* * *
Поражение и раскол - два родных брата. Большинство сибирских и дальневосточных парторганизаций заявило о своем несогласии с курсом формального руководителя Горбачева. Они поставили вопрос о созыве внеочередного съезда и рассмотрении "оргвопроса", то есть снятии Горбачева с поста генсека. Для нормальной логики нормальных людей это совершенно естественно. Лидер, приведший партию к потере власти, к потере авторитета, к нарушению всех социалистических ценностей, составлявших партийный идеологический фундамент, должен был бы уйти и сам, будь он чуть-чуть по- совестливее и уважай хоть капельку столь модные "общечеловеческие ценности". Честность, наверное, не последняя ценность этого рода. Но наш политический истеблишмент живет не по этим правилам, у него свой кодекс поведения: любой ценой (именно любой!) оставаться у власти, не останавливаясь ни перед чем, для всего найдется оправдание. Вялый во всех других делах Горбачев вновь забурлил активностью, стараясь не допустить созыва съезда, чтобы не оказаться в роли ответчика на трибуне-эшафоте.
Обращение сибиряков и дальневосточников всполошило партийные верхи, партия начала просыпаться снизу, чего так старались не допустить во все годы агонии. Сразу же по Москве поползли слухи о неминуемом со дня на день выходе из партии Яковлева, Шеварднадзе, Бакатина и др. Открыто стали говорить о том, что в партии раскол и очередь лишь за его организационным оформлением. Шеварднадзе, находясь в поездке в Австрии, сказал, что надо создавать новую демократическую партию. Это дало повод для начала расследования против него как члена ЦК КПСС. Но он уже давно в душе простился со своим партийным пьедесталом и витал на других крыльях в других эмпиреях.
Атомизация КПСС означала удар и по другим партиям, которые десятками создавались в стране. Люди перестали доверять всем партиям, самому политическому инструменту в виде партии. Любая партия как форма организации политических сил была заранее скомпрометирована. Наступило время широких, расплывчатых "движений", через опыт которых уже прошли многие страны Восточной Европы, отринувшие социализм. Набирали силу "Демократическая Россия", "Рух" на Украине, "Саюдис" в Литве и т. д.
Формальный раскол в КПСС стал фактом 2 июля 1991 года, когда А. Н. Яковлев вместе с Шеварднадзе, Руцким, Силаевым, Петраковым, Шаталиным и др. опубликовали заявление о создании "Движения за демократию" (очередное "движение"). Заявление выглядело попыткой "чистых" демократов- интеллигентов встать над грязной лужей, в которой барахтались актеры политической драмы. В их заявлении звенела нота элитарности тех, "кто уверен в своих силах и знаниях", "кто не боится конкуренции" и т. п. Дух заявления пропитан ненавистью ко всему, что связано с государством, в этом они выглядели почти сродни анархистам. Навязчивым и подозрительным был перекос в сторону безграничных свобод личности. Президент Горбачев, полностью потерявший ориентацию во времени и пространстве, все же распорядился, чтобы его пресс-секретарь сделал от его имени заявление, что он поддерживает это движение, ибо "оно направлено на достижение согласия, единства…" и т. д.
* * *
Кроме макромира я еще живу в нашем профессиональном микромире. Корпус офицеров государственной безопасности начинает давать трещины. Причин много, но к ним добавилось и плохое материальное обеспечение. Зарплата невелика и стабильна, в то время как цены постоянно растут. В моем управлении появились просто бедствующие офицеры. В семьях, где трое детей, родители еле-еле сводят концы с концами. Я как начальник управления имею право помочь таким семьям в размере двух месячных окладов в течение года, но это капля в море. Нищета для спецслужб - смертный приговор. Чтобы выжить, люди будут уходить, либо - и это неизмеримо хуже - искать приработок на стороне. Мой коллега - начальник соседнего управления говорит, что к нему на стол еженедельно ложатся три-четыре рапорта об уходе. Люди честно говорят, что им "надо кормить семью". Уходят, как правило, те, кто активнее в жизни, умнее, жизнеспособнее.
Среди старшего генералитета явная растерянность и замешательство. В столовой - единственном месте для свободного общения - они гудят, как растревоженный пасечником улей, норовя кого-нибудь ужалить. Отдельные голоса еще слышны: "Вот надо бы…", но все-таки доминируют озабоченность, неуверенность, разброд. Я больше отмалчиваюсь. Иногда на меня шипят: "Ты чего молчишь, аналитик?" А что я им скажу, зачем буду расстраивать их в час обеда? Все и без моих сентенций ясно, слишком очевидны и грубы силы, формирующие сегодняшний лик нашей истории.
Чтобы успокоиться, вечерами читаю Ключевского. Беру его работу "Иностранцы о России" и с горечью вижу, что в XV–XVII веках мы производили на иноземцев тяжелое впечатление не только своей отсталостью, но и морально-нравственными качествами. Иностранные послы Олеарий, Поссевитин, Флетчер и др. почти в один голос отмечали, что в России царит деспотизм без меры, "черных, тягловых" людей грабят, кто и как умеет, дьяки и чиновники славятся только лихоимством, в моде хвастовство силой и богатством, даже когда их на самом деле нет; народ проявляет бесконечное терпение и готовность жить в лишениях; непредприимчивость и довольствование "чем Бог послал" всеобщи; бездорожье и скудные условия жизни ужасающи. Положа руку на сердце, признаю, насколько живучи оказались эти черты - все до единой производные от деспотизма. Наверное, лучшим временем для нашего народа был XIX век, когда при всех неисчезавших мерзостях жизни о них уже открыто писали Гоголь, Достоевский, Толстой и Чехов. Именно в это время начал пробиваться какой-то нравственный критерий, появилась шкала человеческих ценностей, все больше рождалось людей с понятием о чести и достоинстве.
Самой отвратительной чертой нашего времени стало всеобщее и скандальное разрушение морально-этических устоев личности. Безнравственность, неуважение к самому себе, нечистоплотность становились господствующим типом поведения. Бомж-алкоголик, укравший ребенка из оставленной у двери магазина детской коляски и предложивший продать его за поллитровку водки, сродни по уровню морали высокопоставленному государственному сановнику, "покупающему" за символическую цену государственную дачу со всем ее содержимым и земельным участком в придачу. 10 июля 1991 года я сидел на работе с включенным телевизором и смотрел церемонию вступления Б. Ельцина на пост президента России. Его слова о готовности заменить любую идеологическую схему церковным морально-этическим кодексом ложились успокоительно на душу. Присутствие Патриарха всея Руси Алексия II, его призыв к гражданскому миру, к отказу от сведения счетов, к ориентации на светлые идеалы также рождали надежды. Громкозвучно разносились слова о возрождении России, о ее величии. Невольно подумалось, что в принципе такой путь "к Храму" тоже возможен, но, наверное, при другом поколении политических пастырей. Подтверждая это сомнение, на экран снова выплыло знакомое лицо Горбачева, который натужно пытался изобразить из себя одновременно и старшего по положению, и преданного подчиненного.
Зал частенько встречал его слова хихиканьем…
Finita la comedia
При полном штиле 22 июля я ушел в очередной отпуск в Комитете государственной безопасности, еще не ведая, что к нормальной работе уже не возвращусь никогда. Отпускная пора была в полном разгаре, и уезжали отдыхать многие руководители управлений. Никаким заговором в наших коридорах не пахло.
По традиции я съездил на неделю в родное село Алмазово, где, вспоминая молодость, от души поработал косой, топором, чистил скотный двор, приводил в порядок домик своей 75-летней двоюродной сестры. Оттуда отправился в Сибирь, в Красноярск, там с семьей купили билеты на теплоход "А. Чехов", плывший рейсом до бухты Диксон. Совершить путешествие по Енисею, повидать Сибирь было нашей давнишней мечтой.
Поездка удалась на славу, посмотрели все примечательное, что есть на трехтысячекилометровом маршруте. Я до земли кланяюсь тем сибирякам, которые радушно принимали нас по пути, щедро делились своими знаниями родного края, открывали нам сокровищницу своих сердец. Вот тут и вспомнились некрасовские слова: "Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь…" Всюду могучая красота природы, естественные богатства нашей земли, лесов и рек поражали воображение, и встречали большей частью неприятие дела рук человеческих. На них лежала печать разрыва между землей и человеком. Люди чаще всего выглядят временными жильцами в этом крае, безразличными ко всему, кроме желания немедленно вырвать из него самый сочный и жирный кусок. Хищничество, бескультурье, убогость временщика больше всего ранили сердце.
* * *
Отпуск мой должен был закончиться в начале сентября. Вернувшись из Сибири в середине августа, я мирно трудился "во саду ли, в огороде" на казенной даче, превращенной моими собственными руками в цветущую плантацию, пока не раздался тревожный звонок по служебному телефону, извещавший меня о том, что в воскресенье, 18 августа, в 22.30 в кабинете председателя состоится совещание, на которое приглашаются члены коллегии (я был введен в состав коллегии еще в конце февраля).
К назначенному часу большинство руководителей управлений и членов коллегии приготовились к проведению совещания, но последовала команда всем быть свободными и собраться лишь утром 19 августа. Все понимали, что происходило что-то важное, но мы не имели даже представления о содержании и масштабах ожидавшихся событий.
Отмена вечерней коллегии состоялась уже поздно, и я решил не возвращаться на загородную дачу, тем более что водителя служебной автомашины я уже отпустил отдыхать. Заночевал в своем кабинете: мне такие ночевки были привычны за долгие годы работы в информационно-аналитических подразделениях. Рано утром 19 августа дежурный по управлению разбудил меня, сообщив, что по телевизору передают документы об объявлении чрезвычайного положения. Я прилип к "стеклу". Испуганный, мятый диктор бесцветным голосом извещал просыпающихся сограждан о наступлении иного измерения в судьбе Отечества.
Я вспоминал аналогичные моменты в жизни других стран и народов. Там подобные объявления преподносились в совершенно иной эмоциональной обстановке. Выступали новые, ранее незнакомые лица, они действовали в непривычной, не студийной обстановке, тон заявлений был решительным, энергичным, не оставляющим сомнения в правоте действий. Все бывало необычным, потому что необычной была сама ситуация. А на нашем экране все было вяло, бескровно, полуобреченно.
Все последующие дни так называемого "путча" полностью подтвердили правоту первых ощущений. Про наше управление все как будто забыли. Ни от кого не было ни указаний, ни поручений. Руководство как бы растворилось. Чисто механически мы отбирали из поступивших телеграмм наиболее, как нам казалось, яркие и направляли их в секретариат председателя КГБ для последующей рассылки адресатам, которых там лучше могли определить. Такое выпадение нашего управления из поля зрения руководства не могло не быть дурным предзнаменованием, оно означало, что все внимание его поглощено иными, далекими от нас проблемами. Без какого-либо толка я просиживал рабочие часы с острым ощущением надвигающегося краха. С улицы доносились звуки проходившей бронетехники, время от времени звонили телефоны, и голоса друзей и коллег добавляли тревоги и беспокойства. Все спрашивали, что происходит, а я не мог ответить ничего вразумительного, потому что сам был в неведении.
21 августа стало известно об аресте членов ГКЧП. Все ясно, предчувствия не обманули. Можно было с искренним пафосом сказать: "Финита ля комедия!" Перестройка не была перестройкой, коммунисты не были коммунистами, демократы никакие вовсе не демократы, путч похож на фарс.
* * *
На другой день мне исполнялось 63 года. Я принял решение порвать с миром политиканства навсегда. Этот день выдался самым нервным. С утра приехал и прошел в кабинет председателя новый шеф КГБ, вчерашний начальник разведки Л. В. Шебаршин. Он сразу созвал коллегию, в ходе которой за одну минуту проштамповали два решения: объявили органы госбезопасности департизированными и отмежевались от действий "путчистов".
В это время пришло сообщение, что на Лубянской площади создалось угрожающее положение, растущая толпа вела себя агрессивно, раздавались голоса, призывавшие к захвату здания КГБ. Было принято решение отпустить всех сотрудников по домам, чтобы не увеличивать риска для личного состава и уменьшить возможность возникновения столкновения. Новый председатель КГБ настойчиво требовал полного запрещения использования оружия даже в целях самозащиты. Это вызвало недовольные возгласы: "Мы не позволим, чтобы нас, как баранов, перерезали в кабинетах, мы будем защищаться". Но председатель упорно стоял на своем.
Л. В. Шебаршин не раз пытался дозвониться Горбачеву, но тот не брал трубку, а когда взял, то ничего вразумительного сказать не мог. В зале заседаний росло напряжение. И тут целиком включилась новая скорость нагнетания истерики: дежурный по приемной вызвал к телефону сидевшего за общим столом В. Иваненко, занимавшего пост и. о. председателя КГБ России и члена коллегии КГБ СССР. Через пару минут он возвратился красный, взъерошенный, взял со стола свою папку и резко пошел к дверям, сказав на ходу: "В Белом доме истерика. Говорят: "Какого черта ты заседаешь с этой бандой преступников? Немедленно уходи оттуда". Поеду успокаивать!" Кто-то бросил вслед: "Это последний человек, которому будет позволено свободно уйти из этого здания".
Доклады дежурной службы становились все более тревожными. Было внесено предложение: послать телеграммы Горбачеву и Ельцину с просьбой лично вмешаться и предотвратить насильственный захват служебного здания. Телефоны оказались бесполезными, на звонки никто не отвечал. Решили "отметиться" на всякий случай, пусть знают, что мы не хотели насилия. Я набросал текст телеграммы и передал ее Шебаршину, который ее чуть укоротил, убрав слова о том, что некоторые офицеры готовы защищать свою жизнь с оружием в руках, и отправил. Мы остались ждать со щемящим чувством тоски. По ходу мы набрасывали соображения о реформе Комитета госбезопасности путем его разукрупнения. Такие планы разрабатывались нами и раньше, за несколько месяцев до этого, так что надо было лишь актуализировать документы. Но работа, понятное дело, шла вяло. Мысленно мы были на площади.
Минут через 20–30 после отправки телеграммы на Лубянку приехал Б. Ельцин, переговорил с собравшимися, после чего угроза захвата здания, документации и возможного кровопролития стала спадать. Перед уходом домой мне доставили большую радость: ко мне пришла группа моих товарищей по работе. В руках у них были бутылка коньяка, фрукты, конфеты. Они завесили серую печаль своих лиц улыбками, стали поздравлять меня с днем рождения, о чем я совершенно забыл. Какие умники! А я ведь велел всем покинуть здание.
Тональность тостов была возвышенной. Всем было ясно, что мы прощались. Я им сказал, что принял решение уйти в отставку, посоветовал им самим держаться, не поддаваться унынию и панике, служить России - второго Отечества у нас нет и не будет - и ее народу в новых условиях. Товарищи желали мне стойкости, выражали уверенность, что я найду свое место и в новых условиях. Они были не просто корректны, но по-сыновьи внимательны и трогательно заботливы. Кто-то вспомнил, что всего пять дней назад мне было присвоено звание генерал-лейтенанта, указ был подписан М. С. Горбачевым 17 августа 1991 года. Это звание я унесу с собой на добрую память о честно отданных Родине годах службы. Но ни одна деловая бумага уже не уйдет из управления с моей подписью под этим званием. Кончено!
* * *
22 августа утром вновь объявили общий сбор коллегии. Приехал очередной председатель Комитета госбезопасности В. В. Бакатин. Он извинился за то, что его никто не представляет и он это делает сам в надежде, что возражений не будет. Собравшиеся криво и мрачно ухмыльнулись. Мягким актерским тоном он сказал, что "пришел в КГБ, чтобы его ликвидировать". Дальше он стал успокаивать, что, дескать, никто не собирается развязывать демократический террор, сводить счеты. Пусть, мол, люди нормально трудятся и т. д. Все выслушали молча.
Вернувшись к себе в кабинет, я написал два документа: рапорт на имя Бакатина об отставке и объяснительную записку о своих личных действиях за три дня, в течение которых в стране была "путчевая" смута. Я подчеркнул в документах, что ни один из моих подчиненных не получал от меня никаких поручений в связи с происшедшими событиями, ничего не знал и не мог знать об их приближении. На этом закончился день 22 августа 1991 года. Следующие дни - субботу и воскресенье - я был на даче, мы с Шебаршиным засели за шахматы, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Но игра не шла, разговор упрямо поворачивал на темы, связанные с путчем. Выяснилось, что он тоже намерен уйти в отставку. Договорились, что сделаем это почти синхронно.
В 9 часов утра в понедельник, 26 августа, я был у дверей кабинета председателя с рапортом об отставке. Бакатин на секунду выходил из кабинета, на мою просьбу принять рапорт грубо ответил: "Вы бы мне еще всунули бумагу в коридоре". Я сказал: "Вы знаете о моем решении, а рапорт получите через секретариат". Больше я Бакатина не видел, и слава Богу. Слышал о нем только отрицательные мнения от его ближайшего окружения, жаловавшегося на его грубость и партхамство, хамелеонство и невыносимое позерство. Но всего этого, спасибо судьбе, я не испытал, да и не стал бы испытывать при любом стечении обстоятельств.
Моя отставка была молниеносно принята. Уже на другой день я сдал дела столь же скоропостижно назначенному сменщику В. А. Рубанову, который когда-то работал помощником у Бакатина в бытность последнего министром внутренних дел. "Смена караула" была проведена с соблюдением всех приличий. Пришел заместитель начальника управления кадров, представил нового шефа управления, и даже мне было предоставлено слово. Я, как мог, тепло поблагодарил своих коллег, товарищей и друзей и наказывал им держать высоко профессиональную честь управления, как бы трудно ни складывались обстоятельства. Ответные слова не были произнесены, я прочитал их в глазах моих товарищей.