреча.
ПОЛИНА ЛОБАЧЕВСКАЯ
На рассвете
На рассвете я вспоминаю…
Сквозь сон слышу телефонный звонок. Вскакиваю. На часах пять утра. Боже, кто это, что случилось?! А в трубке знакомое:
- Алло, привет!
- Толя, вы знаете, который час?!
- А откуда мне знать, у меня часов нету.
- Где вы, Толя?
- Да я и сам не пойму, детуля. Где-то… А я бы мог зайти отогреться?
- О, Боже!.. Ну уж, раз разбудили - идите.
Приходит в сопровождении таксиста, который с недоверием переводит взгляд с Анатолия на меня и, лишь получив деньги, успокаивается и удаляется удивленный. Анатолий с деловым видом идет на кухню, садится на раз и навсегда облюбованное место на диванчике и начинает как бы недавно прерванную беседу - о том о сем и тут же "хорошо бы закусить да выпить, если есть", а если нет, то и на чай согласен. "Да и вообще, идет тебе, старуха, этот халатик, давай увековечу". Все происходит просто, непринужденно, будто бы сейчас и не пять утра. Нанизываются слова, словечки, рифмы, образы; рисуются лошадки, головки карандашами цветными, акварелью, фломастерами - всем, что в данный момент есть у него или в доме. Пьется чай, а зачастую и что-нибудь покрепче, потому что "без этого, детуля, никак нельзя".
- Да почему же это нельзя, Толечка? Ведь губите вы себя, свое здоровье, - завожу я старую песню.
- Ну ты, старуха, зажралась! У тебя квартира, одежда теплая. А я в дрянных ботинках на улице промокну - и пропаду! Так что именно о своем здоровье и забочусь, для моего здоровья только это и необходимо!..
А в это время лошади уже скачут, печальный Дон-Кихот мчится к мельницам, моя собака Патрик увековечивается почему-то с цветком возле мохнатого уха…
- Толя, а почему у Патрика цветок шиповника из-за уха торчит?
В ответ только взгляд, который я по сей день не могу забыть и объяснить.
Спустя приблизительно полгода Патрик умер, и я похоронила его в Пахре в конце зимы. Я долго не приезжала в Пахру и оказалась там лишь летом. На могилке Патрика я увидела куст шиповника.
Мой знакомый, которому я рассказала эту историю, как о само собой разумеющемся, сказал: "Это вам ваш Патрик знак подал".
А вот кто же этот знак подал Толе?
Сенека утверждал, что предметом искусства является отступление от нормы. Вся жизнь этого гениального художника была проживаема художественно, была полна знаков, образов, даже метафор - не только живопись и стихи, а каждодневное его существование, взаимодействие с окружающим миром - все было художественно. Толя был неким тестом - отношением к нему проверялись люди. Его поведение, реакция на окружающее в глубинной своей сути расставляло все по своим законным местам, отделяло истинные ценности человеческой жизни от ложных.
Мы с Толей познакомились в 1956 году. Александр Александрович Румнев, с которым я сотрудничала в стенах ВГИКа, человек огромной культуры и редкого артистизма, сказал мне как-то:
- Я хотел бы, чтобы замечательный художник Анатолий Зверев написал ваш портрет.
Сказал он это с какой-то несвойственной ему настойчивостью, и хоть позировать совершенно неизвестному мне художнику никак не входило в мои планы, я почувствовала, что Румнев не отступит.
Александр Александрович пригласил меня к себе домой, на Метростроевскую улицу. Его квартира завершала образ Александра Александровича своей артистической обстановкой. Чего только не было в его небольшой комнате: и старинные миниатюры, и замечательные тарелки, и картины… Восток, Запад, Россия - все соединялось в одной комнате. Но вдруг - яркое пятно, привлекающее к себе особое внимание даже среди этого обилия уникальных и прекрасных произведений искусства - портрет мужчины в мексиканской шляпе!
- Чей это портрет, Александр Александрович?
- Так ведь это автопортрет того самого Зверева, о котором я вам все время говорю!
Впечатление сильное, шоковое. Никуда не спрятаться в комнате от глаз слегка прищуренных, проницательных, глядящих с портрета. Живописная манера поражает необычайностью, силой.
- Да, да! Александр Александрович, я конечно хочу, чтобы он написал мой портрет! Знакомьте!
Ранним утром - продолжительный, прерывистый, очень громкий звонок в дверь.
Открываю. Входит странного вида, франтовато и вместе с тем небрежно одетый человек, совсем не такой, как на румневском портрете. Лицо доброе, манера и вся повадка мягкая, никакого напряжения, как будто уже сто лет знакомы. Рядом кругло-круглолицая девушка по имени Надя.
- Она - художница! - говорит с гордостью Зверев. - Моя жена. Ну, что ж, начнем, что ли?!
Только тут я заметила, что я в махровом халате, извинилась и сказала, что пойду переоденусь.
- А если для портретирования, так и не надо. Так живописно, - сказал он, по особому прищурив глаза, и сразу стал похож на румневский портрет. - А есть ли у вас, Полина Ивановна, пол-литра, она же палитра?.. - начал он нанизывать слова-словечки.
А сам вглядывается. Превращает медный поднос в палитру, кухонные ножи в мастихины… Я мечусь. Надя открывает тюбики с красками. А он спокоен, благостен и говорит, говорит, говорит. Необычное построение фраз, шуточки… И вдруг острое и точное наблюдение! И снова - слова, они - нанизываются, как яркие бусы, на одному ему ведомые нити…
И вот - первый взмах руки! Пауза. Прицел. И сильный мазок. Несколько коротких энергичных линий, прочерченных ножом-мастихином. Еще один прищур правого глаза, еще несколько, как бы вдавливающих краску в холст, движений ножом в полном молчании. И, наконец, появляется кисть. Он яростно ввинчивает ее в поднос-палитру, смешивает краски… и снова слова-словечки, шуточки и легкое порхание кисти.
Потом, когда мне довелось наблюдать эти сеансы достаточно часто и порой со стороны, когда Толя рисовал кого-либо из знакомых, я уже понимала, какая огромная затрата энергии, какое глубокое сосредоточение душевных сил стоит за этой внешней легкостью.
Я никогда не видела "творческих мук", эффектных поз, желания произвести впечатление на портретируемого, был ли это дипломат, известный музыкант или школьник.
… И вот, один за другим возникают пять портретов (эдак часа за 2–3 работы) - все разные, неожиданные, красивые. Мой халат преображен в самые разнообразные одежды.
К концу сеанса приходит Александр Александрович Румнев и все пять портретов… забраковывает!
Анатолий и бровью не повел. "Завтра нарисую другие". Он со смиренным видом выслушал мнение Александра Александровича, не возразил ни слова. А ведь картины-то были замечательные.
Таким образом, с первого дня знакомства я увидела в Анатолии редкое в нашей жизни внутреннее благородство, отсутствие амбициозности. Хотя не лишен он был и едкой наблюдательности, владел такой же точностью словесного портрета, как и изобразительного.
Но при всех симпатиях и антипатиях к огромному количеству людей, окружавших его, Анатолий Тимофеевич всегда был, по сути, снисходителен к людским слабостям, как бы наперед все прощая людям, у которых так много непонятных и чуждых ему пристрастий и стремлений. Квартиры, дачи, машины, мастерские, мебель, социальное процветание и карьера - все это было для Зверева несущественно, вовсе не входило в круг его интересов.
Он жил для того, чтобы заниматься искусством, писать картины. И обращался за помощью и поддержкой к своему учителю Леонардо и к своим друзьям Ван Гогу, Саврасову, а не в Союз художников. Он искренне радовался, когда картины его висели в красивых домах и гордился этим.
Вспоминая об этом удивительном человеке, прошедшем свои пытки и радости земного пребывания, не хочется вспоминать его житейские слабости; мощь его личности, его художественного гения перекрывает все это. А хочется вспомнить светлые минуты его жизни, свидетельницей которых я была.
На мой взгляд, история его взаимоотношений с Оксаной Михайловной Асеевой - история преданной любви, осветившей и жизнь Толи, и жизнь Оксаны Михайловны. Она, благодаря своему жизненному опыту и высочайшей культуре, сумела, несмотря на грубость, порой, внешних проявлений, по достоинству оценить и душевные качества Толи, и его уникальный талант.
Многим казалась странной, смешной любовь художника к очень пожилой женщине. Но ведь это была любовь и тяготение не только к конкретной женщине, но и к целой эпохе, к Серебряному веку русской культуры. Эта любовь была мостиком, перекинутым к времени, когда Искусство было живо. И, общаясь с Оксаной Михайловной, Толя, как мне кажется, вступал в равный диалог с Хлебниковым, Пастернаком, с художественной атмосферой ее молодости, которая была ему ближе и понятней окружающей его жизни. Не случайно в то время он писал огромное количество стихов, вступая в соревнование с Председателем Земшара Велимиром Хлебниковым.
Удивительно умиротворяюще на Толю действовала природа. Он никогда не говорил о своей любви к природе, к животным. Он просто сам был как бы явлением природы - так органично существовал он за городом, привлекая к себе любовь всего живого.
Летом на даче, где он скрывался от бдительных милиционеров в год Олимпиады, жил пудель по имени Филя - добродушнейшее существо, не причинявшее своим хозяевам особых хлопот. Просыпался Филя в одиннадцать вместе со своими хозяевами и жил комфортной жизнью вполне воспитанной собачки. Но встреча с Анатолием круто изменила весь распорядок его жизни.
Теперь на рассвете, часа в четыре утра Филя вскакивал, бежал к двери, из которой обычно появлялся Анатолий, взвизгивал от нетерпения, подпрыгивал, и весь вид его выражал напряженнейшее ожидание.
Когда Анатолий выходил, радость Фили была безгранична. И начинался ежедневный ритуал.
- Ну, как поживаешь, старик?
В ответ - преданнейшее виляние хвостом.
- Значит, займемся делами, старуха!
- Анатолий, а почему вы обращаетесь к Филе, называя его то стариком, то старухой? - спрашивала сонная хозяйка Фили.
- А потому что он кобель - значит, старик, а вместе с тем он собака - значит, старуха.
Толя медленно передвигался по участку, умывался, делал какое-то подобие гимнастики. Филя неотступно следовал за ним.
Затем Толя начинал готовить свой рабочий стол (пинг-понговый) для "утреннего рисования". Филя следил за каждым его движением.
Выдавливаются краски на палитру, чистятся и моются кисти, идет обстоятельная беседа с Филей, что станет сегодня объектом рисования - ближайший куст со сломанной ночным ветром веткой, или та дальняя береза у завалившегося забора, или сам Филя… Пес слушает внимательно, как бы боясь пропустить что-то главное.
И вот уже контуры березы проглядывают на грунтованном картоне.
Закончив картину, Толя спрашивает:
- Ну как, старик?
Филя виляет хвостом, перебирает лапами.
- Вперед! - командует Толя.
Филя рывком бросается на противоположный конец полянки, хватает зубами мяч, подбрасывает его несколько раз, пасует Толе, а сам застывает между деревьями. Он - вратарь. Анатолий ударяет по мячу. И начинается азартнейшая игра в футбол. Оба играют с полной отдачей, показывают чудеса ловкости, хитрости. Игра идет на равных, с одинаковой степенью детской увлеченности.
- Ну что ж, отдохнули, теперь за работу! - Филя слушается беспрекословно.
И снова кисть в руке у Толи, и снова Филя рядом и делает вид, что не слышит, как настойчиво зовет его хозяйка.