Я ухмыльнулся, предвкушая, как завтра я снова пойду в этот бар попозднее вечером, чтобы Линда успела набраться, и мы снова насладимся друг другом, а память уже не сможет обременять её требованием поддержания отношений на срок больший, чем тот, в течение которого они приносят наслаждение.
Однако, когда я назавтра пришёл в бар, Линды там не оказалось. Было уже достаточно поздно, я спросил бармена, видел ли он Линду. Он её узнал как постоянную клиентку и доверительно шепнул, что она ушла с каким-то мужчиной около часа назад.
Во мне поднялось удушливое облако ревности, и я вышел из бара, чтобы его развеять. Ноги сами повели меня к линдиному дому. Ещё издали я увидел, что у неё в окне горит свет – она любила ебаться при зажжённых лампах. А когда я подошёл к её дому, я узнал припаркованную машину Стива. Я вспомнил, что произносил в разговоре со Стивом название бара, где обитала Линда, вот мой партнёр и решил воспользоваться лёгкой добычей.
Я позвонил в дверь. Через несколько минут я услышал шаги, приближающиеся к двери, свет в глазке заслонила голова. Затем послышался звук открывающихся замков, дверь распахнулась и предо мной стояла обнажённая Линда. Волосы на лобке были влажные и слипшиеся. Она распахнула объятия и воскликнула:
– Тебя-то нам и не хватало! Стив совсем на себя не похож – кончает… как ты.
Я вошёл, закрыл за собой дверь и погрузился в объятия Линды.
Мы оказались в спальне. На кровати сидел Стив с виноватым лицом.
– Ладно, прощаю, – бросил я, и мы с Линдой принялись за дело. Стив, вдохновлённый зрелищем, активизировался и взялся вкладывать свою лепту.
Оказывается, выпив свою дозу, Линда вспоминала всё, что с ней происходило в пьяном состоянии. А будучи тверёзой, она помнила только свою трезвую жизнь, и между двумя мирами зияла непреодолимая пропасть беспамятства. Линда путешествовала из одной жизни в другую с помощью алкоголя, и в одной из них ей жилось много радостнее, чем в другой, а потому она задерживалась там всё дольше и дольше. Благодаря беспамятству создавалась иллюзия, что эти две жизни никак не взаимодействуют и каждая существует сама по себе.
Стив отстрелялся и стал одеваться, собираясь уходить. Линда его не задерживала, я – тем более. Я и Линда восторгались друг другом ещё часа два, а потом она заснула. У меня был соблазн заснуть вместе с ней и появиться в её другой жизни, но я заставил себя подняться и уйти. Я не хотел наводить мосты между её жизнями. У меня была возможность выбрать лишь одну, полную наслаждений.
А вот Линда была обречена на две жизни.
Пламя меж двух огней
…There’s been another man that I’ve needed,
and I’ve loved
but that doesn’t mean I love you less
and he knows he can’t posses me
and he knows he never will
there’s just this empty place inside of me,
that only he can fill
Torn between two lovers
feeling like a fool
loving both of you, is breaking all the rules…Words and Music by Peter Yarrow and Phil Jarrel
В конце 1970-х среди нескончаемого сияния ярких песен, заполнявших эфир, Макс услышал одну, что пела женщина: "Разрываясь между двумя любовниками…" Особенно Макса возмутила строчка, где женщина объясняет одному любовнику, почему у неё есть второй: "просто во мне есть место, которое только он может заполнить" .
Макс представил свою возлюбленную, имеющую кого-то кроме него, и сердце его вознегодовало от необоснованной, но от этого не менее острой ревности.
"Что же это за место, которое может заполнить один, а другой не может?" – злобно думал Макс, не желая допускать, что помимо известной троицы отверстий в женском теле может подразумеваться какая-то полость в её душе. Макс считал, что полостей в душе не бывает, а просто один любовник ёб певицу в зад, чего другой любовник, которому женщина пела эту песню, почему-то не имел обыкновение делать, а ходил лишь по проторённой дорожке влагалища. Вот эта баба и придумывает обтекаемую чепуху, чтобы главному любовнику мозги запудрить. (В то время Макс не знал, что слова этой песни написаны мужчиной и, следовательно, женщина вряд ли стала бы приводить такую логическую аргументацию для заведения второго любовника.)
Макс вспоминал случаи из своей любовной жизни, когда ревность приносила ему огромные страдания, и в особенности один случай из ранней юности, когда он, возвращаясь домой и переходя немноголюдную площадь, вдруг заметил свою возлюбленную Дорис, идущую под руку с каким-то мужчиной по вытекающей из площади улице. Никогда до тех пор его ревность не получала такого очевидного подтверждения своей обоснованности. Кокетливые жесты Дорис и то, как она крепко прижималась в шаге к этому мужчине, как заглядывала ему в глаза, не оставили у Макса сомнений, какие чувства испытывает Дорис по отношению к своему спутнику, вернее, одно чувство, но затмевающее все остальные, – похоть!
Макс, прячась за прохожих, пошёл за ними, он знал, куда они идут, – дом Дорис был в двух кварталах. Макс не слышал, о чём они говорили, но он видел сверкающие возбуждением глаза своей любовницы. Мужчина его особо не интересовал – ну этот, ну другой, а вот предательское поведение Дорис пронзало его, вызывая нестерпимую боль – как она посмела быть с кем-то помимо него, Макса, "единственного и любимого" как она его называла!?
Макс доследил парочку до парадного, в котором должна была исчезнуть Дорис и её спутник. Тут Макс стал свидетелем слияния ртов до неразличимости их границ. Это вызвало в нём такое бешенство, что он выскочил из-за людского укрытия и вырос перед парочкой, забывшей о мире вокруг. Дорис увидела Макса и резко отстранилась от мужчины с беспомощной виноватостью на лице. Мужчина, обернулся, увидел разгневанного Макса, быстро сообразил в чём дело, неловко ухмыльнулся, бросил Дорис: "Ну, пока!" – и быстрым шагом устремился вдаль по улице.
– Что скажешь? – сдавленным голосом грозно произнёс Макс, – сердце билось у него в горле, во рту – ему хотелось задушить Дорис. "Отелло – О, тело!" – тем не менее успело пронестись у него в голове.
– Если бы я вас тут не прихватил, ты бы его уже к себе пригласила и… – Макс заводил себя ещё больше, воображая вслух путь, по которому должны были идти прерванные события.
– У меня с ним ничего не было, – стала оправдываться Дорис, – это мой давний знакомый. Мы случайно встретились…
Макс не мог слушать никаких слов – ему требовались действия.
– Зайдём к тебе! – скомандовал Макс, он чувствовал, что ему нужно разорвать отношения с Дорис, чтобы её наказать.
Она повиновалась, открыла ключом входную дверь, и Макс взбежал на второй этаж, за ним поспевала его изменница. Она открыла дверь квартиры, Макс ринулся вперёд, вошёл в гостиную, оттуда в спальню и взял со столика рамочку, где была его фотография – Дорис держала фото любимого перед собой. Он выхватил фотографию из рамочки и театральным жестом разорвал её на мелкие кусочки, бросил на пол и молча вышел из спальни, оттолкнув Дорис, которая стояла у двери и наблюдала с загнанным выражением на лице за этим представлением, которое в то время казалось ей трагедией, тогда как для зрителей оно было бы комедией.
– Подожди, не уходи, – крикнула она вслед Максу, но он лишь хлопнул дверью в ответ.
Возвращаясь домой, Макс пребывал в состоянии чрезвычайного возбуждения, всё внутри у него пылало, колотилось, грохотало.
Через годы, вспоминая своё состояние в тот день, он понимал, что им руководил некий совершенно неосознанный инстинкт – Макс действовал так же рефлекторно, как рефлекторно дёргается коленка, когда врач ударяет по ней молоточком.
Дорис звонила ему, умоляла её простить, и в конце концов Макс уступил – уж слишком хороша была эта женщина. Но острая и непреходящая ревность к Дорис присутствовала постоянным фоном в их возобновившихся отношениях, и они вскоре расстались навсегда.
Подобных приступов ревности Макс испытывал немало, ему часто хватало простой улыбки или взгляда, брошенного его очередной возлюбленной на другого мужчину, чтобы вновь оказаться посреди океана злобного отчаянья, выплыть из которого на надёжный берег казалось невозможным. Но после некоторого времени океан сокращался до размеров маленького пруда, а потом и лужицы, и часто вовсе высыхал начисто. Но лишь для того, чтобы снова затопить Макса, чуть только его женщина выказывала активность, противоречащую нормам верности, которые были начертаны в мозгу Макса.
Между тем сам Макс давал своим любовницам множество оснований для ревности, и они тоже не уставали её буйно демонстрировать. Одна женщина дала ему пощёчину, другая плюнула ему в лицо, третья жалостливо плакала, но Макс не чувствовал угрызений совести, ибо влечение его к женщинам он считал естественным в той же мере, как верность, которую должны были соблюдать женщины по отношению к нему. Женские требования верности Макс рассматривал как безумное требование сведения к минимуму наслаждения от ебли, ибо только с помощью новых женщин Макс боролся со своим пресыщением от нынешней возлюбленной.
Так бы и мучился Макс ревностью всю свою жизнь, если бы он только послушно следовал чувствам. Но он был склонен к размышлениям над своими ощущениями, а это давало возможность преодоления ревности с помощью путешествий по сексуальным просторам. Макс не мог усидеть на одном месте, выделенном для добропорядочной ебли с целью размножения.
Если после оргазма многие мужчины засыпают или закуривают сигарету, или вступают в разговоры с женщиной, смотрят вместе телевизор до тех пор, пока опять не захочется, или пока не наступит пора расставаться, то Макс это золотое время тратил на анализ своих чувств. Это не значит, что он не поддерживал разговора – он разговаривал, но мысли его были далеко. А когда он смотрел телевизор, то он не следил за передачей. Потому-то он и предпочитал молчаливые ласки и объятия после "торжества справедливости", как он называл оргазм.
Женщины любили понежиться после наступившего облегчения и радовались ласковости Макса, не часто встречавшейся в мужчинах. Но именно такое молчание в милых объятиях давало ему возможность сосредоточиться на своих мыслях. Правда, долго размышлять ему не удавалось, так как новое желание появлялось достаточно быстро и понуждало его не к мыслям, а к действиям. Но главное, что эти действия постоянно корректировались, согласно анализируемым мыслям и чувствам. Макс наблюдал, как меняется его видение сексуальной жизни.
Макс обратил внимание, что ревность резко ослабевает и часто даже исчезает сразу после оргазма. Он мог представить себе любовницу, которую он секунду назад считал только своей, ебущей другого мужчину, – и она была ему настолько безразлична в этот послеоргазменный момент, что такая фантазия не вызывала в нём никаких чувств, кроме ощущения тщетности и суетности ревности да и самой любви. Но Макс также заметил, что чуть возвращается желание, как ревность возвращается вместе с ним. Таким образом, удовлетворённость была гарантией ослабления ревности.
В начале своего сексуального путешествия Макс был увлечён исключительно пиздой – именно она занимала всё его воображение и внимание. Даже минет приносил ему истинную радость только тогда, когда в это время пизда находилась у него перед глазами и ртом, точнее, во рту. Влагалище, похотник, всевозможные губы, запах и вкус – всё это придавало его оргазму, до которого его доводил женские губы и язык, особую остроту и силу.
Женский анус являлся для Макса местом мало привлекательным, однако он был ближайшим соседом пизды и Макс иногда из любопытства грубовато вторгался в него, но это в общем был для него холодный эксперимент, утепляемый лишь неизбежным оргазмом. Запах, коль он исходил из ануса, вызывал в нем общепринятое отвращение, и потому Макс, изредка отклоняясь от курса, всегда возвращался в лоно пизды блудным сыном хуя.
Так получилось, что Макс познакомился с женщиной по имени Грейс, которая не стеснялась просить помещать его "объект мужественности" в её великолепный зад. Именно при таком соитии Грейс удавалось достичь самых больших высот наслаждения, конечно, не без помощи пальца, стоящего у кормила клитора. "Прямая кишка – для прямого отростка" – это был шутливый девиз Грейс.
Макс без большого воодушевления, но с готовностью хорошего любовника согласился взяться за порученное ему дело. Грейс вытащила бутылочку со смазочной жидкостью и окропила ею соприкасающиеся части. С первого захода не пошло, но Макс не стал применять силу, как он это делал раньше, а по совету любовницы изменил угол атаки, и хуй вошёл как по маслу и зажил в плотном окружении счастливой плоти Грейс.
Иногда она давала отдых пальцу и заменяла его вибратором. Грейс мелодично выражала свои восторги под однообразный аккомпанемент прибора, который Макс назвал про себя "отбойным молотком". Но потом Макс смилостивился от волшебного эффекта, который этот прибор производил на его возлюбленную, и стал ассоциировать его с песней Однозвучно звенит колокольчик…
Счастье и благодарность, которые испытывала и выражала Максу любовница, были весьма существенной наградой за его труды, не говоря уже и об особом наслаждении, которое научился распознавать в себе Макс, помещая хуй в непривычном месте. Но, посвящая всё больше своего времени Грейс, Макс с какого-то момента стал ощущать её зад притягательным. То, что доставляло Грейс такую радость, стало доставлять радость особенного свойства и Максу.
Регулярность наслаждений при жизни врозь привязала Грейс к Максу, а Макс всё больше входил во вкус Грейс. Что их связывало друг с другом помимо секса? То, что они договорились ничем, кроме секса, вдвоём не заниматься и тем гарантировать чистоту их отношений. Чуть какие-то асексуальные бытовые проблемы начинали грозить вторжением в их безмятежные наслаждения, Макс и Грейс сразу разбегались друг от друга на какое-то время. У каждого из них были свои знакомые, друзья и родственники, которые могли им помочь в будничных заботах. Потому-то отношения Макса и Грейс оказались весьма надёжными.
Как Грейс, так и Макс имели других любовников, с которыми начинались "серьёзные" отношения, однако они старательно утаивали их друг от друга. "Серьёзность" эта неизбежно привносила проблемы, а с ними – ссоры, размолвки, споры, и в конце концов эти отношения изживали себя, а Грейс и Макс продолжали страстно встречаться, снимая друг с друга только сливки наслаждений. Если Макс называл Грейс своей любимой наложницей, то Грейс называла Макса своим любимым наложником. А точнее, оба они были заложниками взаимных наслаждений.
На день рождения Макса Грейс подарила ему Философию в будуаре маркиза де Сада. До этого Макс лишь слышал имя писателя, и слово "садизм" вызывало в воображении Макса большого злого мужчину де Сада, который хлещет плёткой голых женщин и кусает их за груди. А также ебёт всех женщин подряд, причём, естественно, в пизды. Каково же было удивление Макса, когда он вычитал, что де Сад был маленький, толстенький и совсем не злой, что, судя по Дельмансе и прочим мужским персонажам, всё, что интересовало де Сада в сексе, – был зад, причём не столько женский, сколько мужской, да ещё хуй в его собственном заде. В описания пыток Максу совсем не верилось – они были какие-то нарочитые, муляжные. Но одержимость де Сада анальным сексом, его безумные по торжественной логичности доказательства преимуществ анального совокупления перед вагинальным глубоко удивили Макса.
Грейс явно хотела подвести идеологическую базу под кровать, на которой Макс углублялся в неё с "предосудительной" стороны. Однако Макс уже не нуждался в оправдании прелестей анального секса какой-либо будуарной философией. Макс уже сам искал тесные объятия ануса и вскоре каждая женщина стала для него олицетворением не только пизды, как это было прежде, а пизды и звёздочки сфинктера, причём вовсе не обязательно в этом порядке.
Теперь, когда Макс и Грейс оказывались в положении, когда половые органы каждого из них заполняли уста друг друга, Макс, погружая нос во влагалище и вылизывая похотник, видел перед собой уже далеко не безразличный анус и сожалел, что он не заполнен, что в нём сейчас не дёргается хуй. Макс понимал, что в таком положении в силу анатомических ограничений его хуй там быть не может, а это должен быть хуй другого мужчины, и теперь это не вызывало в нём ревности, во всяком случае умозрительно. У Грейс, конечно же, имелся искусственный хуй, которым Макс иногда заполнял вакантное место, но для Грейс ощущения резины не имели никакого сравнения с ощущениями огнедышащей плоти, да и Макс, видя резиновую имитацию и придавая ей движение собственной рукой, предпочитал видеть истинную плоть, обладающую собственным движком. Поэтому он, да и сама Грейс, предпочитали палец Макса резиновой имитации сущности.
Максимальное наслаждение Грейс при максимальной заполненности достигалась так. Правой рукой Макс открывал малые губы, стягивал капюшон с головки клитора и приникал к нему языком. После того как язык и клитор слюбливались, его правая рука поднималась к груди и ласкала её. Пока его язык ублажал клитор во всех направлениях, Макс вставлял указательный и средний палец левой руки во влагалище и теребил лебединую шейку матки, и подвижные влажные стенки. Средний палец, смоченный в страстных соках, вскоре перемещался в анус – медленно и осторожно утапливался в прямой кишке, славно пройдя запор сфинктера. Прямая кишка привыкла к движению масс только в одном направлении – изнутри наружу, а тут нервные окончания, удивлённые обратным движением – снаружи вовнутрь, радостно к нему привыкали. Так мужчина из женского истока делает устье. И женщина рада, когда её реку на время поворачивают вспять.
Итак Грейс была насажена на два пальца и язык.
Глядя на свои пальцы, погружающиеся в восхитительные глубины, Макс также понимал, что хотя пальцы и лучше искусственных хуёв, но всё-таки истинные хуи много лучше пальцев, и в идеале все отверстия при лизании клитора должны бы быть заполнены хуями.
Итого, клитор задействован, два отверстия заполнены, и одно, наверху, в остатке. Видя снизу, как женский полуоткрытый в наслаждении рот пропадает без дела, Макс не мог вытерпеть такого разбазаривания священных дыр и разворачивался, давал голодному рту Грейс присосаться к хую и применял те же пальцевые меры по отношению к отверстиям, верша засос с похотником.
Макс проделывал то же самое заполнение и с другими женщинами к их вящей радости. В результате заполнений он обнаружил, что существуют два сорта женщин: у одних прямая кишка была пуста и если что-то имелось, то в крохотных количествах, а у других прямая кишка всегда была полна дерьма: даже после утреннего освобождения она снова быстро наполнялась. Грейс относилась к последним. Поначалу это удручало Макса, а потом стало лишь вдохновлять.