Была уже ночь, когда я вышел от начальника штаба. После избы со стенами, покрытыми копотью и с неистребимым запахом махорки, лесной воздух охватил бодрящей волной. Было необычайно тихо и, казалось, что весь мир скован этой тишиной. Далекие взрывы, слышные днем, теперь замерли. Я стоял под деревьями, стараясь уловить хоть какие-нибудь звуки, но кругом было мертвое безмолвие, осененное темным куполом неба с гирляндами звезд.
Ноги, давно не знавшие отдыха, были налиты свинцовой усталостью, но спать не хотелось. Я медленно брел по тропинке, удаляясь от домов. Мне нужно было быть в ту минуту одному, хотя я и не знал, что мне делать с моим одиночеством. Огромный дуб, состарившийся на корню и рухнувший на землю, перегородил тропинку. Он мне напомнил Ракитина.
Присевши на поваленный ствол, я думал о Нюре. Знает ли она о том, что отец обречен? Вряд ли. Начальник штаба просил никому об этом не говорить. "Нюра только и мечтает о том дне, когда мы выберемся из окружения и отца можно будет поместить в больницу", - сказал он.
В неясных думах о девушке и ее отце прошел час. Пора было идти искать место для ночлега. С трудом поднялся я на ноги, но в это время послышались шаги. Донеслось ритмичное клацанье. Это, несомненно, был конь Кузьмы. Я еще днем заметил, что подкова на одном копыте отстала.
На меня надвинулся силуэт человека с конем.
- Вот животину вожу, - отозвался Кузьма на мой окрик. - Тут в одном доме старик живет, на лесного колдуна похожий. Так я к нему коня водил. Спереди и сзади накачал коня каким-то лекарством и велел всю ночь водить А я, товарищ капитан, постельку вам на сеновале сообразил. Идемте, покажу.
Мы медленно брели назад, к Выселкам. Говорить не хотелось. Все мы были тогда необычайно молчаливыми.
В ранний утренний час позвали меня к Ракитину.
- Нюра может предложить вам вареной картошки, но масла и соли не спрашивайте, - проговорил Ракитин. Он полулежал на кровати, но теперь на нем был китель с тремя орденами. Девушка подала мне миску с дымящейся картошкой. На ее лице было написано волнение и она даже не старалась его скрыть.
- Всё-таки, я должна спросить его, папа, - звенящим голосом проговорила Нюра.
- Но ведь капитан не знает. Ему приказано разыскать нас. Это всё.
- И всё-таки я спрошу, - упрямо повторила девушка.
Худощавое лицо Нюры было, как и вчера, суровым, а глаза горячими и требовательными. Темные, коротко подстриженные волосы, как у мальчика, были влажными. Она только что умылась и капельки воды остались не стертыми на розовых мочках ушей.
- Скажите, капитан, правда ли, что есть приказ о… наказании моего отца за то, что он потерял армию?
- Нюре кто-то сказал, что меня ждет строгое наказание за развал армии, вот она и тревожится, - проговорил Ракитин. - Подтвердите, капитан, что это всё выдумки. - В голосе генерала слышалась просьба.
- Я такого приказа не читал, - ответил я.
- Ну вот, видишь, - обрадовался генерал. - Я же говорил тебе, что всё это кем-то придумано.
Голос Ракитина был уверен и бодр, а в глазах светилась печаль. Он-то знал, что такой приказ есть.
День прошел в хлопотах. Начальник штаба разослал во все стороны нарочных. Нужно было собрать тех, кто пришел с Ракитиным в Выселки, человек около полутысячи. Кроме комендантской роты, где-то поблизости бродили, в поисках пропитания, остатки штаба армии, и сотни три солдат и офицеров из полевых войск. В Выселках не оставалось ни одной коровы, овцы или курицы, - всё было съедено и людей пришлось отправить в другие лесные селения, где они могли кое-как прокормиться.
Вместо ожидаемых пятисот человек, явилось человек двести. Командир комендантской роты, тот самый лейтенант, что встретил меня на околице Выселок, растягивая рот в улыбке, говорил:
- Они по селам да по лесным заимкам под боком у молодых баб-солдаток греются. У меня в роте половина личного состава бабами из строя выведена. За тридцать верст приходят сюда, мокрохвостые, бойцов в примаки сманивать.
- Надо бы надлежащие меры принять, - говорил начальнику штаба майор с круглым рыжеватым лицом. С первого взгляда он вызвал во мне неприязнь, нетрудно было догадаться, что он "из органов".
- Оставьте, - морщился начальник штаба. - В этих условиях ничего сделать нельзя, а если попробуем взять примаков силой, то мужики с кольями на нас пойдут. Им молодой рабочий народ сейчас позарез нужен.
Что касается меня, то я считал за благо, что с нами будет не пятьсот, а всего лишь двести человек. Чем меньше, тем незаметнее проскользнем мы в лесной массив, лежащий по другую сторону шоссе.
Прошла еще одна ночь.
Наутро, построившись колонной, тронулись в дорогу. Впереди шли остатки комендантской роты. Бойцы поочередно несли носилки с Ракитиным. Жители Выселок стояли у своих домов и молча провожали нас глазами. Они не имели причины сожалеть о нашем уходе. Колонну замыкал Кузьма, неразлучный с конем.
В полдень мы добрались до села, заброшенного в самые лесные дебри. Хоть находилось оно глубоко в немецком тылу, но немцы в нем еще не бывали и царило здесь полное безвластье. Сельсовет распался, колхоз развалился, колхозный скот крестьяне развели по домам.
Мы проходили по единственной улице села, а крестьяне стояли у своих дворов. И опять это гнетущее молчание. В центре села остановились отдохнуть. Я стоял в тени дома, обсуждая с лейтенантом дальнейший маршрут. Через открытые окна из дома доносились голоса. Бойцы из комендантской роты получили от хозяйки несколько кувшинов молока.
- Коров-то у тебя, тетка, сколько же теперь? - приставал к хозяйке кто-то из бойцов.
- Ох, милый, нету коровы, - отвечала певучим голосом крестьянка.
Бойцы заливались смехом.
- Кого же ты доишь, тетка? Коровы нет, а молоко есть, - не унимался всё тот же голос. Женщина поняла, что попала впросак и рассердилась.
- Какого тебе лешего надо, - закричала она. - Пей молоко, раз дают. Может я мужика своего дою. В доме захохотали.
- Они весь скот угнали в лес и тал! прячут от нас, - сказал лейтенант. - Правильно делают. По лесу сейчас много голодного люда бродит, подчистую грабят крестьян… Как мы ограбили Выселки.
Лейтенант засмеялся, словно сообщил что-то чрезвычайно веселое.
У одного из домов разыгрался скандал. Круглолицый, рыжеватый майор из особого отдела, который предлагал принять надлежащие меры против дезертиров, увидел в одном из дворов молодого парня в крестьянской одежде. Короткая стрижка под машинку ясно свидетельствовала о том, что парень этот солдат, решивший остаться в селе. Чекистское сердце майора не выдержало и он попытался арестовать парня. Но не тут-то было. В наступление на майора ринулась молодая крестьянка весьма свирепого вида.
- Ты что же, лиходей, опять над нами измываться пришел, - визжала баба на всё село. - Тебе муж мой понадобился, собачья твоя душа.
Майор, не ожидавший такого нападения, сначала было растерялся, но потом ринулся к женщине и нанес ей пощечину. Женщина от изумления окаменела на миг, а потом вдруг вцепилась в рыжеватые волосы майора. Тот, бранясь, отталкивал ее от себя, а она царапала ему лицо и ее визгливый крик разносился далеко вокруг. Оказавшиеся поблизости бойцы оттащили обезумевшую женщину. Тем временем парень, из-за которого поднялась вся эта кутерьма, исчез. Вытирая платком кровь с расцарапанных щек, майор кричал толпе крестьян, собравшейся у дома:
- Партию и правительство защищать надо, а вы дезертиров по своим домам прячете.
Молодайка вырвалась из рук бойцов и ее голос заставил майора умолкнуть.
- Защищать? - кричала женщина. - Пусть твоя партия поцелует меня сюда, а правительство вот куда…
Женщина сделала непристойное движение и перед изумленной толпой мелькнули части ее тела, обычно прикрываемые одеждой. В толпе засмеялись.
Майор готов был смириться с нанесением ему лично оскорбления, но тут уже оскорблялись партия и правительство. Побледнев до того, что на рыжей коже его лица явственно проступили крупные веснушки, майор потянулся за пистолетом.
- Ну, это вы, товарищ майор, бросьте! - тихо проговорил боец из комендантской роты, став между женщиной и майором. Его рука покоилась на спуске новенького автомата. Но не рука и автомат бойца были внушительными, а лицо, хмурое и решительное. Майор взглянул в это лицо и, кажется, побледнел еще больше. Повернувшись, он молча пошел вдоль улицы. Ожидая, пока колонна построится, я прислушивался к разговору крестьянок, оставшихся у того дома, у которого был посрамлен майор из особого отдела.
- Он ведь Костика хотел забрать, - певуче говорила молодайка. Столько было в этом "Костика" нежного женского тепла, что я с удивлением оглянулся: та ли это женщина, что за полчаса до этого выкрикивала бранные слова. Это была она.
- А всё-таки перед столькими мушчинами заголяться не гоже, - поучала старуха молодайку. - Могут что нехорошее подумать.
Наш расчет оказался нарушенным. Я надеялся, что нам в этот же день удастся дойти до лесной сторожки, с тем, чтобы под утро пересечь шоссе. Но приходилось часто останавливаться, так как движение причиняло Ракитину нестерпимую боль. Остановились на ночевку, пройдя немногим больше половины пути до лесной сторожки.
Выставив охранение, я присел под лиственницей, немного в стороне от нашего бивуака. Темнело. Небо еще было совсем светлым, а под деревьями уже копилась тьма. Мне казалось, что она струится от корней деревьев и медленно ползет снизу вверх. Опять пришла мысль о Нюре. Как хватило у нее силы ампутировать ногу у отца. Днем, когда она шла рядом со мною, я невольно смотрел на ее полудетские руки, расширяющиеся в локтевом суставе. Она заметила мой взгляд и недовольно нахмурилась. Натянула поверх кофточки солдатскую куртку, которую до этого сняла из-за жары. Пришлось оправдываться.
- Это, действительно, было ужасно, - рассказала Нюра, поверив моим оправданиям. - Но другого выхода не было. Я должна была спасти папу. Вы знаете, я учусь на медицинском, еще через год могла бы стать врачом, не случись этой войны. Приехала к папе, чтобы провести каникулы. Мама с сестрой и братом должны были приехать позже. К счастью, они не успели выехать из Москвы… Папу ранили… Начиналась гангрена, надо было быть сильной…
От одного лишь воспоминания об операции Нюра побледнела и стала походить на испуганного подростка.
В кустах прошмыгнул какой-то лесной зверек. Прокаркала над головой ворона, укладывающаяся на ночевку. Потянуло сыростью - невдалеке было болото. Захотелось курить. Рука по привычке шарила в кармане, но табаку не было. Стороной прошли два темных силуэта.
- Гречневая каша хороша с гусиными шкварками, - донесся до меня голос.
Все говорят о пище. О войне - ни слова, а всё больше о пирогах. А этот - о гусиных шкварках. Изголодались люди. Более предприимчивые кое-как добывают себе пищу, а робкие - превращаются в доходяг. Днем я рассмотрел наше воинство. Много таких, что идут с трудом и могут по дороге сдать. Но думать об этом не стоит.
Мне показалось, что я спал всего лишь одно мгновенье, но когда я открыл глаза, уже светало.
Пробудился я от людских голосов. Из-под моего дерева мне было видно, как на небольшой поляне Кузьма отбивался от наседающих на него бойцов. Здесь же была Нюра и начальник штаба.
- Не дам, гады, - кричал Кузьма, загороживая спиной коня, уныло понурившего голову.
Человек пять бойцов наседали на Кузьму со всех сторон.
- Что же, тебе конь дороже товарищей? - визгливо кричал один из нападающих.
- Не подходи, застрелю! - размахивал Кузьма наганом.
- Сидор Евгеньевич, прикажите им не убивать. Ну разве же можно? - Нюра говорила требовательным тоном, а начальник штаба беспомощно топтался на месте и растерянно твердил:
- Но поймите, Нюра, людям надо есть. Поймите, Нюра.
Кузьма взвел курок нагана и разъяренно прохрипел в сторону осаждающих:
- Ну, гады, подходи по очереди. На всех хватит…
Дело принимало плохой оборот. Начальник штаба поступил правильно, приказав убить коня и дать его в пищу. Всё равно это пришлось бы сделать в следующую ночь, когда надо будет пробираться через шоссе и конь может всех нас выдать. Но разумный приказ натолкнулся на солдатскую любовь к коню.
Медлить было нельзя. Подсознанием я почувствовал, что слова тут не нужны, и молча подошел к коню. Сизый зрачок коня отражал в себе деревья. Волнуясь, я выдернул из кобуры пистолет. Конь тяжело, с храпом опустился на колени, сраженный моим выстрелом в ухо, потом повалился на бок. Ответит ли Кузьма на мой выстрел? Эта мысль пульсировала во мне и порождала озноб.
Когда я обернулся, Кузьма стоял, закрыв ладонями глаза. Наган он выронил. Нюра смотрела на меня.
- Зачем вы так? - с укором сказала она. Я поднял наган и вложил его в кобуру Кузьмы.
- Пойдемте, Кузьма! - сказал я ему.
Он покорно поплелся за мной.
Мы оба, каждый по-своему, пережили гибель коня.
Переход наш был труден, но счастье не изменяло, и через два дня мы были в урочище, обозначенном на картах названием Мертвый лес. Когда мы явились сюда, урочище было заполнено людьми. Расчет Рыбалко был правилен, со всех сторон офицеры нашей группы приводили толпы окруженцев.
Выслушав мой рапорт, Рыбалко сокрушенно покачал головой.
- Я надеялся, что вы не найдете Ракитина, - проговорил он угрюмо. - Вы, ведь знаете, что его ждет на той стороне фронта?
- Генерал-лейтенант утверждает, что есть приказ о его расстреле, но я об этом ничего не знал.
Послышались голоса. В отверстии шалаша появилась голова часового.
- Товарищ генерал-майор, тут вас спрашивают. Рыбалко вышел из шалаша.
- Позвольте доложить, товарищ генерал-майор, - послышался знакомый голос. Я выглянул наружу. Перед Рыбалко стояло человек шесть из колонны, которую я привел. Говорил рыжеватый майор.
- Я помощник начальника особого отдела. Товарищи (он кивнул головой на других, пришедших с ним вместе) сотрудники Особотдела. Более подробный доклад я вам сделаю позже, а сейчас я хотел довести до вашего сведения, что мною доставлен сюда генерал-лейтенант Ракитин…
- Я знаю, - сказал Рыбалко.
- Генерал-лейтенант, по личному приказу товарища Сталина…
- Тоже знаю.
- В таком случае я прошу вас отдать приказ о передаче особому отделу генерала Ракитина.
- Зачем?
- Видите ли, в тех условиях, в каких мы находились, мы не могли выполнить приказа товарища Сталина.
- Почему?
- Нас бы всех перебили… Настроение антисоветское. Из моего доклада вы узнаете, что капитан, например (кивок в мою сторону), не оказал мне поддержки, когда я попытался арестовать дезертира.
- Это не входило в его обязанности, - угрюмо проговорил Рыбалко. - А условия тут такие же, как и там. И вам никто не позволит вводить тут ваши чекистские порядки. Понятно? Рыбалко кричал на майора, а у того на лице опять заметными стали веснушки. - Имейте в виду, если вы хоть пальцем тронете Ракитина, я поставлю вас перед строем и расстреляю к чортовой матери… А теперь, кругом и марш.
Рыбалко повернулся и вошел в шалаш.
- Чорт возьми, неужели Ракитин решил изображать из себя овцу, которую каждому дано право прирезать, - бросил он мне сердитым голосом.
- А что он должен делать? - спросил я. Но у Рыбалко, как и у меня, ответа на этот вопрос не было.
- Хоть бы вы потеряли Ракитина на дороге, - воскликнул Рыбалко. - Убить его тут, я не позволю. Этой сволочи, что была сейчас здесь, руки поотрублю. Но таскать его с собой, чтобы потом отдать той же сволочи, тоже счастье небольшое. Вы говорили с ним, что он сам-то думает обо всем этом?
- Говорил. Никаких желаний он не выражал… Начальник штаба рассчитывает доказать, что Ракитин не виноват.
- Идеалист.
Рыбалко произнес это слово с презрением. Носилки с Ракитиным принесли в шалаш Рыбалко. Пришел начальник штаба Ракитина. Нас всех, в том числе Нюру, Рыбалко попросил оставить их втроем. Часовому было приказано отойти на пятнадцать шагов от шалаша. Часа два мы ждали, когда кончат беседу генералы. Потом из шалаша вышли и направились в нашу сторону Рыбалко и начальник штаба.
- Это ваше дело, каждый по-своему с ума сходит, - донеслись до нас сердитые слова Рыбалко. - Но только не верю я, что вам это удастся. Не верю, и всё тут…
- Ракитин надеется, что Сталин отменит приказ, - говорил Рыбалко, когда мы шли на поиски нового шалаша для него. - А я думаю, что какой-нибудь барбос поторопится исполнить приказ. Вот что. Подберите взвод из хороших ребят. Командира взвода я сам назначу. Объявите им, что они головой отвечают за Ракитина… Надо помочь ему уцелеть.
Ночью, в конце июля, немцы, должно быть, были встревожены неожиданным и на первый взгляд бессмысленным наступлением советской дивизии на Десне. Стоявшие здесь небольшие немецкие заслоны были атакованы с фронта. В то же время незамеченные немцами советские войска бешено атаковали с тыла. Не оказав сопротивления, германские части отошли вверх по течению реки. Германский штаб хотел видеть, во что выльется это странное наступление, ничего советским войскам не обещавшее.
Но к утру всё затихло. Атакующие советские части отступили. Июльское наступление на Десне вошло в ряд непонятных мелочей войны, так как немцы, естественно, не знали, что оно было предпринято лишь затем, чтобы помочь ген. Рыбалко вывести из немецкого тыла его отряд. На рассвете мы уже двигались вместе с другими отступающими советскими войсками. Командование отрядом перешло к тучному генерал-майору из управления формирований, а Рыбалко собрал офицеров, проделавших с ним западный маршрут. Нас было теперь меньше сорока человек, - двенадцать офицеров погибли.
- Спасибо, товарищи, - сухо сказал нам Рыбалко. - Вы сделали всё, что могли.
Два военных грузовика, каким-то образом полученные нашим генералом, везли нас в сторону Москвы. Рыбалко приказал мне сесть с ним в кабину переднего автомобиля. Попался нам необычайно пугливый красноармеец-шофер. Всё его внимание было направлено не на дорогу, а на небо. Вверху пролетали германские эскадрильи, изредка появлялись одиночные самолеты; дальность мешала определить, свои это или чужие. Шоферу казалось, что каждый самолет занят лишь тем, что разыскивает наш грузовик. Между тем ехали мы по лесистой местности и заметить нас из поднебесья было трудно. Когда над нами раздавался гул пропеллеров, шофер нажимал газ и автомобиль начинал бешенную скачку на ухабистой лесной дороге. В таких случаях Рыбалко сердито кричал. Но никакой генеральский окрик не мог вернуть самообладания солдату, смертельно боявшемуся гула самолетов. Может быть, он уже побывал под ударами с воздуха и теперь не был в силах совладеть со своим страхом.
Кончилось тем, что наш грузовик попал в канаву и поломал рессоры. На этот раз Рыбалко даже не ругался. Ему было жалко молодого бойца, испуганно бегавшего вокруг поломанного грузовика. Мы ждали полчаса, но второго автомобиля не было. Может быть, он свернул на другую дорогу.