Холодная война против России - Леонов Николай Сергеевич 14 стр.


* * *

Однако вскоре в твердой поначалу позиции Горбачева появились трещинки, а потом щели и, наконец, разломы. Страна вползала в длинный туннель под названием "перестройка". Мы долго дискутировали, пытаясь докопаться до скрытого смысла этого слова, и не могли прийти к общему пониманию целевых установок руководства. "Перестройка" свалилась на голову точно так же, как и антиалкогольная кампания, без предварительной проработки, без изучения. До самого ее скорбного конца никто не мог объяснить, во что же мы, в конце концов, перестраиваем свою жизнь, свой уклад хозяйства. Всякие прежние революционные повороты в истории народов предварительно готовились теоретическими трудами, экономическими исследованиями, искусством, наконец. И люди были готовы к повороту. "Перестройка" оказалась самым пустым словом, в которое не было заложено никакого реального и четко продуманного смысла. Это было благое реформаторское пожелание, не больше. Частенько в своем кругу мы вспоминали по аналогии с начавшейся "перестройкой" детский стишок о мальчике, который решил починить качавшийся стул, подпилив одну из его ножек. Пацан не был знаком с правилом "семь раз отмерь, а один раз отрежь" и стал пилить на глазок то одну, то другую ножку, которая, как казалось ему, мешает нормальной устойчивости. Дело кончилось тем, что он вконец испортил стул, но, глядя на дело рук своих, все-таки самокритично произнес: "Эх, ошибся я немножко!" Процесс нашей "перестройки" как две капли воды напоминал эти ребячьи плотницкие экзерсисы.

Осенью 1985 года была предпринята (в который раз!) попытка административно-организационными мерами решить продовольственную проблему страны. Волевым решением было ликвидировано сразу несколько министерств (сельского хозяйства, мелиорации, сельскохозяйственного машиностроения и т. д.) и на их базе создан социалистический концерн "Агропром". "Убиенные" министерства не заслуживают доброй памяти, ибо вся их работа уже была оценена бедственным состоянием наших прилавков, но тут же стало известно, что все министерства входят на правах главных управлений в "Агропром". Созданный бюрократический монстр оказался совсем нежизнеспособным, он еле держался на ногах от собственной тяжести. Позже уже и Горбачев не предпринимал никаких усилий, чтобы как-то изменить положение на селе, его внимание полностью поглотили другие дела.

А тем временем российская деревня ежемесячно теряла людей, пашни зарастали, оставшийся народ пускался во все тяжкие, лишь бы выжить. Мой знакомый Николай Павлович Королев, директор совхоза "Культура" Скопинского района Рязанской области, говорил мне, что в его хозяйстве на 5 тыс. га пашни приходится 46 тракторов, 22 комбайна и только… 30 механизаторов, умеющих водить эту технику. Из них настоящих тружеников всего десять человек. Мы в тысячный раз приходили к выводу, что главная трагедия села заключалась в полнейшем пренебрежении личностью самого сельскохозяйственного труженика. Новый руководитель партии и государства М. Горбачев много и правильно говорил о необходимости повышения внимания к "человеческому фактору", но разговоры так и оставались разговорами, потом и они постепенно затихли. Положение человека в системе государственного производственного комплекса не изменилось, поэтому все верхушечные административные перестановки не могли дать никакого эффекта.

В то время четко обозначилось специфически русское общественное явление - массовое написание анонимных писем в ЦК партии. В 1984 году на Старую площадь поступило 74 тыс. таких писем, а затем каждый год эта цифра увеличивалась на 22–25 %. Поток этих обличительных документов явно свидетельствовал о том, что в стране творятся крупные беспорядки, господствует беззаконие, нарушаются общепризнанные нормы морали и этики. Человека толкает на написание письма его неустроенная, неладная жизнь. Такой поток писем красноречиво говорил и о том, что высшая государственная власть, казавшаяся ранее всеслышащей и всевидящей, теперь оказывалась слепой и глухой. Она не замечала вопиющих безобразий и, оказывается, не знала, как действуют от ее имени. Анонимные письма свидетельствовали и о том, что простой гражданин, обыватель не верил новым руководителям, не верил в серьезность их гарантий демократической свободы слова и уж тем более не верил, что верховная власть в состоянии обеспечить его личную безопасность в случае расправы над ним местных руководителей. Это была особая уродливая форма "демократии", при которой можно было все сказать, но ни за что не бороться. Пассивное сигнализирование отражало неугасимую жажду справедливости, но оно же свидетельствовало и об отказе от личного участия в исправлении недостатков.

* * *

Вирус анонимных писем частично поразил и разведку, как поразили ее многие болезнетворные бактерии, которые уже активно расправлялись с обществом. Мы все-таки жили в определенном морально-нравственном и интеллектуальном "гетто". Здания разведки находятся на отшибе от городских массивов. Сотрудники ее с учетом времени, затрачиваемого на поездку на работу и с работы, почти весь день проводили в кругу своих коллег. В отпуска чаще всего ездили также в свои ведомственные дома отдыха и санатории. Сама работа с ее высокими патриотическими приоритетами была оградительным барьером против нараставшего "в миру" разложения идеологии, а вслед за ним и распада всей системы жизненных ценностей. Если разведчик находился за рубежом, он острее воспринимал боль за тяжелые недуги Родины и старался по-сыновьи вступиться за свою страну даже тогда, когда ее поведение (вернее, поведение ее руководителей) оказывалось далеко не безупречным. Несмотря на выработанное годами чувство принадлежности к определенной элите сотрудников разведки, в ее среде все чаще происходили так называемые ЧП - верные симптомы неблагополучия в государстве и обществе.

Я уже говорил о предателях, с которыми был лично знаком, но до меня доходили отголоски и сведения о побегах, случавшихся в других регионах, находившихся под кураторством моих коллег. Было известно, что многие из них сами явились к противнику и предложили свои услуги. Они шли к американцам, поскольку те дороже платят и наверняка примут предложение в силу высокого накала конфронтационности между нашими странами. Наша контрразведка в Москве сообщала, что многие иностранные дипломаты нарочно оставляли открытыми на улицах окна автомашин в надежде, что какой- нибудь доброхот бросит туда записочку с предложением продать имеющиеся у него секреты.

Я пытался уговорить руководство разведки использовать судебные процессы над разоблаченными предателями для того, чтобы снять полнометражный бескупюрный кинофильм о ходе разбирательства и показать его всем офицерам разведки. У меня не было сомнений в том, что это оказалось бы полезным. Всякий, кто увидел бы такой фильм, смог бы лично убедиться в том, что все предатели становились, по их собственным признаниям, на путь сотрудничества с врагом из-за жадности, трусости, той или другой душевной слабости. Все они считали, что вынесенные им приговоры были справедливы. Это уже потом, в "демократическое" время, оставшиеся в живых за рубежом или выпущенные из мест заключения предатели все до единого стали выдавать себя за борцов против тоталитарной системы.

Были основания полагать, что такие материалы могли подтолкнуть вероятных агентов вражеских спецслужб к мысли о быстрейшем побеге за границу из страха оказаться разоблаченными. И очень хорошо! Бежавший предатель - это полбеды, он уже опасности представить не сможет, кроме разве статей или книжек, эффективность которых изрядно упала. Я постоянно проводил мысль о допустимости и желательности введения у нас в разведке принципиальной возможности направления на проверку на полиграф любого сотрудника, убеждал, что в Соединенных Штатах это тривиальная норма безопасности. Предлагал сам подвергнуться такой проверке первым. Мои, может быть, слишком радикальные предложения не были поддержаны и остались неосуществленными, хотя я и сейчас уверен, что ничего антидемократического и ничего антигуманного в этих предложениях нет. Если государство оказывает разведчику полное доверие, то оно должно быть взаимным.

* * *

Коллектив иногда будоражили и другие, несравненно более мелкие, но ранее не виданные происшествия. То начнутся систематические кражи часов в раздевалке спортивного бассейна, и приходится проводить целую сложную оперативно- разыскную комбинацию, чтобы обнаружить злоумышленника, который окажется больным человеком - клептоманом. То вдруг некий изувер начинает резать бритвой пальто в раздевалке, и опять отвлекаются силы, а главное, нервы на раскрытие этих преступлений.

Одним словом, напряженность, даже внутренняя, все время возрастала. Появлялись "дела", поражавшие своей фабулой. Так, один из сотрудников научно-технической разведки, ничем особенно не выделявшийся, вдруг в одночасье стал уголовным преступником. Выяснилось, что он завел себе любовницу из числа сослуживиц и однажды заехал с ней в какой-то двор, где они, не выходя из машины, стали распивать шампанское. Потом пошел у них, видимо, крутой разговор, кончившийся тем, что "герой" ударил свою даму бутылкой по голове. Обливаясь кровью, женщина стала звать на помощь, а ее ухажер бросился бежать. На свою беду, навстречу ему шел случайный прохожий, который сделал попытку задержать беглеца. В ответ тот выхватил нож и точным ударом в сердце наповал убил незнакомого человека. Потеряв самообладание, преступник вскочил в машину и пытался скрыться. Через два часа он был задержан милицией. Суд приговорил его к 15 годам лишения свободы, все его начальники получили свою долю наказания, и все вроде бы успокоились. Но при обыске в его квартире были обнаружены миниатюрный фотоаппарат "Минокс", пометки служебного характера и еще кое-что настораживающее. На следствии выяснилось несоответствие доходов и расходов обвиняемого. Наблюдение за ним в тюрьме дало основание полагать, что он пытался дать какие-то сигналы своим хозяевам на свободу и даже передать кое-что. В результате началось доследование дела, которое раскрыло шпионскую деятельность этого человека против своей Родины. Он все рассказал о своем сотрудничестве с французами, представитель разведки которых в Москве более десяти раз встречался с ним, передавал деньги за полученную информацию. На этот раз пересмотр дела привел и к другому приговору: расстрел за измену Родине.

Управление внешней контрразведки, которым руководил до этого времени О. Д. Калугин, естественно, знало о неблагополучии в разведке, но у специалистов управления не хватило профессионального умения и настойчивости провести анализ причин назревавшей беды. Каждое событие объявлялось эпизодом, а оно было симптомом болезни.

Кстати, к этому же времени относится и зарождение неприязни, переросшей во вражду, между Калугиным и Крючковым. Ее истоки относятся к концу 70-х годов, и она в течение долгих лет имела характер бюрократической интриганской борьбы за влияние и власть внутри разведки, а потом и в КГБ. Могу поклясться, что никакого политического или глубокого профессионального расхождения в позициях спорящих сторон в те годы не было. Когда сейчас я читаю книгу Эндрю Кристофера и О. Гордиевского и их рассуждения о прогрессивном новаторе, "самом молодом" генерале Калугине, мне трудно удержаться от улыбки. Они ничего не знают о существе разногласий между двумя "К" и стараются выкрасить их в приятные своему глазу цвета идейно-политического противостояния. Мне невольно приходилось ощущать толчки их скрытой борьбы, сотни людей были свидетелями развития ее на официальном уровне, и все равным образом переживали, что в тело разведки вполз дух непрофессионального соперничества и нетерпимости.

Начнем с того, что О. Калугин как специалист пользовался уважением в ПГУ. Он был достаточно эрудирован, умел логично и убедительно строить свои выступления. Управление внешней контрразведки ("К") всегда занималось анализом провалов (разумеется, постфактум), и его суждения выглядели обоснованными и вроде бы безупречными. Хотя известно, что анализировать события, уже свершившиеся, значительно легче, чем возможные последствия своих поступков, которые еще только планируешь совершить. Среди коллектива разведки отношение к управлению "К" было весьма сдержанным, да и каким может быть отношение к жандарму в собственных рядах! Для нас-то ведь не было секретом, что служба внешней контрразведки занималась изучением с приглядом за нами самими. Это был наш собственный СМЕРШ. Конечно, туда не направлялись лучшие кадры разведки. Сам О. Калугин в одном из публичных выступлений признавал "серость" своих кадров. Отсюда и зародилось первое недовольство: самый молодой и блестящий генерал вынужден был руководить малопрестижным "серым" управлением. В амбициях и самомнении отказать О. Калугину было нельзя. Тем более что со всех сторон ему нашептывали о непременном "перспективном будущем". Он пользовался открытым покровительством двух первых заместителей начальника разведки, которые непосредственно курировали управление "К", - Бориса Семеновича Иванова и Михаила Андреевича Усатова (поочередно). Но вскоре добавился и еще более могучий "спонсор". Им был тогдашний начальник Второго главного управления (контрразведки) Григорий Федорович Григоренко, который в прошлом сам работал в ЛГУ и был раньше начальником все того же управления "К", хорошо знал Калугина и открыто протежировал ему.

Вопрос, кому руководить разведкой - профессионалу или политическому выдвиженцу, не давал покоя честолюбию некоторых молодых генералов. Калугин не был совершенно одинок. Были и другие попытки поднять хоругвь борьбы за "профессионализацию", прикрывавшую в принципе расчеты на личную карьеру. Ибо, повторяю, не помню, чтобы открыто кем-то был поставлен вопрос о принципиальном пересмотре основных постулатов работы разведки.

* * *

Первый знак неблагополучия в личных отношениях Калугина и Крючкова я получил однажды в салоне самолета, на котором делегация ПГУ возвращалась из какой-то поездки в восточноевропейскую страну (Калугин и я почти автоматически включались в такие делегации. Это было связано с нашим должностным положением.) Во время полета все сидели вокруг стола, обсуждая результаты поездки, и вдруг Крючков предложил выпить по бокальчику за окончание работы. Все приняли инициативу руководства с удовольствием. Подняв бокал, Крючков неожиданно произнес непривычные слова: "Давайте выпьем за то, чтобы каждый из нас дорожил своей принадлежностью к ПГУ, знал один дом и был верен ему!" Из четырех-пяти присутствовавших каждый счел своим долгом добавить что-то к словам шефа. Я тоже добавил что-то вроде: "Жизнь отдана разведке, и этим сказано все!" Один Калугин, насупившись, не произнес ни слова, как-то поскучнел, хотя чокнулся и выпил вместе со всеми.

По вредной привычке анализировать все я расценил тот разговор как непростой, ибо знал, что шеф не станет просто так бросать подобные тосты на ветер. Вскоре мне пришлось в этом лично убедиться.

Летом 1977 года в МИД возникло дело о предательстве Александра Огородника, занимавшего довольно крупный пост в Управлении по планированию внешнеполитических мероприятий. Он работал раньше в советском посольстве в Колумбии, где от безделья стал увлекаться хождением по злачным местам и там лакомился "клубничкой". Выслеженный спецслужбами, он стал легкой добычей вербовщиков из ЦРУ. Из страха перед крушением карьеры согласился сотрудничать с американцами и, приехав в Москву, начал активно снабжать их информацией, которую получал из кругов МИД, КГБ и Министерства обороны, черпая ее из телеграмм, поступавших в это управление МИД. Выполняя задание ЦРУ, он активно искал доступ в высшие эшелоны партийной власти. Пользуясь положением свободного мужчины, этот хлыщеватый, статный, разбитной Казанова стал обхаживать дочку одного из тогдашних секретарей ЦК КПСС. И надо же такому случиться, что в этот же дом довелось попасть и мне в связи с довольно редким обстоятельством: там "обмывалась" докторская степень одного соискателя, у которого я выступал официальным оппонентом. Я тогда и увидел этого Огородника, пришедшего с охапкой цветов и дорогими подарками. Но когда меня представили ему как "генерала КГБ", он стушевался, засуетился и быстро испарился, хотя пришел в расчете провести весь вечер. Я ни о чем не догадывался, но могу себе представить, как он перепугался.

Огородник был выявлен советской разведкой и контрразведкой без какого-либо моего участия, и я даже не знал о его аресте, когда однажды мне позвонили из семьи высокопоставленного партийного вельможи с просьбой срочно приехать для консультаций. Я приехал и узнал, что Огородник исчез неведомо куда, его разыскивает мама, в расстройстве "невеста" - дочка и т. д. и т. п. Я почувствовал запах чего-то очень неприятного, попросил не предпринимать никаких действий до моего совета.

Приехав на объект ПГУ, я срочно попросил О. Калугина зайти ко мне в кабинет (мы были равными по служебному положению и званию, но я старше на несколько лет). Действуя строго по солдатской этике, я сообщил все известные мне сведения об Огороднике О. Калугину, ибо дело было непосредственно в его компетенции. Он доверительно сказал, что Огородник - американский шпион и уже ведется следствие, что принесенные мной сведения исключительно важны, ибо речь шла о метастазах шпионской сети в высших эшелонах власти. Я тогда еще не знал, что в момент ареста Огородник воспользовался ядом, переданным ему американцами, и покончил жизнь самоубийством, унеся с собой многие секреты. Я позвонил по телефону пострадавшей семье, посоветовал то, что мне рекомендовал Калугин, и думать забыл про это происшествие.

Назад Дальше