– Ейный сродственник был, племяш вроде. Ан возьми да убеги в прошлую Масленицу на пруд по льду кататься. Ну и провалился. Сгорел за ночь. Нянь его простудился чуть не до смерти, нырял за ним, вынул, но жалел, небось, что сам-то не утоп, его потом госпожа Орегона засекла с солью, до весны гнил, как чуть оживет, опять на секу тащили.
– А у вас травника-то в крепости нету? От поверхностных ран очень хорошие травки есть, я знаю одного человека, старый Бий зовут, его одна травница выходила за месяц, а он крышу чинил да разбился, места живого не было, кости торчали наружу… И от лихорадки – вон же ведьминой метелки сколько прямо на заднем дворе растет…
– Туточки вот какое дело. Госпожа Орегона травника на костре спалила, сказала, у ей прыщи пошли, небось тот ее сглазил. А через день ее малыш под лед и провалился. Был бы травник, может, и ребенок жив бы остался. С того дня госпожа просто лютует. Небось, с такой виной не живется, надо очень лютовать, чтобы на вину не смотреть. Всем хватает, по сей день небо с овчинку. Ты смотри, держись от ней подале, заметит – со свету сживет. Она поваренка летом засекла до чахотки, а всего вины было – тень его на тень госпожи пала. А поваренок-то у самой Камбарки сродственник был, не посмотрела, чья кровь!
– А кем он приходился госпоже Камбарке?
– Ишь ты, воробей, все бы тебе трещать, – вдруг подхватился словоохотливый старожил, – так и ужин протрещишь. Ты давай убери у Лизаветы в стойле, а я побреду в людскую, хошь, и тебе принесу? Надо еще в проходе подмести, да воды натаскать в бадью, а то если Лудорвай придет, а в бадье сухо, всем мало не покажется! – бодро скомандовал дедок и умелся.
Глава 5
Юмья вычистила стойло Лизаветы, потом прошлась скребком вдоль хребта, пока пони не начал жмуриться от удовольствия, шагнула к выходу поставить лопату – и выронила, подпрыгнув от дикого визга. В дверь, вереща как испуганный поросенок, влетела тоненькая девушка, простоволосая, с разлетевшимися косами – четыре, автоматически отметила Юмья, вдова, наверное – и бросилась вдоль по проходу. Ездовые звери заволновались, Лизавета затопала в стойле, Юмья обернулась ко входу – и покатилась по земляному полу, сбитая с ног чем-то желтым, рычащим, на ноге взбухла кровавая полоса – хлестнуло обрывком цепи, свисающей с ошейника. Литое, мускулистое создание, в столкновении сменившее направление, кувырком перелетело через дверцу елабугиного стойла, пони бешено захрапел, Юмья бросилась к новому товарищу – и увидела желтого пса, оскалившего огромные зубы, и пони, в ужасе прижавшегося к стене.
– Стой, Елабуга, не двигайся! – отчаянно закричала Юмья, влетая в стойло, – желтый зверь, я на тебя смотрю, я тебя слышу! – и впилась взглядом в карие глаза собаки. – Вот, хорошо, вот уже все хорошо, – торопливо зашептала она, не отводя взгляда, – я на тебя смотрю, я тебя слышу, все уже хорошо, – клокотанье в горле затихло, глаза начали затягиваться тоненькой пленкой третьего века, шерсть на загривке опустилась, – все уже хорошо, – приговаривала девочка, подбираясь ближе, протягивая ладошкой вверх руку, касаясь сначала щеки, затем начиная почесывать за ухом, – ну чего ты так сердишься? … толстый малыш, только что открывший глазки – эта груда костей, воняющая медом – тянется в вольер, берет и уносит щенка – унесла – и сейчас шла мимо – загррррызу….
– Успокойся, хорошая, все хорошо, все хорошо, я тебе помогу, скажи только, где твой домик?
…забор, прыжок – ах высоко – влево, влево… поможешь?
– Идем, моя хорошая, я все для тебя узнаю, все тебе покажу, а пока давай вернемся, – и шаг за шагом привела гремящую обрывком цепи желтую собаку к вольеру, – давай через калитку зайдем, чего снова летать, – открыла Юмья щеколду. – Не буду тебя на цепь пристегивать, надо же, бедная ты собака, на двух цепях держали. Завтра я приду к тебе, хорошая. Я на тебя смотрю, я тебя слышу! А сейчас я должна бежать, там маленький пони, я приду завтра! – и вихрем вымелась назад.
Ведра вперемежку с какими-то неизвестными железяками рассыпались по проходу, бедная Лизавета дрожала всем телом. Юмья утешающе погладила пони, подняла два ведра и потащила их в пустое стойло. За сложенными попонами там обнаружилась забившаяся в угол визгунья. Юмья поклонилась и шагнула обратно.
– Постой, – дрожащим голосом позвала девушка, – ты кто?
– Я здесь прибираю, – правдиво сказала Юмья, закрывая дверцу, и двинулась к разгромленному краю. Составив к стене ведра и щетки, она набрала полные руки железяк.
– Это вверху хранится, – шепотом сказали сзади, – давай, положу, ты не дотянешься.
– Спасибо, госпожа, – ответила Юмья и взялась за ведро поменьше, – а откуда воду набирать для поилок?
Девушка осторожно выглянула в щелку. Осмотревшись, она показала на колодец поодаль:
– Не видно Нонны, – сказала она и подхватила второе ведерко, – пошли вместе, а как ты ее увел?
– Да так, умею просто, только вы, уж пожалуйста, не говорите никому, госпожа, что я со зверями толкую, сделайте такую милость, – умоляюще сказала Юмья.
– Да уж, пожалуй, госпожа Орегона и на костер может отправить, даже не думай, я ни гу-гу. Да чего ты заладил, какая я тебе госпожа, Ижейка меня зовут, камеристка я у госпожи Орегоны.
Вода из бадьи плеснула на пол:
– А меня Юмом кличут. Натаскали и не заметили, – сказала Юмья совершенно оправившейся девушке, – а куда ты у Нонны щенка девала?
– Лудорваю отнесла, они воинский дом открывали, а туда надо котенка и щенка обязательно первыми пустить. Так они там и остались.
– Можешь привести его сюда ненадолго?
– Да что ты, – плеснула руками Ижейка, – разве ж в воинский дом можно женщине заходить! Он после этого только на дрова годится! Ты откуда же такой, что простых вещей не знаешь?
– В лесу мы жили, на заимке, два часа как сюда взяли, – ответила Юмья. – А мальчикам можно?
– Пока усы не растут, не положено, – засмеялась камеристка. – Ну ладно, скоро госпожа с охоты вернется, не дай бог увидит без дела, запорет. Пошла я. Спасибо тебе, малыш!
– Да пребудет с тобой удача, госпожа…
Сроду не едала Юмья хлеба вкуснее, чем краюшка из-за пазухи деда Шаркана. С рассвета крошки во рту не было, а уже и закат догорел. Под старой овечьей шкурой, на сеновале над ездовыми зверями, было тепло – животные обогревали домик не хуже печей. Юмья даже блох не заметила, каменная усталость самого трудного в жизни дня настигла ее посредине попытки укрыться.
Проснулась она, чихая. Василий сидел у самого лица, и его шелковый хвост при каждом вдохе щекотал ноздри. Юмья зажмурилась на минутку, пытаясь остановить мгновение, случившееся таким же, как и вчера, и месяцы назад. Но предчувствие разочарования оказалось таким острым, что Юмья открыла глаза: все равно сеновал не превратится в уютное запечье, а чужая коричневая крепость – в их лесной домик.
– Васенька, хороший мой, как дела?
…сколько угодно мышей, злые ноги, злые собаки, и уже блох полная шуба…
– А нянюшку, нянюшку видел? Или воеводу?
…крошечное окошко – кафтан воеводы на ражем детине… и роскошная красотка с белым хвостом… кошка моей мечты…
– Васька, иди. Ищи хоть весь день и всю ночь, но найди их. Никаких кошек, мышек и драк с котами. – Василий оскорбленно прижмурил небесные очи, но Юмья неумолимо продолжала: – Крадись по углам, ходи за тем парнем в кафтане, но пока не найдешь, лучше не приходи. Нет новостей – нет для тебя Юмьи. Иди, – сказала Юмья, решительно отстраняясь. Васька робко мявкнул, но Юмья уже спускалась вниз. Умывшись у колодца, она вернулась к подружке Лизавете и взялась за скребок. И день понесся колесом.
Только перед закатом удалось ей выманить толстого щенка. Благо дед Шаркан придремал по-стариковски, удалось ей улизнуть ненадолго. Она привалилась спиной к бревенчатому углу воинского дома и направила внутрь всю силу своего желания:
…отличная косточка…вкусная, большая мозговая косточка… и так до полного изнеможения, однако через несколько минут мокрый нос ткнулся ей в ладонь:
– Ах ты умница, ты уже здесь, – обрадовалась Юмья щенку и положила руку на лобастую башку: пойдем ненадолго к вольеру, там тебя мама ждет, только на одну минутку, – и протянула на раскрытой ладошке кусочек сыра, припрятанный с завтрака. – Пойдем, потом еще сыру дам.
Щенок, ошарашенно потаращившись в поисках обещанной косточки, потрусил за Юмьей к вольеру. Множество желтых собак – как пальцев на обеих руках, и даже на ноге еще два, прикинула Юмья – дремали в своих домиках или взлаивали, переговариваясь между собой. У дальнего домика Юмья тихонько позвала:
– Нонна! Нонна, гляди, вот твой малыш, – и, подняв щеколду, подтолкнула недоумевающего толстячка ко входу. Желтая собака подбежала к щенку, обнюхала, толкнула плечом, тот плюхнулся на попу, так усердно махая хвостом, что расчистил в пыли полукруг. Потом подошла к присевшей на чурбачок Юмье, ткнулась мордой подмышку: большой какой… жив-здоров, значит… ну пусть… как-то сразу стало неважно… не бойся, не трону больше ту, медовую… приходи всегда… спасибо…
И Юмья отвела щенка восвояси.
– А что это было за Гнилое время, дедушка? – спросила Юмья, уютно привалившись к сложенным попонам. Они с дедом Шарканом переделали за день кучу работы и незаметно подружились. Старик весь день рассказывал ей о крепости, об ее обитателях, о своих прошлых приключениях. В выражениях он не стеснялся, так что Юмья узнала о мужчинах и женщинах много нового. Но интереснее всего дед рассказывал про старые времена.
– Земля гнила, сынок. Говорят, под землей было много зелья для магии Химии. И все зелье разом загнило. Землю пучило, из нее перло газами, те газы горели, и с лесами и селеньями. Мало кто остался. Вот Воины Пути остались. У них в Черный день был праздник на поляне, боролися на траве, сами босые, в одних портах. Которые на холме глазели, те в корчах кончалися, а воинам ничего. Порядок изладили, крепостей понастроили, баронов да герцогов выбрали.
– А что, баронов выбирают?
– Тогда выбирали. Даже, говорят, самого кёнига тоже выбирали.
– А откуда ты все знаешь, дедушка?
– Брательник мой сказителем был. Знаешь ведь, певцам положено все сказанья назубок знать, а слова-то они такие, их на всех хватает, пока братец учил, и ко мне прилипало.
– А Старый Бий рассказывал, что все сказанья записаны в большой-большой книге.
– Эка, хватил! В большой книге! Да разве ж барды будут по книге петь? Придут на пир, откроют книгу и запоют! – захихикал старик. – И в Гнилое время книги же все пропали, они тоже были из магии Химии. И ничего не осталось, кроме того, что люди на память знали. А книги, из бересты да из телячьей кожи, потом уж научились делать…
– А ты всегда здесь, в замке, жил?
– Да разве же тута жизнь. Так, доживаю, где-то надо скрипеть последние годочки. А был я при войске, кашеваром. Эх, сглодал кто-то косточки моего крестника. С такого же, как ты, мальца ростил. Мать-отец его сгинули где-то, говорили, что их Мать-река забрала. А малец мне достался. Своих-то не родил, так хоть крестника поднимал. В воеводы парень вышел. Да сгинул где-то…
– Дедушка, а как его звали?
– А тебе зачем? – вдруг подозрительно вскинулся старик. – Чего это ты все выпытываешь?
– Я вчера, перед зарёй, видел одного воеводу…
Глава 6
Василий пришел на рассвете. Юмья так его ждала, что бесшумная котовая поступь разбудила ее сразу же. Кот, ухмыляясь во всю морду, довольно потянулся, припав на передние лапы. Юмья схватила его на руки:
– Нашел?!
…Коридор… камни, глиняные камни под ногами и над головой… дружинник в засаленном кафтане… орда пьющих из жбанов и бросающихся в котов костями мужиков… Подземная яма, окошко в крышке, свесил морду, мявкнул – все трое подпрыгнули… а старая Монья заплакала…
– Васечка, котик мой, светик, я знала, что ты сумеешь! Я знала, что ты это сделаешь! А как пахнет?
…Нехорошо пахнет… боль, нечистоты, кровь и гнилое тело…
Юмья скатилась к деду, задававшему корм ездовым зверям.
– Васька знает, где они! Он рассказал мне дорогу!
– Как это кот тебе и дорогу рассказал, ты чего, парень, ты в уме? Он говорящий у тебя, что ли? Тронулся никак с горюшка, бедный ты малец…
Юмья в отчаянии схватила деда за руку:
– Дедушка Шаркан, я не мальчик, я девочка! Я умею зверей слушать, и они меня слушают! Ну вот, ну как бы… Вася, иди сюда, ну пожалуйста!
Кот не спеша прошествовал на зов. Она присела, взяла мордочку в ладони:
– Василий, помоги мне. Мне очень надо. Вася, ляг на пол.
Кот рухнул как подкошенный.
– Теперь встань на задние лапки.
Он укоризненно уставился на Юмью, потом грациозно поднялся и замер, как насторожившийся суслик.
– И идем ко мне на ручки!
Кот вспрыгнул к ней на руки, источая недовольство беспрерывным тиранством.
Юмья с надеждой подняла глаза на старика – и выронила кота. Каждая морщина на лице деда Шаркана налилась свекольным румянцем:
– Как это девка, мать ити, ты что ж, слушала тута все, и за сарай же со мной ходила, я тебе ухи все поотрываю, ах ты поганка такая!
Юмья упала на колени:
– Дедушка, ну пожалуйста, не сердись на меня, послушай же, дедушка, ну помоги мне! А за сараем я на стреху смотрела!
– Тьфу на тебя, – в сердцах плюнул старик, – ну выдеру потом как сидорову козу! Что ты там толкуешь про кота?
Юмья торопливо зашептала: подземелье, коридоры, яма, запах крови и нечистот…
– Может, пойдем и как-нибудь их спасем оттуда?
– Эх, поганка, если бы да кабы… кабы мы могли выкрасть ключи, да смастерили бы другие, чтоб двери открыть. А опосля бы слазили переговорить с ними, посмотреть, как можно их вытащить, небось на веревке тащить придется, а разве мы с тобою вдвоем сдюжим. А потом надо будет приготовить все для побега, повозки там, охрану на воротах отвлечь, и только потом идти скрасть господина воеводу и заодно твою бабку и кто там ышшо мается, тож не бросишь. Тебя как зовут-то, свинюшка ты этакая?
– Юмья меня зовут, дедушка.
И подозвала обиженного кота, примостившегося у стойла Лизаветы:
– Вась, я тебе сыру припасла.
Кот независимой походкой направился к выложенному на приступок кусочку сыра. А старик вдруг спросил:
– А отнести чего эта котятина может?
– Куда и чего отнести?
– Сама говоришь, запах дурной, пока, может, хоть травку какую бы скинуть. Бабка-то твоя, говоришь, понимает в травках, может, это воевода мой там гниет, вдруг поможет как?
– Я траву соберу, я тут возле клетей с собаками видела подходящую, и подорожники, и ласточкин хвост, и ведьмину метелку, они хоть и заиндевели уже, подмерзли, а силу еще имеют, я бы набрала, только как Василию объяснить, что ее надо принести, а потом сбросить? Он же в зубах не дотащит.
– Так оно, тута свои ноги нужны.
– Я бы попробовала пройти, меня нянюшка учила глаза отводить, я даже один раз уже отводила, только опасаюсь как-то, а вдруг в этот раз не получится. Да только Вася один все равно не справится, придется идти.
– Эт конечно. Надо ж расспросить, как они там, иттить смогут ли? Али как? Твоя бабка на метле летать не умеет, часом?
– Ну дедушка, ну она просто же травница, а никакая не ведьма! – обиделась Юмья.
– А жалко, мы бы метлу туда затащили, а она бы и вывезла… А можа, ты? Ну, на метле?
– Нет, я только зверей понимаю. Василия, Лизавету, еще вот с Нонной познакомилась, это такая желтая собака… Красавица…
– Эта та злющая сука со шрамами на морде?
– Ну да, со шрамами…
– Да ее ж дружинники и то все шугаются! В вольере и то на двух цепях держат! Щенки ейные шибко дорого стоят, по три коровы за каждого дают, такие боевые собаки, а то бы давно извели её на рукавицы. Ты чего, правда что ль с ней поладила?
– Она хорошая. Мы с ней сдружились.
– Сдружилися, говоришь? – и дед надолго задумался.
В подземной части крепости всегда было тихо: снизу стоны не долетали, сверху шум не проходил. Так что, когда истошно вопящий кот, преследуемый желтой собакой – пена с клыков брызжет, от рявканья паутина по углам рвется – влетел в караулку, переполох случился такой, о котором потом долгими зимними вечерами можно будет рассказывать за стопкой кумышки. И как Толстяк перевернул стол, чтоб за ним укрыться, и оставил на виду Тощого, который под столом, оказывается, уже успел спрятаться. И как Тощой, не пожелавший встречаться с желтой бестией, белкой прыгнул через стол, приземлившись точнехонько на голову Толстяку. И как они сцепились друг с другом, не глядя ни на какую собаку, и собачились между собою до тех пор, пока их старшина не окатил из ведра обоих. Юмья, сжимавшая жабью косточку, прошмыгнула до самой ямы легко. Можно было на Лизавете въехать, никто бы не заметил, подумала она, торопясь за Василием, распря которого с желтой Юмьиной подружкой прекратилась сразу же, как они покинули караульное помещение. Нонна метнулась вперед, потом вернулась. …никого… беги, я никого не выпущу… и осталась сторожить дверь караулки со стороны подвалов, рыча и взлаивая для острастки любопытных. Через три минуты Васька затормозил у большущего деревянного круга, похожего на крышку деревенского колодца, только с дырой посредине. Из дыры ужасно воняло.
Юмья свесилась в дыру. Глаза привыкли только через минуту. Дно оказалось довольно далеко – и никого не было видно, только солома да куча тряпья.
– Нянюшка Монья! – окликнула она.
Куча тряпья зашевелилась и распалась на три фигуры.
– Юмья! Дитя мое, как ты здесь оказалась!
– Мне про вас Васька рассказал, нянюшка, ты лови узелок, тут травы, какие уж нашла, и прополиса кусочек, мне дед Шаркан дал, и я еще сыру положила, и дед положил ножик, нянюшка, а кто там у тебя, воевода, вижу, а еще кто, а у вас силы есть вылезать, мы с дедом Шарканом хотим завтра ночью вас украсть, только не знаем, как вам вылезти, потому что нам не вытянуть вас на веревке, мы же не очень сильные, – протараторила Юмья, боясь не успеть сказать что-то самое важное.
– Здесь барон Юбери пятый, детка, он плох совсем и в лихорадке, но воевода здоров, ты только веревку раздобудь и засовы с крышки сними, мы выберемся, благослови тебя Господь, – торопливо ответила Монья.
– Идти барон не сможет, надо будет какую волокушу наладить, скажи деду, он придумает, – прогудел распрямившийся воевода. – Надо же, дядько Шаркан!
– Я побежала, ждите нас, может к рассвету, может, к вечеру, как получится! – выпалила Юмья и подхватилась назад, цапнув со стены связку ключей.
Ретирада произошла менее эффектно, Нонна просто протрусила по караулке, толкая двери желтым лбом, Юмья со своей жабьей косточкой жалась в тени, Васька выскочил через случившуюся отдушину. Через пять минут Нонна уже была в вольере, а Юмья с котом – на сеновале. Дед Шаркан места себе не находил.
– Чего долго! Уж не знал, чего и думать! – разворчался он сходу.
– Дедушка, там воевода! И там пятый барон!
– Да ты что! Как это там пятый барон, он же уехал куда-то!
– Там он, в яме, никуда не уехал, и плох очень, лихорадка у него, вряд ли куда уже уедет, так я думаю.
– А Бальзяшур здрав ли?