Аксенов тогда почти не пил спиртного. Но по такому поводу хлебнул шампанского. И Попов увидал его прежнего, о котором столько слышал. Он искрился, горел, парил… Подвыпив, пошли к Трифонову. Хмель уходил. Майя нервничала, спрашивала Юрия: "Ты будешь его защищать?" Трифонов засмеялся: "Меня бы кто защитил…"
Новый год справляли сначала дома, потом в гостях, там и Высоцкий был, пел… Провели полночи с Владимиром, и он уехал в Москву на машине. Утром узнали - разбился, авария. Никто не знал, что он на наркотиках…
Когда Василий и Майя уезжали путешествовать - в большом доме оставляли Попова. И вот как-то просыпается он… Мороз и солнце, хозяева в отъезде… И тут здрасьте-пжалста, Евгений Анатольич! С вами говорят из КГБ по Москве и Московской области. Вот такой звоночек. Это - вторая встреча Попова с КГБ. Первая была в 16 лет.
Это - важно. Ибо проливает дополнительный свет на истоки "МетрОполя" и на дружбу Аксенова с Поповым. Он рассказывал эту историю так:
"Я жил в Красноярске. Было мне 16. Хотел писать прозу. И мы с друзьями издали журнал. Машинописный. Чисто литературный. Провинциальный вариант "Юности". В шести экземплярах. С обложкой, с адресами участников. С эпиграфами из Евтушенко: "Свежести! Свежести! Хочется свежести!" и Окуджавы "А мы рукой на прошлое - вранье, а мы с надеждой в будущее - свет!". Не знали, что "самиздат"".
Из участников этого журнала, как писатель состоялся Эдуард Русаков, по мнению Евгения Попова, - один из лучших в стране. Они дружат.
Крамолы в журнале не было. Если не считать статьи Попова "Культ личности и звездный билет". Давай, мол, свободу! - тогда будет правильно. А у Русакова была статья о Пастернаке… Но собрался горком комсомола. Бетонщики с Красноярской ГЭС ругали их страшно. За то, что нет в журнале ни Титова, ни Гагарина, ни лихого ворога татарина. Попова - вон из комсомола. А он и раньше в нем не состоял. И ушел веселый…
И вызвали его в красноярскую "Лубянку". То ли из-за журнала, то ли из-за чего еще… Осудил, говорят, вас комсомол. Что, говорят, думаешь делать? Куда поступать?
- Никуда поступать, - говорит, - не собираюсь. На завод пойду, поварюсь в рабочем классе, в трудовом котле.
- Ну, ладно. Иди.
А он пиджак схватил, да прямо к поезду. С аттестатом в Москву. В Литинститут.
Тот журнал красноярский был предтечей "МетрОполя". А "МетрОполь" предварял "Каталог Клуба беллетристов". То есть встреча Попова с Аксеновым была по делу, Евгений для "МетрОполя" не случайный человек…
"Они, - вспоминает Попов, - ждали, когда уедет Аксенов, чтобы позвонить. Ну и позвонили… Выхожу. Навстречу идет мужик, широко улыбаясь. А в конце аллеи - машина. "Здравствуйте, Евгений Анатольевич! Ксиву показать?" Я: "Покажите, вдруг вы фальшивый кагэбэшник"… Он показал - майор Борисов Георгий Иванович. И спросил, сильно ли я озлоблен.
А я его спросил: я что - слабоумный, по-вашему? Я, наверно, радоваться должен, что меня выгнали на х… р из Союза писателей и теперь не печатают. Меня в сумасшедший дом надо бы, если б я этому радовался. Похихикали. "Уезжать-то не собираетесь?" - "Не собираюсь, если вас это интересует". Дескать, сам езжай, а я останусь. Вопросов про Аксенова не было. Видно, майор знал, что отвечать не стану. Но особой слежки мы в Пахре не замечали".
Еще была недавно купленная Аксеновым дача в Переделкине. Там и сыграли их с Майей свадьбу. 30 мая 1980 года.
Дача Евтушенко была через несколько домов. Узнав о торжествах, Евгений Александрович объявил: еду в Москву. Не хочу слушать пьяных воплей с дачи Аксенова.
Свидетелями в ЗАГСе были Ахмадулина и Мессерер. Когда приехали на дачу, они - поэтесса и художник - выставили на улицу стулья и выложили на них свадебные подарки. Какой-то винтажный шарф, антикварное платье какое-то… Писатели, проходившие мимо, дивились: что за стулья, что за платье?.. Привыкли-то к другому…
Печали, грусти, скрежета зубовного не было в помине. По словам Попова, на свадьбе, изрядно выпив, играли в футбол, плясали, бегали, резвились, матерились… Окружающие советские литераторы глядели на это с ужасом: им казалось, гости Аксенова должны были в отчаянии голову пеплом посыпать. А они бухают, под газом в футбол гоняют, толпу народа собирают, автомобили по обочине…
"…Евтушенко, пожалуй, был прав, - рассуждает Попов. - Вышла немалая пьянка. С драмами, воплями, какими-то побегами, истериками, может, и с драками…"
Но торжества - торжествами, гулянки - гулянками, а была и литературная жизнь. Только теперь - другая, не клубная.
Говорят, жил в ту пору в столице человек - Саша Кривомазов. Физик… Насчет фамилии не вполне уверен, но для нас важно другое - он устраивал домашние читки. Тогда много где читали, но у него - именно андеграунд. И однажды Саша попросил Попова узнать: не согласится ли и Аксенов почитать у него в Орехово-Борисове. Как-то там читал Попов. И пришла милиция. Она постоянно приходила. И никого это особо не удивило. Одни пришли, другие сидят, слушают. Только какая-то нервная дама вскрикнула: "Ах! Вы не имеете права! Документы покажите!" Те показали. Малость послушали. Да и пошли себе. Служба такая. Время такое…
Аксенов согласился. Поехал и попал в чудовищную пробку. Кое-как пробрался к тротуару, добежал до телефона-автомата, звонит: "Опаздываю на полтора часа". А те ему: "О'кей, ждем". И ждали терпеливо два с лишним часа. А потом примерно столько же слушали. Аксенов вернулся глубокой ночью. Разбудил Попова: "Эх, хорошие ребята!"
Странное время. Все (или почти все) какие-то бесшабашные, безбашенные, наивные… Саша этот все чтения записывал на пленку. И собрал уникальный, потрясающий аудиоархив, плюс архив рукописей - поскромнее. Как-то Попов его спросил: "Ты где всё это держишь?" А он: "Дома". Попов: "Ты в своем уме? Тебя же обыщут и всё". А Саша: "Я ж ничего не нарушаю". Попов: "Я бы на твоем месте унес".
Саша потом Попова благодарил: "Женя, спасибо. Я всё унес к дяде. А через неделю пришли. Только дома ничего уже не было".
Тогдашний детективно-репрессивный напряг вокруг культуры до сих пор изумляет Попова. Зачем и кому он был нужен? Он разводит руками: "До сих пор не понимаю: почему меня исключили из СП? Наверное, потому что коммунисты идиоты. Я считаю - и писал об этом, - что если бы они не ссорились с писателями, художниками, режиссерами, если б не расплевались с интеллигенцией, то, может, еще бы сто лет продержались.
Я дружу с венгерским писателем Петером Эстерхази. Он там знаменит так же, как Аксенов был у нас в 60-е годы. И в 1984-м он написал книгу под названием "Производственный роман" - пародию на венгерскую жизнь. Издали. Когда? В 84-м. Где? В Будапеште. Как? У нас за такое исключали - там же издевательство неприкрытое над парткомом…
Впрочем, "Малую венгерскую порнографию" он был вынужден издавать в Вене. А Малая Венгерская Порнография - МВП - это на мадьярском не что иное, как аббревиатура названия их компартии.
- И что, - спрашиваю, - тебе за это было?
- Ничего, - отвечает, - Женя, мне за это не было. Я же писатель, художник - я смеялся над строем, но не выступал против него…
Вот бы и наши помнили эту заповедь: кто не против вас, тот за вас. Мы, делая "МетрОполь", верили, что есть шанс это объяснить. Но не вышло.
У художников их автономный "горсовет" состоялся. А у писателей - нет. Может, потому что СП был ближе к партии? И к карательным органам. Ведь чтобы быть художником, надо уметь рисовать. Кого хочешь художником не назовешь, не назначишь и на важных постах в союзе не разместишь. А писателем кого хочешь можно объявить. Все грамотные. Потому на ключевые места и ставили… идейных борцов.
Мне говорили жители писательского кооператива в Безбожном (Протопоповском) переулке, что жена Кузнецова, гуляя с собачкой, делилась: "И что это Феликс волнуется, что его снимут? Снимут и ладно… У нас ведь уже всё есть: и квартира, и дача".
Когда потом мы с Ерофеевым спрашивали: зачем нас исключили? Некоторые - как бы лучше сказать? - вменяемые люди говорили: ошиблись, не надо было. Но кто-то хотел преподать урок "молодым"… Не вышло.
Кстати многие эмигранты сперва не приняли "МетрОполь" всерьез - решили, что это богемная выходка. Но когда начались гонения, мнение изменили. И сделали рекламу и альманаху, и нам. Хотя, по совести говоря, меня бы просто устроило, если б альманах вышел. Стал литературным фактом. Он бы не затерялся как "Калужские страницы". Да, диссиденты объявили бы нас конформистами. И что? Участвовали-то не одни подпольщики, но и Ахмадулина и Вознесенский… И Аксенов был официальным автором.
Короче, становилось ясно, что кампания против нас - пустое сотрясение воздуха. И в союзе были прагматичные люди. Они говорили: давайте их восстановим, а скандал закончим; теперь ребята будут сидеть смирно, спокойно писать… Не идиоты же. То есть предлагали выход, который устроил бы многих. Но их не слушали".
Не уверен, что и впрямь, что хотели, то и делали. Ведь удар-то по нервам вышел ого-го какой. И его пришлось держать. Постоянно. Порой это влекло за собой эксцессы. Как-то Попов с приятелем крепко выпили в ЦДЛ. После закрытия заведения пошли на остановку такси. Там некий ныне покойный член союза поинтересовался: "Ну, как дела?" А дней за пять до того он выступал с речью: "Я возмущен текстом Попова в "МетрОполе"! Он позорит наше поколение!" Теперь же мирно, по-товарищески спросил: как дела, мол? Ну, Попов развернулся и… началась неслабая драка.
После на секретариате обсуждали: вот, говорят, надо бы восстановить Женю Попова в союзе-то, а он напился, подрался, кричал "красные фашисты"…
Попов поведал эту историю Аксенову. Тот спросил: "А где это было?"
- На остановке такси.
- А во сколько?
- После одиннадцати.
- А точнее?
- Ну, минут в двадцать двенадцатого.
Аксенов: "Я на этом месте дрался не меньше десяти раз. И примерно в это самое время. Это же час закрытия ресторана. Само собой, поддатые писатели идут на остановку. А где ж им еще выяснять отношения?"
Ну, они и выяснили. Там стоял некий видный литератор с тремя красотками в богатых шубах. У одной дамочки раскрылось декольте и наружу выскочила удивленная титька… Попов-то хоть и дрался, а внимание обратил… Потом бойцов разняли. Потом они помирились. Попов первым позвонил писателю: "Я вообще-то неправ был. Человека живого бить нельзя. Но ты тоже хорош - зачем спрашиваешь, как мои дела, если знаешь, что хреново?" Ну, встретились они. Ну, выпили коньяку. И писатель тот побитый приник эдак к Попову и говорит: "Эх, тяжело тебе, Женя, в "МетрОполе"".
- Почему? - вопросил удивленный Попов.
- Ну, ты ж полукровка.
- Что значит - полукровка?
- Ты же только наполовину еврей…
Анекдот. Он и впрямь думал, что все авторы альманаха - евреи. И с этим связана вся затея. Что тут скажешь? Пришлось объяснять: "Милый, если б был я евреем, то давно бы уже жил в Израиле, в Святой земле, на родине. А я вот здесь живу…"
Так он и жил на родине героев… А герои звонили ему по ночам пьяные: "Ты, сука, - кричат, - Шукшина жидам продал за мацу!" Тем временем писатель, с которым вышла драка, подал донос на поэта Цыбина, где сообщал, что ожидал такси, как вдруг явились хулиганы и один из громил - двухметрового роста и сионистской внешности - избивал его, крича "красные фашисты". А бывший рядом Цыбин никак не реагировал. А когда избиение закончилось, сказал: "Так тебе и надо". Через пару дней Попов в ЦДЛ встретил Цыбина, с которым знаком не был. Тот молча пожал ему руку.
А Аксенова пригласили читать лекции в Мичиганском университете в Анн-Арборе. И разрешение на выезд он получил куда легче, чем на визит в Калифорнию. Начались прощания.
В июле 1980 года - за неделю до отъезда из СССР, жарким безоблачным днем Василий и Майя приехали в Абрамцево попрощаться с Юрием Казаковым. Его солидный старый дом - венец литературных заработков - стоял среди большого запущенного сада.
Юрий Павлович спал, а матушка его Устинья Андреевна сидела на веранде то ли с шитьем, то ли с вышивкой. "Юрочка стал слаб, - сказала она, - подолгу спит… Повремените с полчасика, а потом уж я его разбужу".
Но Казаков проснулся, вышел, подтягивая джинсы, буркнул "Привет!" и исчез в густых травах и кустах своего сада. Временами он выныривал из этого буйного благоухания с раздутыми ноздрями и опять исчезал. И, наконец, вышел с огромным букетом георгинов. Он собрал их для Майи. Больше они не виделись.
Как вспоминает литературный агент Аксенова, поэт и тонкий ценитель искусств Виктор Есипов, Майя и Василий не забыли заехать и в Малеевку, к Галине Балтер, в ее бревенчатый терем близ тамошнего Дома творчества. Все собравшиеся понимали, что хотя друзья отбывают с советскими паспортами, это надолго, а может, и навсегда.
Но их настроение не было мрачным. Мытарства последних месяцев, до окончания которых остались считаные дни, настолько измотали их, что отъезд казался избавлением.
Погожее утро. 22 июля 1980 года. Шереметьево-2. Закончена посадка на рейс Air France в Париж. Но над багажом некой русской четы всё колдуют таможенники. Изучают папку с текстами, письмами, вырезками. "Архив провозу не подлежит". - "Если архив провозу не подлежит, - сказал устало Аксенов, - тогда я и сам никуда не поеду". Пауза. И вдруг оказалось, что можно договориться с таможней. Служивый помчался узнать, дозволить ли провезти папочку. Вернувшись, зашептал: верх дал добро. Лишь бы летели скорее.
Попов щелкал "Сменой". Вышло плохо, но всё же видно. Контроль пройден. С близкими прощается Майя. Алена - ее дочь - тоже прощается. А Аксенов сидит, задумался. Тут Попов его и снял.
Перед Олимпиадой страну покидали многие. В аэропорт приезжали ватагами. Прощаясь, обнимались, плакали, целовались… Потом провожающие отправлялись пьянствовать… Расставались-то ведь навечно. Почти никто не надеялся когда-нибудь еще увидеть отбывающих. Мало кто всерьез воспринимал слова Гладилина: "…Зачем вы устраиваете похороны? Жизнь длинная, может, еще увидимся?" Никто не ждал, что скоро грянет буря… До самых до окраин стоял студень застоя.
Но жизнь оказалась длинной…
Часть третья.
ЗАПАД. "ДИКИЙ" И СВОБОДНЫЙ
Глава 1.
ПРАВО НА ОСТРОВ
Однажды, в 2004 году, после выступления Василия Павловича в клубе "Дума", я спросил: отчего в его книгах так много островов?
Кусочек земли на Волге, где посреди грохочущей чугуном и железом советской стройки укрылся сияющий тихими лампадами таинственный Свияжск… И утес на Гудзоне, где вздымаются отроги Нью-Йорка - остров Манхэттен… И Корсика, как хранилище невероятных возможностей человека, как символ вечной победы своего знаменитого сына, но и как тень Святой Елены… И Западный Берлин, отгороженный от мира бетонным валом красного потопа, приграничный, но обитаемый, веселый и свободный… И уютный архипелаг Большие Эмпиреи, не будь которого - юному герою Гене Стратофонтову некого и нечего было бы спасать… И Кукушкины острова, такие далекие, что, читая "Кесарево свечение", порой чувствуешь: они-то и есть (отчасти) та самая подкожная сердцевина России. И ликующий Ки Уэст, где всюду витает дух праздника, что всегда с тобой и с которым не до конца ясно: что лучше - иметь его или не иметь?.. Не говоря уже об удивительном острове Крым, превращенном автором в приют своей мечты о будущей России, которая богаче, веселее, свободнее Америки.
Аксенов отшутился: наверное, в этом есть что-то детское… В юности многие из нас мечтают о городах и странах, о морях и океанах, о новых просторах, о каких-то неведомых местах, ну и, само собой, об островах…
- О тех, что желают открыть, или о тех, где можно укрыться? - сорвалось у меня с языка…
- И то и другое, - ответил Аксенов. - Кто-то эту мечту оставляет, выбрасывает. А кто-то бережет и несет через жизнь и, если, конечно, получается - осуществляет. Не уверен, что можно воплотить ее полностью. Но частично некоторым удается. А с другой стороны, приятно думать, что каждый человек может решить, что он - это тоже своего рода остров. Как хотите: в океане жизни, в океане приключений, в океане любви, в океане скорби, в океане творчества и удивительных открытий. И он имеет полное право быть таким островом - его замкнутым или гостеприимным хозяином. Вот как-то так.
Я тогда ни с того ни с сего подумал о Джонатане Свифте и одном из прибежищ странника Гулливера - удивительном летающем счастливом острове Лапуте. И еще - о герое Аксенова. Плавучем, плачущем, бегущем, жаждущем, летящем, танцующем неопознанном объекте. В конце концов, тонущем… Или - улетающем по какому-то небывалому маршруту… Ведь серьезная жизнь в серьезном мире - единственный повод для искусства, как считал лирический герой Аксенова в 1977 году, в рассказе "Право на остров". А разве жизненный маршрут - это несерьезно?.. Как пояснил (любезно улыбаясь) герою того же рассказа некий скромный маленький Бонапарт: транзиты любой сложности, месье…
И вот - 22 июля 1980 года, начинается новый, головокружительной сложности транзит Василия Аксенова. Считается, что на Западе он как бы временно, но никто не сомневается, что его билет - в один конец. В том смысле, что возвращение в СССР в обозримом будущем не предусматривается.
С Аксеновым в Париж прибывают Майя, ее дочь Алена и сын Алены - Иван. Перед отлетом они сфотографировались все вместе у знаменитой высотки в Котельниках.
В аэропорту Орли их ждут пресса, телевидение и радио, включая сотрудника "Свободы" Анатолия Гладилина. Происходит как бы импровизированная пресс-конференция - очередной советский изгнанник дает интервью американскому и французскому телевидению, делится впечатлениями о последних днях в Советском Союзе, о "МетрОполе", о возможных вариантах развития ситуации в советском искусстве, которая тесно связана с ситуацией политической.
Для местных СМИ прибытие из СССР именитого писателя и основателя ставшего в последнее время знаменитым альманаха "МетрОполь" - изрядное событие - big deal…
После церемониала встречи предупредительный Гладилин, сам недавно переживший стресс перелета из советской действительности в западную, устраивает семейство в автомобиле, чтобы отвезти его на загодя приготовленную временную квартиру.
Гладилин выруливает из аэропорта, а Майю почему-то бьет какая-то странная дрожь. Он понимает: что-то не так. Но относит состояние жены Аксенова на счет драматичности ситуации - не такое ведь это простое дело - покинуть Россию навсегда… Да и предотъездные месяцы для Майи были ох какими непростыми. Гладилин знал: многие, прибывшие оттуда, переживают это очень тяжело. Он мягко, в дружеской полушутливой манере пытается ее успокоить, найти какие-то слова, мол - порядок, все позади… И тут Аксенов говорит: "Не трогай ее. Над ней так поиздевались в Шереметьеве. Устроили ей личный досмотр. Понимаешь, что это такое?"
Видавший виды эмигрант был поражен. Жена, а теперь - вдова друга генсека Леонида Брежнева, обласканного властью кинорежиссера Романа Кармена, еще недавно вхожая в высший советский свет, подверглась такой унизительной, мерзкой процедуре. И сейчас Гладилин не хочет верить, что Брежнев, хотя и был в маразме, все же отдал указание поступить так с дамой, которая не раз навещала его на даче… Однако такое указание с наивысшей кремлевской верхотуры вовсе и не было обязательно. Его могли дать чины и пониже. Просто, чтобы еще раз - на прощание - показать строптивому фрондеру: летишь? ну - лети! Но в наших силах твое прощание с родиной изгадить вот этакой финальной мерзостью.