Как старый кавалерист (правда, до чего же я не люблю это слово - "старый!"), я невольно залюбовался и отличной выучкой Лукашева, и его статным рысаком, горячим, трепетным и тонконогим. Стало немного грустно: отгремела конница, уступила место моторам. Впрочем, иногда в разведке, в преследовании врага, в стремительных налетах на его тылы, вооруженная автоматическим оружием, конница еще представляла собой грозную силу.
- Что нового, Алексей Григорьевич, в районе Тим - Погожее? - спросил я вместо приветствия, - Как вели себя немцы в прошлую ночь?
Он усмехнулся, небрежно кивнул в сторону Тима:
- Зарылись в землю, как сурки. Ни звука… По всей видимости - отогреваются. Невеселой была для них прошлая ноченька: у дороги, что к Погожему ведет, мы четырех фашистов нашли. Наверное, сбились с дороги, присели отдохнуть… и не встали.
- Авиация противника не беспокоит вас?
Он глубоко вздохнул, покривился:
- Будь они неладны, товарищ комдив! До того обнаглели, что за отдельными всадниками гоняются. Сегодня, еще даже солнце не успело взойти, а они уже два раза гонялись за нами. Имею двух раненых лошадей… Хорошо, что местность пересеченная, да и люди научились уходить от одиночных самолетов. Между прочим, советую внимательно смотреть по сторонам: того и гляди налетят!
- Спасибо за совет, комиссар… Славные у вас лошадки!
Он вскинул голову:
- Настоящие орловские… На весь мир знаменитые!
Мы тронулись дальше, а мой адъютант Шевченко сказал:
- Похоже, ребята не очень-то обстрелянные.
- Почему?
- Придают значение пустякам. Одиночным самолетам.
- Странно, Шевченко… Вы считаете это пустяками? А ведь неприятная штука, когда здесь вот, в степи, где и укрыться-то негде, налетит на тебя коршун и начнет из пулемета клевать…
Я не успел закончить фразу: Косолапов резко затормозил и, приоткрыв дверцу, наполовину высунулся из машины.
- Летят, стервятники… А жаль, товарищ полковник, до станции Мармыжи остается только семь километров. Там есть где укрыться… А тут?
Я тоже выглянул из "эмки": шестерка вражеских истребителей низко шла над степью, держа курс на Мармыжи.
Пилот головной машины, по-видимому, заметил нашу "эмку" и стал делать разворот, а остальные пять самолетов, как гуси, последовали за головным.
- А не дать ли нам полную скорость? - торопливо спросил Шевченко.
Я удивился этому предложению:
- Зачем? Вы надеетесь уйти от самолета?
- Главное, и в сторону некуда свернуть.
- Что ж, остается ждать.
Головной истребитель снизился до бреющего полета и пошел вдоль дороги прямо на нашу машину. Оставались какие-то секунды… Сейчас пулеметная очередь грянет по "эмке". Времени на дальнейшее раздумье у нас не оставалось: одновременно и без всякой команды мы выскочили из машины, отползли в сторону на десять-пятнадцать метров и легли в снег. Косолапова с нами не было, он проворно юркнул под машину, надеясь, что его защитит мотор.
Один за другим самолеты проносились так низко, что у дороги на гребне сугроба вихрился снег. Пулеметные очереди решетили и коверкали нашу "эмку" вдоль и поперек. Наконец-то грянула очередь из последнего, шестого, самолета. Потом истребители сблизились, выровняли строй и стали набирать высоту.
Шевченко вскочил на ноги, бросился ко мне:
- Вы живы, товарищ полковник?
Я тоже поднялся.
- Цел и невредим!.. А вы?..
Он внимательно рассматривал у меня под ногами снег, встряхнулся, глянул себе под ноги: нет, на истоптанном сугробе не было видно ни капли крови.
- Удивительный случай, товарищ полковник… Шестерка самолетов, обстрел в упор, и ни одной царапины… Чудо!
Я бросился к машине. Что с Косолаповым? Из-под "эмки" были чуть видны его ноги. Я крикнул ему, но он не отозвался. Жив ли он?..
Как-то сразу ко мне возвратилось то ясное, легкое спокойствие, которое приходит после пережитой опасности. Собственно, случай представлялся мне самым обычным: самолеты противника возвращались с задания, они не расстреляли всех патронов и завернули на нашу "эмку" с целью разрядить оставшиеся заряженные ленты. Мне даже и в голову не пришло, что шестерка истребителей может возвратиться. Такой ли группе самолетов охотиться за одиночной машиной?
Но она возвратилась. Как видно, гитлеровцы сочли нашу "эмку" немалой добычей. Они решили повторить заход… Я услышал встревоженный голос Шевченко:
- Они опять идут!..
Оглянувшись, я увидел, что теперь эта группа самолетов приняла другой боевой порядок, если в первом заходе они шли кильватерной колонной, строго следуя за головной машиной, и каждый летчик, наблюдая визуально, вел прицельный огонь, то сейчас они разбились попарно и построили свой боевой порядок для атаки углом.
Мы снова попадали в снег… Если бы знать, что они возвратятся! Пожалуй, мы успели бы замаскироваться. До чего же глупое и отчаянное положение - распластаться на снегу, на совершенно открытой местности, и ждать, являя собой отличную мишень, когда тебя прострочит пулеметная очередь!
Я думал о Косолапове. Наверное, убит. На мой оклик он не отозвался. И еще я успел подумать о том, что гитлеровцы, безусловно, отработали план второй атаки: два правофланговых самолета, один за другим, пошли на моего адъютанта, - он лежал в тридцати метрах от "эмки", - центральная пара шла на машину, левофланговая - на меня.
Считанные секунды… Как много мыслей успело пронестись у меня за это неуловимо короткое время! Я бежал в сторону от дороги, проваливаясь по колено в снег, ожидая, что пулеметная очередь раздастся, когда я успею добраться до высокого сугроба у межи… Двадцать-тридцать шагов… Но разве у сугроба было безопасней? Нисколько. Просто нам нужно было рассредоточиться. А пулеметная очередь хлестнула чуточку раньше, чем я ожидал. Пули прожужжали над моей головой и у ног, и на сугробе всплеснулись узенькие дымчатые струйки.
Я упал лицом в снег, упал бессознательно, будто на самом деле срезанный пулеметным огнем. Второй самолет шел еще ниже первого. Я слышал, как пули с шипением перечеркнули сугроб у моей головы и глухо зацокали о мерзлую землю.
Пронесло!.. Неужели даже не ранен? Правильно сказал Шевченко - чудо! Но если мы оба уцелели и теперь, после второго залета, тем более это следовало назвать чудом…
Я перевернулся на спину, глядя в безмятежно ясное небо, прислушиваясь к дальнему, приглушенному гулу моторов. Неужели эти коршуны возвратятся еще раз? О, сколько чести, Александр Ильич, - за тобой охотится целая группа самолетов! Что ж, пусть возвращаются: они увидят, что "жертва" лежит вверх лицом и не шелохнется.
Как сильно и радостно ощущение жизни! Снег пахнет, будто спелый разрезанный арбуз, воздух бодрящей волной наполняет легкие, синяя даль неба ласкова и мила… Но что это? Где-то снова перекатывается, приближаясь, гул самолета?
Я приподнял голову: нет, я не ошибся - с запада, со стороны Мармыжей, к нам приближался одиночный самолет. Вот он взмыл над нашей "эмкой", сделал крутой разворот, резко наклонив плоскость, очертил правильный круг. И до чего же был он подлым, шельма, этот гитлеровский "ас" - не поленился в третий раз возвратиться, проверить, все ли мы мертвы…
Что ж, думал я, радуйся, мерзавец, но мы еще доберемся до тебя!
Самолет отвернул в сторону, стал набирать высоту и вскоре скрылся за горизонтом.
Я встал, отряхнул снег, осмотрелся. Радостно что-то крича, ко мне подбежал Шевченко.
- Подождите адъютант… Что за вопли?
Глаза его сияли, на щеке застыла слеза:
- Да как же не вопить, не радоваться… вы - живы!
Он схватил полу моей куртки:
- Смотрите: одна… две… три… Да, три пули прошли сквозь куртку! Вот и брюки на коленях оборваны. Ну, Александр Ильич, мы с вами как будто заговоренные.
- А что же с нашим Мишей?
Шевченко метнулся к машине, громко позвал:
- Миша… Мишенька!.. Вылазь, приехали!
Шофер не ответил, до моего слуха донесся стон. Баллоны правых колес машины были пробиты пулями и спустили воздух; машина осела и прижала Косолапова. Нам пришлось немало повозиться, пока мы приподняли "эмку" домкратами и вытащили Михаила из-под мотора.
Я схватил его руку, стал прощупывать пульс. Он с усилием открыл глаза:
- Товарищ полковник… внутри у меня все в порядке. Беда, что снаружи наделали много дыр, проклятые…
Вся его одежда была покрыта кровью, и под машиной на снегу запеклась багровая лужа. Я осторожно взял его на руки и уложил на раскинутую адъютантом шинель. К счастью, в нашей машине была небольшая аптечка и несколько индивидуальных пакетов. Шевченко молниеносно передал их мне, и я попытался наложить повязки. Но как их накладывать, если ноги Косолапова, ягодицы, поясная часть сплошь были иссечены пулями?
Шевченко пытался мне помочь, однако казалось, что мы только мучили нашего Михаила. Правда, мы добились главного: остановили кровотечение…
Вскоре подошла санитарная машина нашего медсанбата, и я передал Косолапова врачу.
- Сделайте все возможное, чтобы он жил.
- Это мой долг, - ответил майор медицинской службы. - А для вас, товарищ полковник, есть маленький сюрприз. Я разыскиваю вас уже в течение суток.
И он передал мне письмо.
Жена писала:
"Беспокоюсь, есть ли у тебя теплые носки?.."
Я подумал: милая Катеринка, даже если бы их и не было, - в этом ли дело?
И дальше:
"В госпитале, где я сейчас работаю, находится на лечении немецкий офицер. Он был ранен под Тимом, а затем сдался. Он мне сказал, что был ранен в своей легковой машине и прежде чем сдаться, пристрелил своего шофера…
Я спросила:
- А, зачем вы это сделали?
Он удивился моему вопросу:
- Как зачем? Ведь это мой шофер!
Настолько противен этот подонок, что, право, не хотелось о нем рассказывать. Но между нами произошел разговор, который, мне думается, для тебя будет небезынтересен. Оказывается, этот тип даже "теоретик". Он читал Ницше и Шопенгауэра, так называемых "философов", предтеч фашизма. Он сказал, что немецкая армия сильна именно отсутствием человечности.
У меня невольно возник вопрос: а между ними, между этой гадкой плесенью, есть ли понятие дружбы?
Он ответил:
- Нет и не может быть…
Я спросила:
- На чем же вы держитесь?
Он усмехнулся:
- На праве сильного.
- Но ведь человек, - сказала я ему, - создан для добра, для того, чтобы сделать жизнь всех тружеников счастливой. Ваше "право сильного" - волчий закон. Неужели для вас привлекательно возвратиться к состоянию животного? А ваши дети? Думаю, что они у вас есть? Право сильного - уничтожить ваших детей? Да, если, скажем, они помешают кому-то получить ваше наследство?
Он задумался.
- Простите, мадам, - сказал он после продолжительного молчания. - Вы меня вызвали на откровенность. Надеюсь, вы никому не скажете о том, что я вам скажу? Впрочем, ваше дело… Запомните: в армиях фюрера каждый воюет за свой личный интерес. У моего отца в Восточной Пруссии есть имение. Оно завещано мне. Как вы полагаете: соглашусь ли я отдать это имение… моим батракам? Конечно, нет! Больше того: я повешу или расстреляю каждого, кто осмелится поднять руку на мою собственность… Что, вы смеетесь? А посмотрите на американцев! Разве рокфеллеры и дюпоны честно нажили свои капиталы? Разве они не оберегают их именно "волчьим законом"? Может быть, вы не знаете, что Соединенные Штаты, ваш союзник, снабжает нас, немцев, самыми дефицитными военными материалами? В чем же тут дело? А в том, что "волчий закон" остается основой основ…
- Но ведь это же подлость!
Офицер усмехнулся:
- Фюрер сказал, что он уничтожил химеру совести.
- Ваш фюрер - босяк, - сказала я. - Это уголовник с претензиями. В памяти народов он ничего не оставит о себе, кроме чувства отвращения и омерзения. И почему вы придаете такое значение собственности? Неужели вы намерены забрать ее в могилу? Или вы хотите, чтобы и ваши дети выросли паразитами, чтобы они, ничего не создавая для народа, питались плодами чужого труда?
- Мораль, - усмехнулся он. - Опять мораль! Есть у нас в Германии такие политические течения: немецкие социал-демократы, христианские демократы и прочие. А попробуй тронь собственность такого христианского демократа?! Он тебе горло перегрызет. Конечно, он будет говорить об интересах рабочего класса. Знаете, почему будет говорить? А потому, что ему это выгодно. Действительно, он как будто борется за интересы рабочего, но, по сути, оберегает свой собственный интерес…
Друг мой! Уничтожай эту гадость… Как жаль, что я не могу быть рядом с тобой. Но я делаю все возможное, чтобы помочь нашей Родине одолеть хищного и подлого врага.
Прости: еще одно замечание. Он мне сказал, что знает наизусть Шлиффена и Мольтке, Клаузевица и Дельбрюка, но не может понять одного: как все эти теории рушатся перед русским Иваном?..
Милый Саша! Я невольно подумала: жаль, что ты не Ваня! Однако я уверена, что ты уничтожаешь эту дрянь не хуже, чем любой наш Иван!"
Вероятно, забыв об этом гитлеровце, который, кстати сказать, оказался крупным немецким штабистом, жена снова спрашивала: есть ли у меня теплые носки?
Я навестил Мишу Косолапова в госпитале и дал ему прочитать письмо. Он долго всматривался в прямой и округлый почерк жены и сказал.
- А знаете, товарищ комдив, мы потому и победим, что мы - люди!..
Начальник штаба Владимир Борисов, как оказалось, уже знал о моих дорожных приключениях. Будучи человеком выдержанным (право, большое ему спасибо за это), он не расспрашивал о подробностях, не задавал вопросов. Что значили наши личные переживания в сравнении с тем делом, которое нам доверила Родина!
Борисов доложил, что принял соответствующие меры по организации боя.
На рассвете, после артиллерийской подготовки, дивизия перешла в наступление. Мы ворвались в населенные пункты Мармыжи и Перевалочное, где завязались уличные бои, которые длились до самого вечера.
Оказалось, что именно здесь, в Перевалочном, Мармыжах, и неподалеку, в селах Серебряное и Синчуково, противник сосредоточил крупные силы из своих резервов, готовясь нанести нам внезапный удар. Соотношение сил было, примерно, один к восьми в пользу противника, и вдобавок гитлеровцам подбросили много танков и бронетранспортеров.
Я был вынужден отдать приказ с наступлением темноты отойти из населенных пунктов Мармыжи и Перевалочное и занять оборону в районе села Серебряное и поселка Васютино.
Наш 16-й стрелковый полк, которым командовал майор Трофимов, понес большие потери. Танки с десантом противника вышли вдоль лощины из населенного пункта Синчуково в направлении южной окраины Перевалочного. Создалась очень неприятная ситуация: танки, бронетранспортеры плюс многочисленный десант врага, оказавшийся в тылу нашего 16-го полка.
Гитлеровцы уже торжествовали победу. Шесть их танков бросились в атаку на наши… кухни! Да, четыре кухни они "подавили". Но наша резервная батарея открыла огонь и тут же подбила три танка. Немцы отошли, оставив на поле боя, кроме этих трех танков, сорок трупов своих солдат. Мы захватили полтора десятка пленных…
Пленные показали, что они принадлежали к 9-й танковой дивизии, штаб которой находился на западной окраине города Щигры…
Признаться, мне надоело допрашивать пленных немцев. Они являли собой довольно тусклый стандарт. Оказавшись в плену за тридевять земель от своей родины, они пытались оправдываться, даже доказывать мне, что я, мол, не я и хата не моя. До чего же все-таки мерзкие душонки: эсэсовский капитан, рыжеватый, щупленький помещик откуда-то из города Беутен, сказал мне, что он только случайно стал военным.
В процессе допроса он еще сказал, что уважает наших советских офицеров, особенно лейтенанта… Сабодаха.
Тут я не понял:
- Откуда вы знаете его фамилию и звание?
Он ответил:
- Если бы не этот офицер, мы не потеряли бы три танка. Больше того, мы не потеряли бы нашего майора… Но когда ваши солдаты бросились на нас в штыковую, а ваша батарея совершенно неожиданно открыла огонь, ваши солдаты кричали:
- Товарищ Сабодах… Товарищ лейтенант… За вас мы в огонь и воду!
Я встревожился: жив ли Сабодах? На этот вопрос пленный гитлеровец не мог или не хотел ответить. Я приказал навести справку: было бы до боли жаль потерять такого командира.
Скромный и мужественный воин, сначала он командовал взводом, затем ротой, батальоном и зачастую находился на самых ответственных участках боя. Он стремился туда, где было наиболее трудно, и воины батальона отлично знали это, они любили его и берегли.
Совсем недавно, перед боем за Перевалочное, я навестил один из батальонов 16-го стрелкового полка. Был вечер, и солдаты, тесно обступив походную кухню, получали ужин. Слышались недовольные возгласы, и я спросил:
- Ну как, товарищи, ужин? Постарались сегодня повара?
Коренастый солдат с марлевой повязкой под ушанкой ответил с невеселой усмешкой:
- После такого ужина, товарищ полковник, умереть не умрешь, но и долго не провоюешь.
Другой солдат, рослый и плечистый, заговорил по-хозяйственному деловито:
- Жаль мяса, товарищ полковник, хороший продукт и так бессовестно испорчен. А что стоило поварам доварить его, как положено.
- Все это нежности, - заметил пожилой, степенный боец. - Пословица говорит: в степи и жук - мясо.
- Не видел я, братец, чтобы ты охотился за жуком!
- Погоди, не я говорю, повар шумит, что, мол, нежности!
- Вот его и следует этим мясом накормить: пускай потом побегает!
Добраться до кухни оказалось делом довольно-таки трудным, и я, услышав чью-то резкую речь, решил послушать.
- Как вам не стыдно, кастрюльные вы души! - отчитывал повара командир. - Утром люди идут в бой, а вы кормите их какими-то помоями?!
Один из поваров пытался оправдаться:
- Дрова сырые, и соли у нас ни грамма не осталось.
Голос командира стал еще строже:
- Так что же, заготовить для вас дрова? Просто обленились вы и не цените солдата. Прикажу дать вам, толстякам, по винтовке, и утром - в бой. Посадим мы тут честных, работящих старичков - найдутся у них и дрова, и соль!
- Правильно, товарищ Сабодах! - дружно поддержали солдаты. - Это не первый случай. Пускай в окопах полежат!
Кто-то сказал, что в батальоне есть два хороших повара - им, мол, и "карты в руки". Комбат тут же принял решение: два пожилых солдата передали своим провинившимся коллегам винтовки, а сами заняли их места.
Мне понравилась решительность Сабодаха, - конечно, он был прав. В нашей бригаде, а затем и в дивизии, даже в дни самых ожесточенных боев, когда и приблизиться к передовой было делом сложным и рискованным, делалось все возможное, чтобы люди своевременно получали горячую, вкусную и сытную пищу. Мы, командиры, постоянно помнили, что война - это не только гром пушек и пулеметов. Это и добротный борщ для бойца, и еще многое другое.
Кто-то из солдат весело засмеялся:
- Слышали, товарищ комбат? Повара собираются жаловаться…
Он удивился:
- Кому?
- Говорят, самому комдиву.
Теперь засмеялся и Сабодах:
- Я уверен, что он даст им не только соли, но и перцу!
- Считайте, товарищ комбат, - сказал я, подходя к нему, и он в изумлении даже попятился, - что вы уже доложили мне о плохой работе ваших поваров. С вашим решением я вполне согласен.