– Слишком вы хорошая, вам скрывать нечего. <…>
Понедельник, 1 октября 1883 года
Сегодня увозят в Россию тело нашего великого писателя Тургенева, умершего две недели назад. На вокзале величественная церемония прощания. Речи г-на Ренана, г-на Абу и Вырубова – это русский, но по-французски говорил очень хорошо и был взволнован больше всех. Абу говорил довольно тихо, и я не все слышала, а Ренан, на которого я смотрела глазами Сен-Марсо, изваявшего его бюст, выступил прекрасно, и последнее прости проговорил дрожащим голосом. Боголюбов также сказал речь. В общем, я горжусь, что эти ужасные гордецы французы воздали такие почести русскому.
Я их люблю, но презираю. Оставили Наполеона умирать на Св. Елене, это огромное преступление. Это вечный позор. Хотя… и у других народов… Вот Цезаря убили… <…>
Суббота, 6 октября 1883 года
<…> А еще я прочла роман нашего прославленного Тургенева – в один присест, причем по-французски; хотелось понять, какое впечатление производит он на иностранцев. Это был великий писатель, очень умный человек и тончайший аналитик, поэт, похожий на Бастьен-Лепажа. У него такие же прекрасные пейзажи, и он изображает мельчайшие оттенки чувства, точно как Бастьен-Лепаж. Какой великий художник! Милле! Да-да, он так же поэтичен, как Милле; привожу это нелепое сравнение для глупцов, которые иначе не понимают. <…>
Тургенев описывал и крестьян, бедных русских крестьян, – и до чего правдиво, безыскусно, искренне! <…>
К несчастью, этого за границей не поймут: более всего его прославило описание нравов общества. <…>
Вторник, 9 октября 1883 года
По-моему, портрет Божидара получился недурно. Жюлиан говорит, что, на его взгляд, это большой успех; очень ново, очень оригинально, нечто в роде Мане, но более искусно. <…>
Да, надо закончить мальчишек. Нужна еще одна картина, чтобы отослать обе вместе. Божидара дать на зимнюю выставку в клуб вместе с портретом Дины.
И сделать статую. Вот моя мечта. И это возможно. <…>
Понедельник, 22 октября 1883 года
Мне осталось жить от четырех до пяти лет. <…>
Очень бы мне хотелось, чтобы моя чахотка оказалась воображаемой.
В свое время была, кажется, чуть не мода на туберкулез, и все притворялись или воображали себя чахоточными. Ах, если бы у меня все дело было в мнительности!
Я-то хочу жить, несмотря ни на что и наперекор всему; у меня нет ни любовного разочарования, ни чрезмерной сентиментальности, ни каких-нибудь причуд – ничего такого… Я хотела бы быть знаменитой и радоваться всему хорошему, что есть на свете… это ведь так просто. <…>
Понедельник, 10 декабря 1883 года
Утром ваяние. После обеда пишу корсаж и букет на портрете одной хохотушки. Эта маленькая негодница наполовину танцовщица, наполовину натурщица, и смеется она очень забавно. Все, готово. При свете газа – рисунок, женщина читает, рядом раскрытый рояль. Готово!
Каждый бы день так, то-то было бы прекрасно. <…>
Но ведь не меньше полусотни безвестных художников делают то же самое, что и я, и не жалуются при этом на талант, который их душит. Если тебя душит талант, значит у тебя его нет; когда талант есть, он поддерживает своего обладателя.
Слово "талант" все равно что любовь: первый раз мне трудно было его написать, а когда уже написала, принялась поминать что ни день по любому поводу. Вот так со всеми понятиями; которые сначала кажутся великими, пугающими, неприступными, а стоит один раз их коснуться, и набрасываешься на них так, будто хочешь наверстать все, что было упущено из-за колебаний и страхов. Это остроумное наблюдение кажется мне самой не слишком ясным, но надо же мне растратить свою энергию; работала до семи вечера, а всего запаса не истратила – пускай выплеснется посредством пера на бумагу.
Я худею. Словом… Господи, смилуйся надо мной!
<…>
Суббота, 29 декабря 1883 года
Ох, горе мне! Черные, унылые, безнадежные дни; чего только не говорят, чему только не верят, чего не выдумывают по поводу всех этих сплетен…
Я же никогда не делала ничего безнравственного! Как подумаю обо всем этом… Сама виновата. <…>
Ах, друзья мои, делайте что угодно, но блюдите приличия!
Одним словом, эти мелкие гнусности повергают меня в глубокое отчаяние. <…>
Если люди смеют говорить вздор – они, в сущности, правы, хотя все это мерзкая ложь.
Рассказывают всякие дурацкие, ничтожные гадости, я в них совершенно невиновна, но ничего не могу поправить. О горе! Унылые, безнадежные, черные дни. Кругом клевета… А ведь я ничего дурного никому не сделала. <…> Бывают дни, когда вся светишься; а сейчас я словно потухшая лампа; я угасла. <…>
Понедельник, 31 декабря 1883 года
<…> Маршальша и Клер вчера вечером обедали у принцессы Матильды; Клер мне передала, что Лефевр сказал ей, что, по его мнению, у меня явный талант, что я, несомненно, незаурядная особа; притом я, мол, что ни вечер выезжаю в свет, а кроме того, мною руководят и мне покровительствуют прославленные художники (все это с хитрым видом).
Клер взглянула ему прямо в глаза и спросила: "Что это за художники? Жюлиан?" Лефевр на это: "Нет, Бастьен-Лепаж". А Клер ему: "Нет, сударь, вы совершенно заблуждаетесь: она почти не выезжает и чуть не все время работает. Что до Бастьен-Лепажа, она видится с ним в гостиной своей матери, а в мастерскую к ней он никогда не ходит".
Какое сокровище эта девочка, и ведь правду сказала; вы же знаете, о господи, этот чертов Жюль ни в чем мне не помогает. Да и сам Лефевр делал вид, будто верит в это! <…>
Сейчас два часа; уже новый год; ровно в полночь я была в театре и, с часами в руке, загадала желание, которое заключалось в одном слове; это такое прекрасное, звучное, великолепное, упоительное слово, хоть пиши его, хоть говори.
Слава!
1884
Пятница, 4 января 1884 года
Да, я чахоточная, и моя болезнь развивается. <…>
Я больна, никто ничего не знает, но у меня каждый вечер лихорадка, и все идет вкривь и вкось.
Нет! Все так ужасно, все вместе, что мне даже досадно об этом говорить!
Суббота, 5 января 1884 года
Открытие выставки Мане в Школе изящных искусств! Еду туда с мамой. <…>
Мане умер всего год назад. Я о нем знала совсем немного. Общее впечатление о выставке поразительное. Хаотично, ребячливо и грандиозно!
Есть безумные вещи, а есть великолепная живопись. Еще немного, и это был бы один из величайших гениев живописи. Изображенное им почти всегда безобразно, часто бесформенно, но всегда живое. Есть изумительные эффекты. Даже в самых неудачных вещах чувствуется нечто неуловимое, из-за чего смотришь, не испытывая ни отвращения, ни усталости. В этом сквозит такая самонадеянность, такое поразительное доверие вместе с не менее поразительным невежеством. Словно детство гения. А еще чуть не полные заимствования из Тициана (лежащая женщина и негр), Веласкеса, Курбе, Гойи. Но все эти художники воруют друг у друга. А Мольер? Он брал у других целые страницы, дословно, – я знаю, я читала. <…>
Среда, 16 января 1884 года
<…> Разве публика полюбила Милле, Руссо, Коро? Вернее, полюбила – когда они вошли в моду.
Позор нашей эпохи состоит в том, что люди просвещенные, но недобросовестные делают вид, что верят, будто в этом искусстве нет ни глубины, ни величия; зато они кадят "тем, кто следует традициям старых мастеров". Надо ли распинаться и доказывать всю глупость подобных рассуждений? Какое же тогда искусство называть великим, если не такое, которое, с душераздирающим совершенством изображая плоть, волосы, одежду, деревья, в то же время изображает души, умы, судьбы? <…>
Воскресенье, 20 января 1884 года
<…> У меня нет друзей, я никого не люблю, и меня никто не любит.
Друзей у меня нет потому, что (мне и самой это яснее ясного) я невольно даю почувствовать, с какой высоты "взираю на толпу". Никто не любит унижения. Могу утешиться мыслью, что люди, в самом деле превосходящие окружающих, никогда не были любимы другими людьми. К ним тянутся, в их лучах греются, но в глубине души их ненавидят и при первом удобном случае распускают о них клевету. Сейчас собираются ставить памятник Бальзаку, и газеты печатают воспоминания и рассказы друзей великого человека. Друзья такие, что может стошнить от омерзения. Наперегонки вспоминают любую неприятную черту, любую странность, любую низость. По мне, уж лучше враги: им хотя бы меньше веры. <…>
Вторник, 11 марта 1884 года
Дождь.
Да не только в этом дело… Мне вообще тяжело… Все это так несправедливо. Небо меня гнетет…
Короче, я еще в том возрасте, когда даже умираешь с упоением. Мне кажется, я, как никто на свете, люблю все: искусство, музыку, живопись, книги, свет, платья, роскошь, шум, тишину, смех, печаль, меланхолию, шутку, любовь, холод, солнце; все времена года, всякую погоду, однообразные русские равнины и горы вокруг Неаполя; снег зимой, осенние дожди, весенние сумасбродства, безмятежные летние дни и прекрасные ночи со сверкающими звездами… все я обожаю, всем восхищаюсь. Все кажется мне интересным, возвышенным; я бы хотела все видеть, всем обладать, все обнять, со всем слиться и умереть, раз уж так надо, хоть через два года, хоть через тридцать, но умереть с восторгом, что позна́ю на опыте последнюю тайну, всеобщий конец или всеобщее божественное начало.
Эта любовь ко всему на свете – не восторженность чахоточной; я всегда была такая; помню, еще десять лет назад, в 1874 году, я перечисляла в дневнике радости всех времен года: "Я была бы не в силах сделать выбор, все времена года хороши, весь год, вся жизнь. Мне нужно все! Довольствоваться малым не буду. Нужна природа – перед ней все мелко. Короче, все в жизни мне нравится, все радует, и хотя я прошу счастья, но на самом деле благодарна и за несчастья. Тело мое плачет и стонет, но что-то во мне радуется жизни, несмотря ни на что!" <…>
Сегодня у нас обедал милый, славный Тони [Робер-Флёри]. Он сказал, что мои мальчишки – они называются "Встреча" – значительно продвинулись вперед, что это по-настоящему сильная вещь и в Салоне она будет замечена.
<…>
Суббота, 15 марта 1884 года
Сегодня утром приезжала Аббема посмотреть на мою картину; это симпатичная девушка, жалко, что нельзя ее принимать иначе как художницу…
Мне казалось, что пятнадцатое никогда не наступит… Погода лучезарная, и с понедельника или вторника я начну работать за городом.
Чертов Бастьен, нет, нет, на этот раз я вам клянусь, я навсегда брошу его любить. Это не подлежит пересмотру. Ну да, у него талант. А что дальше? Я его почти не знаю, он по натуре такой… скрытный; а кроме того, лучше работать, развивая собственное дарование, чем растрачивать себя в восторгах. <…>
Среда, 19 марта 1884 года
Нашла в Севре один фруктовый сад и вернулась домой часам к восьми, чуть живая от усталости. <…> Вчера был прием в Клуб русских художников. Меня избрали единогласно. Не думаю, что это очень важно.
Клер виделась с одним человеком, который навещал Бастьена и говорит, что тот очень болен; на другой день этот человек беседовал с его врачом, который сообщил ему: он очень болен, но, судя по всему, это не ревматизм, у него боли здесь (и похлопал себя по животу). Значит, в самом деле болеет? <…> Он вместе со своей матерью уехал три-четыре дня тому назад. <…>
Пятница, 4 апреля 1884 года
Его [Бастьен-Лепажа] выставка, несомненно, великолепна; но на ней представлены почти сплошь старые вещи. <…>
Сейчас ему тридцать пять, Рафаэль умер в тридцать семь, оставив гораздо больше. Но Рафаэля уже в двенадцать лет ласкали герцогини и кардиналы, его определили под начало к великому (тогда) Перуджино; в пятнадцать лет Рафаэль делал такие копии с работ учителя, что их невозможно было отличить от оригиналов, а в шестнадцать был признан великим художником. Кроме того, в этих полотнах, которые поражают нас не только своими достоинствами, но и временем, которое было на них затрачено, – в этих полотнах значительная часть работы выполнена его учениками, причем сплошь и рядом сам Рафаэль делал только картоны.
А Бастьен-Лепаж в первые свои парижские годы, чтобы продержаться, сортировал письма на почте с трех до семи утра. Впервые он выставился, по-моему, в 1869 году. И потом, у него не было ни герцогинь, ни кардиналов, ни Перуджино. Правда, еще у себя в деревне он всегда получал награды за рисование. По-моему, он приехал в Париж только в пятнадцать или шестнадцать лет. <…>
Работаю ли я сейчас так, как Бастьен в 1874 году? Такой вопрос – сущая глупость. <…>
Среда, 30 апреля 1884 года
<…> Довольна ли я? Простой вопрос. Ни слишком много, ни слишком мало. Ровно настолько, чтобы не слишком впадать в отчаяние.
Сию минуту вернулась [из Салона]. Поехали только в полдень, а ушли в пять, за час до закрытия, – у меня мигрень.
<…> Долго сидели на банкетке перед картиной.
К ней подходило много народу, и я веселилась при мысли, что никому из всех этих людей не придет в голову заподозрить автора в молодой элегантной особе, которая сидит тут же, выставив перед собой ножки в таких изящных туфельках.
Ах, насколько нынче все лучше, чем в прошлом году!
Это успех? Настоящий, серьезный успех? Пожалуй, да. <…>
Бастьен-Лепаж выставил только маленькую прошлогоднюю картину. "Кузница". <…>
Суббота, 3 мая 1884 года
В половине двенадцатого утра приехал Эмиль Бастьен-Лепаж. Спускаюсь вниз вне себя от удивления.
Услышала от него массу приятного. Оказывается, я имела настоящий большой успех. <…>
– Настоящий огромный успех художника, – говорит Эмиль. <…>
Мне полагалось бы утопать в блаженстве. Эмиль, превосходный друг, просит меня подписать разрешение Шарлю Боду, граверу, другу Жюля. Этот самый Бод сфотографирует мою картину и сделает по ней гравюру для "Монд иллюстре", – очень хорошо! <…>
Незнакомые люди говорят обо мне, занимаются мной, судят обо мне. Какое счастье! Я так этого хотела, столько ждала, а теперь все не могу поверить!
А дурак Мопассан даже не подозревает, что я тоже что-то собой представляю. <…>
Среда, 7 мая 1884 года
Получила из Дюссельдорфа просьбу о разрешении сделать с моей картины гравюру и опубликовать ее; они готовы опубликовать и другие мои картины, какие я сама выберу. Занятно. А я, знаете, никак не поверю, что все это правда. <…>
Мне нужно, чтобы при звуке моего имени все разговоры смолкали и все головы оборачивались.
С открытия Салона нет ни одной газеты, где бы не упомянули о моей картине; да, но это еще не то!
Сегодня утром появился парижский обзор Искры: "Светские женщины-художницы". Это высшая честь! Я иду сразу после Клер, мне уделено столько же строчек, сколько ей! Я напоминаю девушек Грёза, блондинка с волевым лбом, изобличающим значительную личность; глаза у меня глубокие. Я очень элегантна, у меня талант, и я работаю в русле истинного реализма, в духе Бастьен-Лепажа. Вот так-то! И это еще не все, у меня обаятельная улыбка и детская грация!!! <…> И что же, я не воспарила? Представьте себе, нисколько. <…>
Понедельник, 12 мая 1884 года
<…> У Бастьен-Лепажа по всем признакам рак желудка. Так что же, никакого спасения? Может быть, это еще ошибка. Бедняжка, он не может спать. Какая нелепость! А у его привратника, может быть, железное здоровье! Какая нелепость! <…>
Четверг, 29 мая 1884 года
Всю ночь меня лихорадило, а сейчас какое-то жестокое возбуждение, и оно все усиливается. <…>
Врачи бессильны; просишь чуда, которого нет как нет, но, пока просишь, испытываешь минутное утешение. Этого очень мало.
Бог справедлив, иначе быть не может, – но если Он справедлив, то как же так? Стоит призадуматься на минуту, и перестаешь в Него верить, увы! Зачем тогда жить? Зачем терпеть все эти муки? У смерти есть хотя бы одно преимущество: узна́ешь, по крайней мере, что такое эта хваленая другая жизнь… Если только там что-нибудь есть; но пока не умрешь, не узнаешь.
Для меня уже ничего быть не может. Я несовершенное, униженное, конченое существо.
Ничего. Ничего. Ничего.
Пятница, 30 мая 1884 года
<…> Наверно, я очень глупо поступаю, не занимаясь тем единственным, чем имеет смысл заниматься в этой жизни. Единственным, что приносит счастье, заставляет забыть обо всех печалях, – да, любовью, разумеется, я говорю о любви. <…>
Любовь помогает двум душам слиться в одну… Пускай это иллюзия, не все ли равно; во что мы верим, то и есть! Уверяю вас, я-то знаю. Любовь делает мир таким, каким он должен быть. Если бы я была Богом…
Ну и что тогда? <…>
Воскресенье, 1 июня 1884 года
<…> Сейчас, то лежа на диване, то расхаживая по балкону, читала предисловие к Лукрецию, а потом его самого, "О природе вещей". Кто знает, что это за книга, те меня поймут… Чтобы во всем разобраться, требуется большое напряжение. Наверно, это трудное чтение даже для тех, кто привык иметь дело с такими материями. Я все поняла, временами смысл от меня ускользал, и все-таки каждый раз я умудрялась разобраться и поймать нить. <…>