Я (Лжедмитрий) выхожу из леса, подхожу к деду и прошу: "Дедуся, дай воды напиться!". Жадно пью. На этом фантазия моя и будущий роман закончились. Талант был, но не хватило представлений о том времени. (Наверное, это характерно и для других моих произведений). Но, согласитесь, каков Лжедмитрий! Кто из писателей ещё увидел его таким? Это был мой Лжедмитрий!
Лобное место
Рядом с Собором над брусчаткой площади возвышалось Лобное место. Мрачное место, памятник всем казнённым бунтовщикам времён Смуты. Как ни странно, но сейчас люди здесь спокойно кормили голубей, забыв о кровавом прошлом этого места. Мы, мальчишки, в 1944-м году, когда шли кровавые бои в Белоруссии и за Севастополь, не обманывались кажущимся спокойствием Красной площади.
Летом 1944-го года через всю Москву была проведена многотысячная колонна пленных немцев. Жалкое зрелище. Прошло всего три года после моей первой встречи с ними во время нашей эвакуации из Москвы.
Братик Вовочка
В войну рождалось много песен: "Шаланды полные кефали…", "Соловьи", "Брянская улица по городу идет….", "Тёмная ночь". Это пела душа народа. И мы пели.
Летом в мои обязанности входило забирать братика Вовочку из садика. Я должен был перевести его через шоссе Энтузиастов у Горбатого моста и дальше с километр тащиться домой. Пешком идти он не хотел и через каждые 50 метров просился "на ручки". Ему было 3 годика, а мне 11, но он был уже тяжелым, и нести его на руках было утомительно. Идет за мной и просится. Я обернусь, и мне становится его очень жалко: ревет, слезы с горошину, потненький, одна лямка от штанишек висит, а главное – сопли, одна другой длиннее. Очень жалкий спутник. Растет без мамы. Ладно, думаю, надо помочь. Сопли и слезы вытру, штанишки подниму и тащу его на себе. А дома кашкой накормлю. Хороший мальчик был. Мама наша меня называла "умненьким", Сашку "добреньким", а Вовочку – "красивеньким". Действительно, красивенький, как девочка, губастенький, кареглазый и с черными ресничками.
Мы, дети, были частью того времени, но каждый по-своему. Война взрослила нас.
Зарядье
Как-то мы с отцом проходили по ул. Степана Разина, протянувшейся от Васильевского спуска Кремля. Улица шла до самой площади Ногина. Справа её составляли неказистые массивные здания, как мне казалось, складского или торгового назначения. Тротуары здесь были узкими. На противоположной стороне улицы, обращенной к Москва-реке, чуть ниже уровня тротуаров, стояли невысокие дома – церкви и храмы с колоколенками, а также терема, выкрашенные в белую краску с цветными венцами и карнизами. Словно ряженые из XVII–XVIII-го веков, очень русские. Всё это контрастировало с высоким Собором Василия Блаженного и величественными стенами и башнями Кремля. В нескольких храмах мы с отцом побывали, отметив старину икон и скромность убранства их внутренних покоев. Эти посещения очень обогащали мои школьные представления о том, ещё допетровском, времени. Это было Зарядье.
Улица Степана Разина, спускаясь вниз, вливалась в площадь Ногина и продолжаясь дальше, к Таганке и Замоскворечью.
Бывало и так. Жили мы, как и все тогда, бедно: картофель, макароны и хлеб, изредка мясо. Мама наша уже как два года лежала в больнице. И отец приглашал иногда меня, как старшего из детей, к себе пообедать в столовой. Мы с Красной площади переходили Москворецкий мост и поднимались по лестнице высокого здания в богатый обеденный зал. Там стояли столы, покрытые белоснежными скатертями, а пищу (первое, второе и компот) разносили официанты. Это был не ресторан, но служебная привилегированная столовая. Кормили очень вкусно. Прошло уже 70 лет, а я всё это помню. Спасибо отцу: он меня подкармливал.
Как-то мы шли с отцом в тех местах, у знаменитого Дома на набережной, напротив Кремля. Навстречу бежали девчонки-школьницы. Отец, посмеиваясь, спросил меня: "Какая из них твоя невеста?" "Вот еще! – ответил я. Моя невеста еще не родилась!"
По замоскворецкой набережной прошли на Болотную площадь. Посетили жившего на этой площади нашего дальнего родственника. Он был профессором, создававшим новые виды конфет. Конечно, в гостях у него мы пили чай с конфетами. Профессор и его жена, добрейшие люди, были знакомы с нашими родителями еще до войны. Борис Яковлевич, так его звали, был тот ученый, который, первый в СССР, придумал делать конфеты – "подушечки". Они не требовали обертки и, поэтому, были дешевле. Во время войны это было выгодно.
Болотная площадь ничем не была знаменита, если не считать, что в 70-х годах 18-го века по указу Екатерины П-ой здесь был казнён Емельян Пугачёв. Сейчас же здесь располагается лишь скромный сквер, но, быть может, сохранились гены? Площадь замыкалась Малым Москворецким мостом.
Об открытии второго фронта
Однажды мы с отцом слушали лектора ЦК ВКП (б) Свердлова, брата Я.М.Свердлова, в клубе завода "Серп и молот" Лекция была "О международном положении". Рабочие шли в клуб после работы (а ведь никто не гнал). Народу было – негде сесть, и мы с отцом сидели на галерке, хотя зал был огромным. Лектор – маленького роста, черноволосый, похожий на своего брата. Неформальность информации, большой объем знаний, самостоятельность оценок были тогда редкими. Анализировались положение на фронтах, достижения военной промышленности. Рассматривался вопрос о возможности открытия второго фронта американцами и англичанами. Черчилль уже два года тянул с выполнением своего обещания. Это истощало нашу страну.
Снятие блокады Ленинграда
В январе 1944 г. наши войска сняли блокаду Ленинграда окончательно. Это произошло 27 января, практически в день моего рождения. Мне стало 11 лет – и это было уже немало! В день смерти В.И.Ленина (тогда так было принято, как бы в продолжение ленинского призыва), меня приняли в пионеры. В школе был сбор, на котором вручали красные галстуки, а когда я шел из школы домой, то, несмотря на январский мороз, расстегнул пальто, чтобы все встречные видели, что я – пионер.
День Победы
Приближался конец войны. Пруссия, Берлинская операция. Еще гибли тысячи командиров и красноармейцев. Но все жили ожиданием Победы. И это произошло 9 мая 1945 г. Что творилось тогда на улицах Москвы!
Утром 9 мая я был на Красной площади, в вестибюле здания, где работал мой отец. Я уже знал о Победе. Но знали не все. По ступенькам лестницы в вестибюль, а затем на тротуар сбежал молодой капитан, весь в ремнях и орденах. Оглянулся, схватил в охапку случайно проходившую мимо девушку в крепдешиновом платьице, и стал обнимать и целовать ее, несмотря на отчаянное сопротивление. И кричит: "Победа! Победа!". Видимо, только узнал об этом.
А вечером мы с отцом поехали на салют, но пробиться смогли только до середины Москворецкого моста, спускавшегося к Кремлю. Народ стоял плотно. Я сидел у отца на закорках и хорошо видел, как лучи прожекторов скользят по людскому морю, по кремлевским башням, по мавзолею, как бухают пушки, и в небе рассыпаются разноцветные огни. Люди пели, смеялись, плакали, искали друг друга. Это было сумасшествие радости. Не было, наверное, ни одного человека, который бы не был счастлив.
Побывали мы с отцом поздним вечером в этот день и у мамы, в больнице. В палате она и все ее соседи были рады, что дожили до Победы.
Наша мама, которая к тому времени уже 3 года находилась в туберкулезной больнице, и которую мы навещали, всегда казалась мне каким-то исключением из всех людей, хотя она сама исключительным в своей судьбе считала только то, что стала матерью трех мальчиков. Мне она казалась святой.
Третьяковская галерея
За Москвой-рекой, к востоку от Кремля находилась Третьяковская галерея, основанная еще в 19-м веке.
Как-то мы с отцом посетили её. Видели картины художников-передвижников – Шишкина, Крамского, Репина. Видели огромную картину художника Иванова "Явление Христа народу". Помню, случайно встретил там свою воспитательницу из довоенного заводского детского сада. Прошло всего 5 лет, а казалось, что прошла целая вечность! Война прошла. О своих впечатлениях, позже, я рассказывал маме.
Сандуны
Как-то отец взял меня в Сандуны, старинную баню, расположенную в самом центре города, недалеко от Кремля. Лепнина на потолке, бассейн, мрамор, чистота в раздевалке. Купеческое, еще дореволюционное заведение. Отец с удовольствием потер мне спину мочалкой. Запомнилось купание в бассейне, в который надо было спускаться по мраморным ступенькам. В бараке-то у себя в Лефортово мы мылись в тазу прямо в комнате, подстелив клеенку и поливая воду из чайника. Надо сказать, что в Сандунах я простых рабочих не видел. Богатеньких и избалованных видел. Тогда они бросались в глаза.
Путевка в Евпаторию
Отец достал для меня путевку в детский военный санаторий в Крым, в Евпаторию. Так как я учился на хорошо и отлично, меня отпустили и без экзаменов перевели в шестой класс. Выезд был назначен на 15 мая. Нас было человек тридцать (и девочек, и мальчиков), и ехали мы в плацкартном вагоне. Конечно, нам было весело и интересно, ведь мы должны были проехать всю Россию и Украину, и еще потому, что каждому из нас было по 12 лет. Помню об этом путешествии мало. Носились по вагону и лазили по полкам. Но вот как мы увидели море, когда подъехали к городку под названием Саки, помню очень хорошо. Мы все сгрудились на той стороне вагона, которая была обращена к морю, так, что вагон, наверное, мог перевернуться. Море было синее и веселое. Поезд шел медленно. На насыпи стояли какие-то люди. От радости (и глупости) мы стали бросать им из окон вагона то, что еще не съели. Я выбросил целую банку сгущенного молока. Этот приступ щедрости охватил всех. Нам казалось, что мы едем в такую волшебную страну, где нас, конечно, накормят. Показалась Евпатория. Было видно много разрушенных зданий. От вокзала до санатория нас провели строем, а потом долго не кормили. Вот тут-то мы и пожалели о своей глупой щедрости. Создав отряды и расселив по комнатам, нас, наконец, повели в столовую. Улицы были залиты солнцем, вдоль тротуаров росли акации и кипарисы, с моря дул ветерок. Какое прекрасное место – Евпатория!
Море было близко от санатория, но вода в нем была холодной (май), и купаться нам не разрешали, можно было только бегать по воде и собирать ракушки. На мысу у Евпаторийского залива в песке глубоко завяз остов советского торпедного катера, подбитого еще в годы войны. Нам разрешили полазить по нему.
По улице к морю, мы шли строем и пели: "Артиллеристы! Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна вас!". Жители города гордились нами и смотрели нам вслед.
Мавзолей Ленина
Летом мы с отцом выбрали время и посетили Мавзолей Ленина. Я был здесь впервые. Все было строго и торжественно. Красноармейцы у входа и внутри. Свет выхватывал такое знакомое лицо. Вышли молча. Ленин был с нами.
Мы, внимательно и не торопясь, посмотрели надгробные скульптуры соратников Ленина, похороненных за Мавзолеем, а также захоронения красноармейцев и командиров, погибших при защите Кремля в 1918-м году. В самой кремлевской стене были захоронены урны с прахом известных советских ученых и военных. Среди них был и Валерий Чкалов.
Планетарий
Отец познакомил меня с московским планетарием, расположенным на Садовом кольце. Небо перестало быть плоским, оказалось, что оно заполнено тысячами звезд и, возможно, другими формами жизни. В планетарии было много школьников. Каждый, кто побывал здесь, становился уже немного другим человеком. Несмотря на свою постоянную занятость, отец целенаправленно работал над нашим образованием.
Улица Моховая
В 1946-м году проходили выборы в Верховный Совет страны. Отец работал в составе окружной избирательной комиссии, штаб которой находился в доме-музее М.И.Калинина на ул. Моховой, напротив Библиотеки им. В.И.Ленина. Я ездил к нему туда. Тогда же я впервые посетил Ленинскую библиотеку. Помню высокий зал, столы и зелёные лампы на них. По бокам зала высокие полки с книгами. Царила рабочая тишина. Это была первая публичная библиотека в моей жизни.
Недалеко от библиотеки, на проспекте Калинина располагался Центральный Военторг, богатое многоэтажное здание с широкой лестницей посредине. Здесь отец отоваривал наши продуктовые карточки.
Арбат
По всему Арбату я в те годы ещё не ходил, освоил только ту его часть, где он смыкался с Гоголевским бульваром и проспектом Калинина. Здесь высились ресторан "Прага" и кинотеатр "Художественный". Раза два я посмотрел здесь кино.
На Гоголевском бульваре стоял памятник Н.В.Гоголю. Писатель сидел в кресле, грустно опустив голову. Я видел, как заеэжий крестьянин, медленно вслух прочитав подпись к памятнику, воскликнул: "Гоголь? Какой ты гоголь! Вот Пушкин – это гоголь!"
Дядя Саша – фронтовик
В июле, возвращаясь с фронта, из Румынии, к нам заехал дядя Саша, брат отца. В 1941 и 1942-м годах он похоронил своих родителей (наших дедушку и бабушку), умерших от голода в Ленинграде. Его спасло только то, что он, больной пороком сердца и уже опухший от голода, упросил взять его санитаром в медсанбат. Потом он прошел разные фронты, вплоть до Румынии. Стал ефрейтором, был награжден двумя медалями. Он ничего не знал о своей семье, ещё раньше отправленной через Ладогу на Алтай. К нам он приехал с рюкзаком, со скаткой из шинели и с полупустым чемоданом. На нем была гимнастерка, ремень и пилотка.
Он расцеловал нас, уколов рыжей щетиной щек, такой же, как у нашего отца. Узнав, что мама лежит в больнице уже три года с туберкулезом, тут же поехал к ней повидаться. А вечером они посидели за столом с отцом, выпили водочки. Вещей у дяди Саши было мало. Но он подарил нам с братом красивые блокноты. Рассказывал, что, пока ехали с фронта, менялись с демобилизованными солдатами различными предметами, в том числе часами, по принципу "махнем, не глядя". Несмотря на все, что он пережил, был он легким и веселым человеком, единственным из Кирилловых, кто побывал на фронте. На следующий день он уехал в Ленинград, в родной дом на Ржевке.
К нам во двор возвращались и другие демобилизованные. Но не все. Приходило и горе. Вернулись и те, кто воевал в партизанских отрядах.
Демонстрация
В ноябрьские праздники с дворовыми мальчишками на трамваях и метро добирались в центр Москвы. От метро "Площадь Революции" шли до Исторического музея, туда, куда стекались колонны демонстрантов со всех районов города. Там мы встраивались в шеренги трудящихся, стараясь пробиться к той колонне, которая шла поближе к Кремлю.
Гремела музыка, звучали песни. "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская страна", "Москва моя, ты самая любимая" и другие. Люди несли плакаты и флаги, пели, смеялись, стремились побольше увидеть. И никто их сюда не загонял, как некоторые лгут сейчас. На трибуне Мавзолея стояли и приветствовали проходящие колонны трудящихся-москвичей товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный, Калинин, Берия, Жданов и другие руководители партии большевиков и советского правительства, а также маршалы и генералы, которых мы хорошо знали и до этого. И мы, мальчишки, тянули головы, стараясь увидеть любимых вождей. А пройдя Красную площадь и спустившись вместе с колоннами к Москва-реке, уставшие, но счастливые, уходили по набережной в сторону Таганки, к Заставе Ильича и к шоссе Энтузиастов, домой.
Похороны товарища Землячки
В газете "Правда" было напечатано краткое сообщение о смерти члена ЦК ВКП (б), большевички с дореволюционным стажем, соратницы В.И.Ленина тов. Землячки. Прах её должен был быть захоронен в Кремлевской стене.
К назначенному времени я уже был на Красной площади. Процессия, которая шла от Мавзолея, была малолюдной. Урна с прахом была помещена в стене, и над площадью прозвучали прощальные ружейные выстрелы. Так, незаметно, уже тогда уходили старые большевики, стоявшие у самого начала создания нашей партии.
Военнопленные
В октябре 1945-го года я сел в поезд на Рижском вокзале вместе с группой мальчишек моего возраста. Я должен был поступить в Рижское нахимовское училище. Так решили отец и мама.
По дороге в Ригу я видел разрушения в городах Волоколамск, Ржев, Великие Луки и других. Города эти были буквально сожжены, здания вокзалов стояли в руинах, высились печные трубы сгоревших домов. Поезд шел медленно – с окончания войны прошло всего полгода и пути еще ремонтировались. На обочинах грудилась искореженная военная техника – наша и немецкая, остовы сгоревших вагонов и паровозов. На путях, под вооруженной охраной, работали военнопленные – худые, изможденные, в грязных шинелях и в кирзовых сапогах: возили тачки с песком, таскали мешки с цементом, сгружали с платформ кирпичи. Во время остановок нашего поезда они просили еду. Это все, что осталось от "победителей". Сбылись слова отца, писавшего нам в уральскую деревню в 1941 году из Москвы, что Гитлеру свернут шею.
Местных жителей в этих городах было мало, и они выглядели не лучше.
Нам, мальчишкам, было по 12 лет, но мы чувствовали, что едем через пепелище – прямое свидетельство только что закончившейся войны. В Москве все-таки не было таких разрушений. Мы были детьми войны, кое у кого погибли или болели родные люди, и мы способны были чувствовать чужое горе, в том числе горе пленных. Но ненависти к ним у нас не было, их вид был слишком жалок. Было лишь чувство справедливости постигшего их возмездия.
В училище я не поступил из-за маленького роста. Возвращаться в свой 6-ой класс ни с чем было как-то стыдно. Но в школе никто и не заметил моего отсутствия.