Книга Г. И. Чулкова "Годы странствий" уникальна: основная ее часть представлена мемуарами, изданными малым тиражом более 60 лет назад и ставшими библиографической редкостью. Их дополняют письма А. Блока и В. Брюсова к автору, рисующие напряженную и противоречивую обстановку, сопровождавшую развитие символизма в России. В книгу включены хранившаяся в архиве автобиография Чулкова, два его очерка, напечатанных в периодике 1917–1918 гг., новеллы, а также повесть "Вредитель", раскрывающая трагедию писателя в Советской России.
Историко-литературный комментарий углубляет существующие представления о Серебряном веке в целом и о взаимоотношениях его представителей.
Вступительная статья, составление, подготовка текста, комментарии М. В. Михайловой.
Содержание:
-
Пристрастный летописец эпохи 1
-
ВОСПОМИНАНИЯ - ПИСЬМА 6
-
Годы странствий - Из книги воспоминаний 6
-
Письма 88
-
Воспоминания 107
-
-
ПОВЕСТИ - РАССКАЗЫ - ОЧЕРКИ 111
-
Вчера и сегодня 111
-
Честный большевик 112
-
Парадиз 113
-
Полунощный свет 116
-
Слепые 122
-
Отмщение 134
-
Шурочка и Веня 135
-
Ненавистники 139
-
Красный жеребец 144
-
Вредитель 146
-
-
Комментарии М. Михайловой 159
Пристрастный летописец эпохи
На обложке одной из записных книжек рукой Чулкова выведено Habent sua fata libelli, что означает: "Книги имеют свою судьбу". В этих словах - тревожное предчувствие. Поэт, прозаик, критик, активнейший деятель символизма, книгочей, знаток культуры, Георгий Иванович Чулков (1879–1939), несомненно, хорошо осознавал, какие препятствия могут возникнуть на пути художника к его читателю. Это и историческое время, и литературная мода, и характер государственной власти, и тысяча других крупных и мелких обстоятельств. В данном случае все они вместе сыграли свою роль в том, что почти все созданное Чулковым постигла горькая участь - забвение. Эта книга, где собраны его воспоминания, заметки из публицистического дневника, автобиографические наброски, а также рассказы и повести разного времени, призвана дать хотя бы самое общее представление о Чулкове - художнике разностороннем и многообразном.
В начале XX века его имя было широко известно читающей публике, настолько хорошо, что прототип ядовитых строчек Андрея Белого узнавался без труда: "Выскочил Нулков. Приложился ухом к замочной скважине, слушая пророчество мистика-анархиста. Наскоро записывал в карманную книжечку, охваченный ужасом, и волоса его, вставшие дыбом, волновались: "Об этом теперь напишу фельетон я". Козловод Жеор-жий Нулков крутил в гостиных мистические крутни. Смеялся в лукавый ус: "Кто может сказать упоеннее меня? Кто может, как мед, снять в баночку все дерзновения и сварить из них мистический суп?" Над ним подшутила метель: "Ну, конечно, никто!" Схватила в охапку: схватила, подбросила - и подбросила в пустоту.
А стаи печатных книг вылетели из типографий, взвеянные метелью, проснежились непрочитанными страницами у ног прохожих".
В приведенных словах явно содержится намек на удивительную работоспособность Г. Чулкова, которая поражала и одновременно задевала, раздражала его соратников по символизму (и это при том, что их продуктивности тоже можно позавидовать!). Действительно, за короткий срок писатель успел сделать очень много. Начав свой творческий путь в первые годы нового столетия, Чулков уже до революции выпустил шесть томов сочинений, вместивших стихи, прозу, эстетические трактаты. Позже к ним добавились романы "Сатана", "Сережа Нестроев", "Метель", пьесы, путевые очерки, историософские сочинения. Одновременно он редактировал и издавал сборники, альманахи, журналы, печатал критические разборы и рецензии, театральные обзоры, включался во все бурные литературные дебаты. Чулков играл весьма заметную роль в культурной жизни эпохи, всегда оказываясь в центре литературных и окололитературных событий: он и постоянный посетитель знаменитой ивановской "башни", и создатель пресловутой теории "мистического анархизма", и главная мишень для критических стрел А. Белого и З. Н. Гиппиус, и участник бурных дискуссий с художниками-кубистами в Москве, и "путешественник поневоле" по странам Европы в Первую мировую войну, и прорицатель судьбы России накануне грозных октябрьских событий. Имя его в первое десятилетие XX в. было окружено еще и романтическим ореолом: в 1901 г. студента медицинского факультета Московского университета Георгия Чулкова как члена Исполнительного комитета объединения студенческих землячеств Москвы арестовали и препроводили в Сибирь, где он провел в ссылке около двух лет, а затем, после освобождения, еще несколько лет держали под гласным надзором полиции. Среди писателей такой биографией в те годы мог похвастаться только А. Ремизов.
Позже, в советское время, Чулков - "седогривый, уравновесившийся, почтенный, умный, талантливый литературовед" (и такой его портрет оставил нам Андрей Белый ), занимавшийся изучением, комментированием и изданием произведений Пушкина, Тютчева, Достоевского. Им созданы целая "тютчевиана" - публикация извлеченных из архива стихотворений поэта, статьи о его жизни и творчестве, книги "Жизнь Пушкина" (1938), "Как работал Достоевский" (1939).
Впрочем, надо уточнить: превращение Чулкова-писателя в Чулкова-литературоведа произошло небезболезненно - он буквально вынужден был заниматься исключительно историко-литературными изысканиями, поскольку ни одно из его художественных произведений, казавшихся ему наиболее значительными (например, пьесы "Хромой Франциск" и "Кабачок невинных", роман о петрашевцах "Петербургские мечтатели"), не было допущено к печати. Но и с историко-литературными работами не все шло гладко: рукопись его самого яркого биографического исследования "Жизнь Достоевского", высоко ценимого учеными - специалистами по Достоевскому, - так и осталась неопубликованной. Но и то, что печаталось, беспощадно уродовалось цензурой.
И все же в начале 1920-х гг. ему удалось издать два небольших сборника рассказов - "Посрамленные бесы" (1921) и "Вечерние зори" (1924). В одних рассказах воссоздано недавнее прошлое России (Первая мировая война, период между Февралем и Октябрем), другие представляют собой переосмысление жития святых или стилизацию под куртуазную мистику XVIII в. И хотя критики, почувствовавшие, что писатель не желает иметь дело с советской действительностью, были недовольны, Чулков остался верен избранной теме. Он все дальше и дальше уходит от современности, создавая портреты русских государей - от Павла до Александра III ("Императоры", 1928), погружаясь в декабристскую эпоху (повесть "Кинжал", 1925; "Мятежники" - психологизированные биографии героев 14 декабря 1825 г., роман "Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском", 1930).
Однако Чулков не оставляет отчаянных попыток "вписаться" в литературную жизнь советского времени. Как и многие советские писатели, он совершает поездки по стране, участвует в диспутах о поэзии, пишет документальную повесть "Вечные огни" об открытии и эксплуатации нефтяных месторождений (частично опубликована в "Новом мире" в 1935 г. под названием "Люди и факты") и детективно-авантюрный роман "Добыча", где действуют вредители, препятствующие социалистическому строительству. В надежде на публикацию Чулков предпосылает в качестве эпиграфов к роману цитату из Гёте и слова Сталина - о крепостях, которые покоряются большевикам.
Но и эти усилия оказываются тщетными… Постепенно Чулков изгоняется на обочину литературного процесса. Он сам все более и более начинает ощущать свое трагическое одиночество. "…Меня никто не знает. Никому я не известен…", - повторяет он с тоской. Постоянной спутницей становится нужда. Свое завещание, написанное в связи с тяжелой болезнью в 1921 г., он начинает словами: "Нищим жил, нищим умираю…".
В 1920 г. на семью Чулковых обрушилось страшное горе: умер от менингита единственный сын, появившийся на свет в 1915 г., когда его родителям было уже около сорока. Смерть сына стала причиной обращения Чулковых к Богу, позволившего им, с одной стороны, в годы всеобщей деморализации и страха дышать воздухом "тайной свободы", но - с другой, - едва не ставшего причиной еще одной трагедии.
В архиве М. Горького хранится письмо:
"Помогите, Алексей Максимович!
У меня горе. Вы понимаете, как мне тяжело просить Вас: я знаю, как Вас одолевают со всех сторон просьбами, но делать нечего - надо просить.
Десятого февраля, когда у меня ужинало человек семь приятелей из актерского и литературного мира, явились товарищи из ОПТУ и арестовали мою жену <…>
Она теперь немолодая. Ей стукнуло шестьдесят. Она тяжело больна <…> Во время обыска, хотя она сохраняла видимое спокойствие, у нее случилось кровоизлияние в левом глазу. И я с ужасом смотрел на этот окровавленный глаз, когда она прощалась со мной.
Почему ее арестовали? Судя по тому, какими книгами и рукописями интересовались товарищи во время обыска, полагаю, что мою жену привлекают по какому-нибудь церковному делу <…>
В чем же ее преступление? Неужели в том, что она религиозна? <…> Ни в каких религиозных организациях, общинах, кружках она не состоит <…> А то, что шестидесятилетняя женщина <…> читает библию, любит канон Андрея Критского, вопли Ефрема Сирина и песни Иоанна Дамаскина - кому от этого худо? <…>
Арест Надежды Григорьевны - тяжкая кара для меня. Но меня не за что карать. В меру моих сил я честно работаю <…> А между тем арест моей старухи для меня даже не тюрьма, а самая настоящая казнь.
Заступитесь, Алексей Максимович.
Георгий Чулков".
"…Ничто не может заменить религию", - утверждал Чулков в письме В. Фигнер в январе 1926 г.
Глубокая религиозность пронизывает каждую строку повести "Вредитель". В подтексте ощутима она и в книге "Жизнь Пушкина". Но в то же время от нее практически свободны воспоминания Чулкова "Годы странствий", над которыми писатель работал во второй половине двадцатых годов. Бросающееся в глаза различие понятно: эти вещи создавались с принципиально различными целями. Воспоминания - чтобы добиться официального признания своих литературных и общественных заслуг, определить свое место в кругу символистов и в целом - в литературе. Повесть же - исповедь, не предназначавшаяся для печати. Мемуары писались в расчете на то, что "характеристика эпохи", пропущенная сквозь "психологию ревнителей символизма" (так определил особенность своего труда в предисловии к нему Чулков), пробудит интерес к жизни автора. Работа над другой осуществлялась в величайшей тайне: ни в письмах, ни в записных книжках - нигде нет даже упоминания о ней, мечтать о ее публикации было безумием… Но именно сопоставление этих двух произведений способно дать полноценное представление о Георгии Ивановиче Чулкове - как о писателе, признанном "официально", и одновременно создателе "потаенной" литературы.
Однако надежды, возлагаемые на публикацию воспоминаний, не оправдались. Критика 1930-х гг. не только не одобрила "Годы странствий", но и усмотрела в книге "идеологическую" диверсию, которую совершил "блуждающий символист", преподнесший читателям реабилитирующие символизм мемуары. Автору поставили в вину его мистический взгляд на исторические явления, завышенную оценку собственных революционных заслуг. Стоило Чулкову опрометчиво обронить, что его душой с юных лет владел "демон революции", как его сурово одернули: "никакой "это" не демон, просто куцый "мелкий бес", символ кокетничающего с революцией буржуа".
Правда, объективность требует признать, что некоторое преувеличение революционного прошлого автора в воспоминаниях имело место. Но в 1930-е гг. исследование символизма должно было быть продиктовано либо прозорливостью, которую проявил участник символистского движения относительно его гибельности для художника (этот путь "декадентской самокритики" избрал в своих книгах "На рубеже столетий", "Начало века", "Между двух революций" Андрей Белый), либо обнаружением в нем достоинств революционного свойства. По второму пути пошел Чулков.
Сегодняшнего читателя, однако, наверное, не очень взволнует обоснованность или необоснованность революционных притязаний Чулкова, и он воспримет страницы, посвященные учебе в университете, участию в студенческих волнениях, жизни колонии ссыльных в Сибири, бегству из ссылки как обычные эпизоды биографии писателя. Но, несомненно, бесконечно интересной для наших современников окажется та часть мемуаров, где автор раскроется как свидетель становления одного из самых ярких направлений русской литературы начала XX века - символизма.
Чулков в первую очередь пишет о литераторах и литературе, ставшей для него страстью на все времена и, конечно, очень быстро затмившей все политические переживания. Неуемная энергия, отличавшая Чулкова, побуждала его включаться во все литературные начинания и предприятия, которыми отмечена насыщенная событиями культурная жизнь первого десятилетия XX в. Здесь он раскрывается полностью, причем в особой ипостаси "творца" литературной ситуации. Это качество не осталось незамеченным его современниками. "Самый неистовый энтузиаст, каких я знал, - вспоминал о нем М. В. Добужинский, - по внешности он тогда походил на молодого апостола или Предтечу, с бородой и большой шевелюрой, что было весьма в стиле его несколько театрального пафоса. Ни один доклад не проходил без его участия в прениях - тут он бывал порой блестящим или оппонентом, или апологетом". Но это же качество закрепляло за ним в глазах других (Блока, например) положение суетливого работяги "на подхвате", который повышенной деловитостью заставляет усомниться и в искренности своего увлечения искусством, и в своем таланте. Но даже самые откровенные недоброжелатели не могут умалить значения тех страниц мемуаров, которые и появились во многом благодаря чулковской "сверхактивности". На них оказались запечатлены ведущие деятели литературного процесса начала XX в. - Федор Сологуб, Валерий Брюсов, Леонид Андреев и другие, не менее знаменитые современники.
Правда, в критике отмечалось, что некоторые страницы мемуаров похожи "на запоздалое сведение счетов". Думается, однако, что и этот упрек не совсем справедлив. Конечно, нельзя не принимать во внимание то, что Чулков активно "выяснял" свои отношения с прошлым. Во всяком случае, его симпатии и антипатии, может быть, затаенные в пору литературной полемики или прикрытые конкретными соображениями пользы дела, в мемуарах действительно обнажились более откровенно. И в портрете Брюсова, созданном, казалось бы, с пониманием роли и места, которые занял этот поэт в русском символизме, вдруг проступают черты "бездарного труженика", что делает оценку Чулкова тождественной цветаевской, в которой также акцентированы отнюдь не поэтические заслуги этого "героя труда". Не менее ядовитыми были и замечания, брошенные мемуаристом как бы невзначай по поводу ведения литературных дел Мережковскими. Однако же настоящий яд по поводу рационального аскетизма этой супружеской пары Чулков выплеснул в написанном им в середине 1920-х гг. рассказе "Ненавистники".
В своих прозаических вещах Чулков любил воспроизводить почти без изменений или с небольшими модификациями известные ему по жизни коллизии, что раздражало, например, Вяч. Иванова, всегда отговаривавшего его от этих затей и связывавшего именно с подобной "ложной документальностью" художественные промахи писателя. Но в этой области у Чулкова найдется немало удач: рассказ "Полунощный свет", воссоздающий духовную атмосферу ивановской "башни" и запутанные отношения ее обитателей, этюд "Шурочка и Веня", давший абрис характера писательницы А. Мирэ, повесть "Слепые", в которой предложена религиозно-мистическая трактовка вихря страстей, закруживших зимой 1907 г. Блока, Волохову, Менделееву и Чулкова. Но даже среди них особняком стоит рассказ "Ненавистники" - один из лучших рассказов Чулкова. Писатель поместил его в сборнике "Вечерние зори" рядом с рассказом "Милочка" - притчей о судьбе России, бросающейся в объятия то одного, то другого покровителя, высветив таким образом символический смысл "Ненавистников": интеллигенция, так много печалившаяся о судьбе родины, сама явилась причиной ее бед.
В рассказе Чулков удачно использовал чеховскую интонацию лирической грусти о несостоявшемся человеческом счастье. В чем-то повторив сюжетную канву рассказа "Дома с мезонином", автор, однако, жестче, отчетливее прорисовал отношения, связавшие героев. История двух соперничающих сестер, старшая из которых - Антонина - разрушает счастье младшей - Любови - только потому, что ей не удалось подчинить себе юношу, который ей и не особенно-то нужен, рассказана Чулковым просто и печально. Немаловажная роль стороннего наблюдателя, снисходительно относящегося к играм своей жены, отведена презрительно-рассеянному, забывающему имена-отчества собеседников, обладателю холодных и недобрых глаз Сергею Матвеевичу Бережину, любимое занятие которого - вещать о скором конце света.
Этот рассказ дает основание утверждать, что произведения Чулкова, созданные "по мотивам" событий, не иллюстрируют и не дублируют то, что потом будет документально запечатлено им в воспоминаниях. Автор предлагает именно художественное прочтение происходившего. Можно даже сказать, что мир воспоминаний - это аполлонический мир света и искусства, а мир прозы Чулкова - это мир дионисийских страстей, в котором плутают слепцы. Для этого достаточно сравнить хотя бы страницы, посвященные А. Блоку в "Годах странствий", и образы графа Бешметьева в "Слепых" (1910) и поэта Герта в "Парадизе" (1908).