Не прерывалась его переписка с Евгением Поповым, имевшим обширные знакомства среди иностранцев, живших в Москве. Но дело это было небезопасное. Евгений Анатольевич, после "МетрОполя" вычеркнутый из списков "печатных" авторов, публиковался за рубежом и был погружен в литературный андеграунд, который представлял немалый интерес для органов идеологического контроля. Обыски у авторов и распространителей самиздата отнюдь не были редкостью.
"Письма Аксенова я хранил в очень смешном месте - на кухне, в банках с крупой, - рассказывал мне Попов. - Тогда все почему-то хранили письма в крупе. И опытные кагэбэшники, конечно, первым делом шли на кухни - за письмами. У меня там хранилось много его писем, на такой полупапиросной бумаге, на обеих сторонах, перьевым "Паркером"… Писем было 15–20, а осталось три или четыре. И вот почему…
Как-то арестовали одного моего приятеля, а на следующий день в восемь утра постучали ко мне. Спрашиваю: "Кто там?" Отвечают: "КГБ Москвы и Московской области". Я: "А. Понятно. Мне одеться надо". Бегу на кухню, достаю из крупы письма, кидаю в унитаз и открываю дверь. Там эти ребята. Протягивают бумажку: "Вас вызывают свидетелем на допрос". Я чуть не крикнул: "Что ж вы сразу не сказали, я бы письма тогда не уничтожил", но промолчал. А они: "Машина ждет". Я говорю: "Ну, тогда собраться надо мне, позавтракать". - "Хорошо, - говорят, - давайте". А сами все стучатся, спрашивают: "Скоро вы?", а я огрызаюсь, свою веду игру: "Повестки нужно приносить по закону. Вы должны были за три дня повестку принести. А так я всю ночь работал, а вы ворвались ко мне и еще меня подгоняете. Вот позавтракаю и поеду". А под ложечкой-то сосет - ведь не знаешь, чем дело кончится… Жена наливает стакан водки. Я: "Ты в своем уме?" - "Да, хрен с ними, - говорит, - так веселее будет". Я думаю: женщина права. Стакан засадил, и повезли меня. В машине начало развозить. А они едут, всякие штуки мне плетут, дескать "А вы, Евгений Анатольевич, ничего не забыли дома?" - "А что я мог забыть?" - "А то, что следователей интересует". - "Откуда ж я знаю, что ваших следователей интересует? Может, они порнографию собирают, а мы такого не держим". А они: "Вот всё вы шутите, шутите… а не пришлось бы домой возвращаться". - "Зачем?" - спрашиваю. "Да поискать чего-нибудь". Я думаю: "У-у-у-у-у! Мало того, что меня не по закону вызвали и вытащили из дома на виду у соседей, так еще и грозят мне…" Осмелел от стаканчика-то и отвечаю: "Вот приедем, и я первым же делом подам заявление о том, что вы мне угрожали". - "Ну что вы! Это не так". - "Ну, вот и я не так…"
Приезжаем, и следователь мне предъявляет сначала ксерокопию моей книги "Веселие Руси", изданной в Штатах в 1981 году, а после спрашивает: "Что можете сказать насчет письма Аксенову?" Я говорю: "Напишите вопрос". Он поартачился, но написал. Я говорю: "Предъявите письмо". И он мне показывает черновик моего письма Аксенову, уже отправленного мной с "голубиной почтой". Они изъяли его во время обыска у приятеля. Черновик был сильно почеркан, но, к сожалению, все равно можно было прочесть, что в Москве, мол, планируется новый андеграундный альманах "Каталог Клуба беллетристов" и ты, Василий, его, наверное, увидишь. И всё хотя и в помарках, а видно, что моей рукой написано. А я говорю: "А письмо-то где?" Он: "Вот". А я: "Знаете, что такое письмо? Это когда человек что-то написал и отправил, а кто-то другой получил. Когда есть конверт. Штемпель есть. А это что? Пишите: черновик неотправленного письма Аксенову".
Вот и поговорили. Меня отпустили. Еду домой, а писем-то нет - я их уничтожил…
Но помню, что о Бродском он отзывался в них без тепла, называя его не иначе как Иосиф Бродвейский… И еще писал про поездку в Вермонт, что там каждый "сидит на своей горе. На одной - я. На другой Саша Соколов. На третьей Саша Солженицын"".
Это злоключение Евгения Анатольевича лишило нас возможности ознакомиться с оригиналами депеш, летавших из СССР в США и обратно с "голубиной почтой"; но Аксенов в "Грустном бэби" приводит пример такой переписки. Его корреспондент - собирательный персонаж - "московский внутренний эмигрант" и интеллектуал - Филларион Фофанофф. Их эпистолярий разворачивается на фоне идущих в державах избирательных кампаний, что прибавляет автору сарказма.
Он пишет: "Дорогой Фил, впервые в жизни я наблюдаю американскую избирательную кампанию с самых ее истоков. Каждый вечер в нашей гостиной шумят отголоски таинственных событий, именуемых "праймериз" и "кокусы". Волей-неволей я чувствую и себя вовлеченным в местную гонку… Спрашиваю себя - что это такое: подсознательная потребность человеческой природы или азарт болельщика?"
Филларион отвечает: "Дорогой Василий! Как раз когда я читал твое письмо, раздался стук в дверь. Вошла хорошенькая девушка и сказала:
- Привет. Я ваш агитатор. Мне нужно зарегистрировать ваше имя, возраст и пол для приближающихся выборов в Верховный Совет.
- Вы появились вовремя, - сказал я. - Не могли бы вы разъяснить мне разницу между советскими и американскими выборами?
- В американских выборах все кандидаты являются ставленниками военно-промышленного комплекса.
- То есть… и американские избиратели не имеют никакого выбора?
- Что вы задаете такие странные вопросы, товарищ? Лучше скажите, что записывать в графе "пол". Мужчина?"
Сарказм Аксенова понятен и, пожалуй, на тот момент уместен. Не мог же он, в самом деле, знать, что уже вскоре окажется подвергнуто сомнению и само одиночество "единственно возможной партии" на советской предвыборной арене.
Близились реформы Михаила Горбачева - перестройка, в серьезность и необратимость которой Аксенов, как и многие, долго не верил. О чем прямо говорил в "Грустном бэби" и в эфире. Что же смущало эмигрантов? То, что они, признавая реформы "попыткой повернуть страну от удушающего смрада", глядя на Горбачева, порицали его за излишнюю осторожность, соглашательство и медлительность. Будучи далеки от советских реалий, они могли позволить себе то, чего не мог позволить себе никто в СССР - оценивать первое лицо и его действия. "Горбачеву, - говорил Аксенов, - иногда кажется, что он зашел слишком далеко, и он тогда делает осторожные оговорки, - дескать, мы хоть и против злоупотреблений прошлого, но все-таки гордимся "каждым днем, прожитым нашей страной". Однако мы можем поверить в искренность его намерений только при условии, что не будем верить в искренность оговорок. Страна должна признать, что в ее истории были дни полного позора. Должна открыто назвать борьбу со сталинизмом как практической, так и философской сутью нынешнего момента".
Однако многое менялось. В Москве назревали перемены, таившие в себе обещание того, что в будущем смена столиц перестанет быть такой уж бесповоротной. Перемены эти напрямую касались и изгнанника Аксенова в его роли радиовещателя.
Пятого сентября 1986 года уже упоминавшиеся товарищи Лигачев и Чебриков направили руководству партии очередное письмо, где, в частности, сообщали, что "передачи неправительственных радиостанций "Радио Свобода", "Свободная Европа", а также радиостанций "Немецкая волна" и "Голос Израиля" имеют откровенно антисоветский характер и изобилуют злобной клеветой на советскую действительность. Радиостанции же "Голос Америки" и "Би-би-си" подают свои материалы, как правило, тенденциозно, с антисоветских позиций, стараясь при этом придерживаться объективистского подхода к освещению событий и фактов международной жизни, политики, экономики и культуры". А далее делали неожиданный и, по правде говоря, удивительный вывод - ссылаясь на "проделанную значительную работу по расширению гласности" после апрельского (1985 года) пленума ЦК КПСС, секретарь ЦК и председатель КГБ предлагали прекратить глушение "Голоса Америки" и Би-би-си.
Это письмо, как и многие другие документы того времени, знаменовало собой начало процесса, который уже не удалось повернуть вспять. Но пройдет еще немало времени, прежде чем политические и артистические изгнанники поверят в это. Тем не менее с каждым годом они со всё большей надеждой ожидали перемен, глядя, как понемногу осыпаются портреты членов политбюро и генеральных секретарей.
Белла Ахмадулина рассказывала, как однажды на даче в Переделкине она дописывала письмо Аксенову в ожидании человека, с которым могла передать его в Америку. Вдруг вбегает соседка. Кричит: "Белла, у нас Брежнев умер!"
Такой и была последняя фраза письма: "Вася, у нас Брежнев умер".
Опять зима. Белла пишет письмо. Ждет "почтового голубя". Вновь - соседка!
- Белла, у нас Андропов умер!
И это письмо она закончила словами "Вася, Андропов умер".
А вскоре получила ответ: "Белка, пиши чаще!"…
Глава 7.
ПО ТУ И ПО ЭТУ СТОРОНУ BIG DRINK’А
Big drink - большая выпивка - так американцы называют Атлантику. И, как часто бывает с большой выпивкой, есть серьезная разница между ситуацией до нее и после. То же и с дринком-океаном - вся штука в том, где ты находишься: в Старом Свете или в Новом. Ибо от этого зависит, куда и к чему стремишься. А поскольку сейчас и автор, и большинство читателей пребывают, видимо, в Свете Старом, будем считать "этой" стороной - нашу. А "той" - американскую.
А по нашу сторону Big drink’а во второй половине 1980-х творилось немало важного. Особое внимание мира было приковано к той части Старого Света, которая недавно была скрыта от него "железным занавесом" - а точнее, к СССР, где после смерти Константина Черненко, сменившего на посту Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Андропова, 14 марта 1985 года высокое кресло в главной крепости страны занял Михаил Горбачев.
Появление на советском Олимпе нового лица всегда было подарком американским советологам и кремленологам - на их услуги возникал повышенный спрос. Понятно, что изменения в Кремле вызывали немалые толки и среди эмигрантов. Несмотря на то, что приход новых советских лидеров обычно не нес никаких существенных перемен, их ждали все. И - было похоже - на сей раз дождались.
Горбачев начинает действовать. Суть и цель его действий не ясны ни стране, ни Западу. Но 8 апреля 1986 года он посещает Волжский автозавод в Тольятти и там, выступая перед сотрудниками, впервые публично произносит слово "перестройка".
Его подхватывают журналисты и агитаторы. Такова партийная установка. Вслед за перестройкой в советский лексикон входят ускорение и гласность.
Прологом к пополнению словаря этими словами становятся борьба с нетрудовыми доходами и антиалкогольная кампания, не встретившие поддержки из-за множества "перегибов". На свадебных столах - сок и минералка, а под столами - бутыли с бузой. Цены на алкоголь растут на 45 процентов, олухи вырубают виноградники, с прилавков исчезает сахар и идет на самогон. Тема ускорения тоже не ясна. Никто не в курсе, что это такое. Партия обещает резко поднять производительность и благосостояние? А как? Ответы звучат невнятно. Тема затухает. На смену идет диспут о кооперативах.
Это - понятнее. Это - про деньги. Серьезные люди потирают руки, похоже - дошло до дела.
Всё чаще звучит слово гласность. В печати открыто (с позволения партии, конечно) обсуждаются доселе закрытые темы, выходят неслыханно смелые статьи, издаются запретные книги. Подписка на СМИ растет не по дням - по часам. Люди, спозаранку спешащие в молочную кухню, видят: очереди в киоски "Союзпечати" уже выстроились и растут. "Московские новости" и "Огонек" нарасхват. Идет ревизия истории. А с ней - полемика о том, что можно рассказать, а что нужно придержать.
Эмигранты, включая и литераторов, внимательно следят за всем, происходящим в СССР, и это кажется им сумбуром. С одной стороны - снимается всё больше запретов, всё чаще в Штаты приезжают литературные гости из Союза, а с другой - коммунистическая идеология и цели советской системы не подвергаются ни малейшему сомнению. Всё это слишком напоминает хрущевскую "оттепель", с ее "возвращением к ленинским нормам партийной и общественной жизни". Но эмигранты знают, чем чревато такое возвращение и каковы они - "ленинские нормы". Их не устраивают легкие послабления и смягчение режима. Тем более что попутно и в СССР, и на Западе обсуждаются конспирологические сценарии, типа: всё это задумано, чтобы надуть Запад, модернизировать Советы, попутно выманив на свет оставшихся в Союзе смутьянов, а после закрутить гайки так, что не только советским, но и миру небо покажется с овчинку. В Вашингтоне, Париже и Лондоне услышали московский каламбур: сегодня - перестройка, завтра - перестрелка…
Так что же: перестройка - реальность? Но что перестраивается? Если система власти - то почему КПСС у руля? Если хозяйство, то в какую сторону? Если внешняя политика - то как именно? Да и могут ли такие структуры, как КПСС, менять себя.
Для Аксенова же прежде всего важно, что творится в литературе. Вон, 19 июня Горбачев встретился в ЦК с группой писателей… И о чем говорил? О демократии, судари мои. О том, что съезд кинематографистов сменил руководство союза по инициативе снизу. Горбачев доволен. А писатели? Не все. Они волнуются за свой союз… "Ну, - говорит генсек, - будем искать подходы… Советоваться с Лениным никогда не поздно…" Но разве Ленин и демократия - близнецы-братья? - спрашивает Аксенов.
Для вопросов есть основания. Правозащитник и академик, лауреат Нобелевской премии мира Андрей Сахаров, сосланный в 1980 году в Горький, остается под надзором. Осужденные диссиденты - в лагерях. Разговоры о "рынке" ведутся полушепотом. Гремит война в Афганистане. И высится, деля мир на лагеря, Берлинская стена.
И это - не только символы. Это - факты, не позволяющие эмигрантам принять оптимистические репортажи западных корреспондентов и материалы советской периодики за знаки перемен. И Аксенов говорит об этом в радиовыступлениях.
В декабре 1986 года Андрею Сахарову и его жене Елене Боннэр разрешают покинуть Горький. Горбачев звонит им лично, для чего на квартире специально ставят телефон. Возвращение академика - важный сигнал для мира: в СССР больше не преследуют за инакомыслие. Это знак и для эмиграции: похоже, сдвигаются опорные пласты. Но - только похоже. Что ж, проверим…
В начале весны Аксенову позвонил старый диссидент, лидер Интернационала сопротивления и хороший знакомый Владимир Буковский. Рассказал, что написал письмо в СМИ с вопросами эмигрантов проектировщикам перестройки и собирает подписи. Спросил: подпишешь? Аксенов ответил: конечно, как не подписать?
Двадцать второго марта New York Times под заголовком "Гласность или ловкость рук?" опубликовала письмо, подписанное десятью видными изгнанниками. Вскоре его перепечатали лондонская Times и парижская Figaro. Французы озаглавили текст "Пусть Горбачев представит нам доказательства", и, как рассказывал Буковский в интервью, с подачи Максимова в нем появилась приписка, что лучшим доказательством стала бы публикация письма в советской прессе. И это произошло. Многим это показалось чудом - 29 марта письмо десяти "отщепенцев и клеветников" появилось в "Московских новостях".
Этот материал и реакция на него в СССР настолько ярко иллюстрируют положение по обе стороны "большой выпивки", что я приведу его почти полностью:
"Авторы данной статьи - эмигранты из СССР, живущие на Западе: Василий Аксенов, Владимир Буковский, Эдуард Кузнецов, Юрий Любимов, Владимир Максимов, Эрнст Неизвестный, Юрий Орлов, Леонид Плющ, Александр Зиновьев и его жена Ольга.
Что представляет собой новая политика Михаила Горбачева - тот самый исторический поворот, о котором мы мечтали, знаменующий собой конец угнетения и нищеты в Советском Союзе? Или мы стали свидетелями лишь короткой "оттепели", тактического отхода перед новым наступлением, как выразился Ленин в 1921 г.?
Да, сегодня из лагерей и ссылки возвращен ряд ведущих правозащитников. Этот жест можно только приветствовать, однако нельзя не отметить, что подобное "избирательное милосердие" на то и рассчитано, чтобы произвести максимум впечатления на общественность при минимуме настоящих уступок.
Если отношение к таким людям в СССР действительно меняется, почему бы просто не объявить амнистию всем узникам совести, вместо того, чтобы принимать решения по некоторым особо нашумевшим делам одно за другим, в течение года? <…>
Еще больше, казалось бы, можно приветствовать заявленное Советским Союзом желание завершить войну в Афганистане. Но если Кремль действительно хочет положить конец этой войне, почему он попросту не выведет из Афганистана войска? Если задержка вызвана стремлением оставить после себя стабильное правительство, почему бы не провести в стране свободные и честные выборы под строгим международным надзором?
Поскольку ни один из этих вариантов, судя по всему, не устраивает Кремль, мы вынуждены сделать вывод: все, к чему он на самом деле стремится - это создать видимость ухода из Афганистана.
Впрочем, больше всего удивляет, пожалуй, новая политика "гласности" (открытости). Многие, должно быть, просто ошеломлены, читая в "Правде" заметки с критикой советских реалий - той самой, которую еще несколько лет назвали бы "клеветой на социалистический строй", со всеми вытекающими последствиями. Отчасти эта новая политика также призвана преподнести нужду как добродетель. На сегодняшний день советскому режиму просто нет смысла содержать гигантскую и дорогостоящую пропагандистскую машину, чьей "продукции" мало кто верит.
Таким образом, гласность помогает руководству СССР вновь привлечь к себе внимание советской общественности и одновременно улучшить собственный имидж за рубежом. Реальная гласность немыслима без подлинных публичных дискуссий, в которых каждый мог бы принять участие, не опаса-ясь наказания. Другими словами, она стала бы публичной гарантией от злоупотребления властью; а то, что мы наблюдаем, лишь всё та же партийная монополия на истину, только указание теперь состоит в том, чтобы истина пока носила критический характер по отношению к самому режиму. Но подобный приказ можно отменить хоть завтра.