В романе Фабиана Гарина изображаются годы юности, возмужания, военно-боевая деятельность в первый период гражданской войны прославленного советского полководца Василия Константиновича Блюхера.
Становление характера, созревание военного таланта самородка, вышедшего из народных масс, - главная тема романа.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 6
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 11
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 16
ГЛАВА ПЯТАЯ 20
ГЛАВА ШЕСТАЯ 24
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 30
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 34
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 38
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 42
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 49
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 55
Примечания 61
Василий Блюхер. Книга 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Василий с трудом поднял тяжелые веки, и в полубезжизненные глаза ему глянул бездонный серовато-голубой, будто выгоревший от солнца, купол. Тишина звенела в ушах, словно незримые пальцы задевали тугие струны, и монотонные звуки, поднявшись над землей, уносились в сторону, возвращались и снова улетали, замирая вдали.
Медленно возвращалось сознание. Василий слегка приподнялся на локтях. Колющая боль пробежала от затылка до колен, и в бессилии он скривил губы. Уж лучше не двигаться. Он не знал, что еще час назад лежал лицом к земле, погруженный в обморочный сон, что санитары повернули его на спину и тут же решили: у унтера лицо такое спокойное, словно он доволен тем, что простился с миром.
Главное теперь - не уснуть, не впасть снова в беспамятство, чтобы санитары не свалили его в братскую могилу, а проще говоря, в яму, над бугром которой, может быть, добрая душа поставит грубо сколоченный крест… И все!
Августовское солнце поднималось все выше. Василию казалось оно неуместным здесь, где пахло человеческим потом и кровью, где кружились вороны. Еще раз он попытался подняться, но тут же повалился, и снова боль в спине отозвалась с такой остротой, словно стеганули просоленным бичом по голому телу.
"Лежать и ждать помощи", - твердо решил он и стал перебирать в памяти события, предшествовавшие бою.
…Ухали горластые пушки. Земля вздрагивала. Неподалеку лес, сквозь кружево листвы снопы лучей пробивали стежку. По окопу деловито пробежали вестовые. За ними медленно прошел штабной капитан с красиво посаженной на ровные плечи головой, позади командир роты. У ротного худое лицо с заостренным подбородком. До Василия донеслись слова капитана: "Вчера я закончил подсчет по книге огнестрельных запасов. За последнюю неделю мы израсходовали восемь миллионов винтовочных пуль, шесть тысяч шрапнельных снарядов и две тысячи гранат. Это почти столько, сколько за всю войну". Командир роты, внимательно слушая, заметил: "У меня в первом взводе вольноопределяющийся. Почти мудрец. Он уверяет, что есть, как бы сказать, такой закон: чтобы убить человека на войне, надо выпустить в него столько металла, сколько весит тело убитого". Капитан невесело рассмеялся, они прошли дальше. Ничего больше Василий не расслышал.
Он знал, что победа не дается даром и, чем труднее борьба, тем слаще плоды победы. Жизнь чертовски заманчива, она звала его, и он шел не боясь, без оглядки.
Вот уже два года Василия считают заколдованным от пуль и снарядов. Он вышел из крестьянской семьи, где приметы и суеверия были прочны, как пеньковые веревки, которые они сами вили. "Дурная примета встретить козла или попа, - смеясь говорил он и ловко плевал через плечо, - а на передовой ни того, ни другого не увидишь". И он просто, но не без некоторой бравады шагал по брустверу, показывал солдатам пример храбрости. У него уже чин унтер-офицера, два георгиевских креста, две медали. Еще столько же наград - и он полный георгиевский кавалер, которому офицер при встрече обязан первым отдать честь. Солдаты любят Василия за рассудительность и богатый, как они выражаются, голос: когда говорит, то знает, что к чему, когда поет - за душу берет. Бывает и на язык остер. Однажды такое отгрохал, что солдаты посмеялись с опаской. Кому что, говорит: "Царю хочется Егория, а царице Григория". Поняли, на кого намекает.
Вчера вечером Василий задушевным голосом пел песню, которую сам впервые услышал на войне. Солдаты слушали, боясь смотреть друг другу в глаза, как бы не прошибла слеза.
…Где катилась речка малая,
Берег с берегом не сходятся,
Опоили землю-матушку,
Опоили кровью русскою,
Кровью русскою, солдатскою, -
пел он, и голос его то замирал, то ширился.
Коренастый, плечистый, с большой головой, он выглядел типичным волгарем. Ему бы бороду отрастить, надеть лямки и баржу тащить.
Сегодня на рассвете командир роты, зная о предстоящем наступлении, сказал Василию:
- Отличишься - к третьему кресту представлю.
А Василию хотелось спросить: "Долго ли будем, ваше благородие, русской кровью землю орошать?" - да промолчал, знал, что подпоручик не ответит, а то еще разозлится и обложит крепким словом.
"Разведчиками гордились, похвалялись перед другими полками, нате, мол, выкусите, где уж вам таких орлов заиметь, - вспоминал Василий, - а на поверку как вышло дрянно". Только пошли в атаку - неприятель открыл такой сильный шрапнельный огонь, что ни пройти, ни пробежать. Когда снаряд разорвался вблизи ротного и тот, вскинув руками, замертво упал на сухую, потрескавшуюся от жары землю, Василий, намереваясь увлечь за собой солдат, бросился вперед… завертелся волчком и зарылся лицом в землю.
На смену солнечным дням пришли моросящие дожди. Чем дальше на восток, тем хуже дороги. Развезло даже там, где они вымощены булыжником, а на грунтовых колеса погружались в грязь по самую чеку. Повсюду валялись покореженные орудия, разбитые фурманки, солдатские котелки с вдавленными боками, сломанные штыки. Медленно тянулся транспорт раненых, растянувшись на несколько верст. Лошади, выбившись из сил от голода и усталости, тяжело дышали запавшими боками.
Василий лежал на животе. Теперь он уже знал, что его тяжело ранило в обе лопатки и левое бедро. Что с ним делали в лазарете - не помнил, но когда вернулось сознание, то почувствовал себя крепко забинтованным. Он открыл глаза и услышал, как одна сестра милосердия сказала другой: "Не жилец он на этом свете".
Лежать он мог только на животе. Уткнувшись в мокрую солому, царапавшую лицо, Василий молчаливо переносил боль, жажду и голод. Позвать повозочного он не мог - один солдат присматривал за десятью подводами и все равно не услышал бы его зова. Он попытался сам утолить жажду дождевой водой: поднимал голову, терпеливо выжидал, пока солома намокнет, а потом припадал к ней и лизал.
Повозки остановились у какой-то маленькой станции, раненых перенесли в вагоны, уложили на нары и раздали им по буханке хлеба и по десять кусков сахару.
Поздней ночью поезд отошел.
На рассвете Василий хрипло закричал во сне и тут же проснулся.
- Что с тобой, милок? - спросил сосед.
- Дурной сон приснился, - признался Василий, - лежу это я, прикованный цепями, на койке, а два австрияка пилят меня поперек. Крепился, но как дошли до сердца - не выдержал.
- Это у тебя, милок, болезнь такая, она больше от окопной сырости берется, а лечить ее доктора не умеют, потому у них такого лекарства нет.
Василий слушал и молчал. С болью вспомнил слова сестры милосердия о том, что не жилец он на этом свете, но верить не хотелось. "Неужели я, этакий здоровяк, не выдержу?" И вдруг пришла тяжелая мысль: "Допустим, выдержу, но останусь калекой. Кому я такой нужен?"
- Я лекарство знаю против этой паршивой болезни, любого подниму на ноги, - продолжал сосед.
- А себя самого? - усмехнулся Василий.
- И себя!
- Вот ты какой! Чай, учился на фельдшера или на одной квартире с доктором жил? Ты какой губернии будешь?
- Ярославской.
Василий с любопытством посмотрел на соседа:
- Неужто земляк? Откуда?
- Из Новоселок, что на реке Туношеньке. Зовут меня Саввой Коробейниковым. - Повременив, он добавил: - А ты из каких мест?
- Из Ба́рщинки.
- Не Рыбинского ли уезду?
- Ага!
- Знаю я ба́рщинских, до войны ваши маяки по угличским базарам ходили.
- Ходили, - подтвердил Василий и, с трудом повернувшись на бок, подпер голову рукой. - Отец мой в молодости ходил, скупал холсты да нитки. Потом питерщиком заделался, а я по другому пути пошел.
- Это ж по какому? - поинтересовался Савва.
- По фабричному.
- Вот как! Не жалеешь?
- Слесарное дело мне по душе. - Помолчав, спросил: - Далеко нас везут, Коробейников?
- В Казань, сказывали.
Лежавший по другую сторону Коробейникова солдат приподнялся, протянул руки и жалобно попросил:
- Братцы, дайте напиться!
Василий и Коробейников заметили странный взгляд солдата. Он не мигал, широко раскрытые глаза были неподвижно направлены в одну точку, они казались стеклянными. Кто-то поднес ему флягу. Солдат откупорил ее и жадно прильнул к горлышку. Слышно было, как вода, булькая, уходила глотками в горло.
- Ты что ж, братец, плохо видишь? - посочувствовал Коробейников.
- Три дня прожил слепцом, - ответил солдат, - а сейчас вроде как полегчало.
- Пройдет, - успокоил его Коробейников. - Рассол огуречный пей, все пройдет.
- Это меня господь бог наказал. Я вот прикидывался слепым, и все с рук сходило. Как что, стану во фрунт и гаркну: "Виноват, ваше благородие, потому у меня в глазах вроде как туман". Офицер пробурчит и махнет рукой. Стояли это мы в польском городе. Послал меня командир полка с письмом к одной паненке. Иду по городу, ищу улицу, а навстречу генерал. И откедова, шельма, взялся? Усы у него нараспашку, вроде как у бабы косу срезал и под нос подклеил. Останавливает меня. Я трясусь, но виду не подаю. А генерал спрашивает: "Почему, скотина, во фрунт не стал?" - "Виноват, ваше превосходительство, отвечаю, на глаза дюже слабый". Глянул он мне в очи и обратно спрашивает: "Зачем тебя, слепую скотину, в армии держат?" - "Так точно, ваше превосходительство, отвечаю, никакого расчета нет. Дали мне адресок, а я даже прочитать не умею". - "Дай-ка мне письмишко! Только я без очков не вижу". Достает генерал из кармана стеклышки, нацепляет на нос и читает. А я и без него знал адресок. "Спасибо, говорю, ваше превосходительство, дай бог здоровья вашим другим глазам, а те нехай повылазят".
Василий и Савва рассмеялись.
- Ловкий же ты, братец! - поощрительно заметил Коробейников.
Как ни старался Василий принять удобное положение, ему не удавалось. Лежать на левом боку было тяжело - ныло бедро, к спине дотронуться нельзя, казалось, что сзади, кроме костей, ничего не осталось. Нерадостно было у Василия на душе, но он гнал от себя мрачные мысли, завидуя тем, кто был легко ранен. Чей-то тоненький голосок на нарах долго выводил грустную песню:
Я ранен, товарищ, шинель расстегни мне,
Подсумок скорее сними,
Дай вольно вздохнуть, и в последний разочек
Ты крепче меня обними.Да где ж ты, товарищ? Тебя уж не вижу…
Ты крест, что жена навязала, сними,
И если не ляжешь со мною ты рядом,
Смотри, повидайся с детьми…
В Казани было уже по-настоящему холодно. Ветер воровато шарил по улицам, поднимая пыль и обрывки бумаги.
Здание госпиталя на Арском поле было окружено обширным лугом, а позади него тянулись глубокие овраги и Поганые озера. Никаких озер сейчас не было, все они давно высохли. Рассказывали, что некогда на месте госпиталя был царев луг и здесь стоял станом Иван Грозный.
Врачи долго осматривали Василия. Сестра сняла с него бинты, отбросила на спинку железной кровати.
- Как ваше мнение, Петр Федорович? - спросил один из врачей с птичьим лицом и горбинкой на носу.
- Очень тяжелое ранение, - ответил Петр Федорович, - но жить будет. Русский мужик сдюжит. Пойдемте дальше!
Врачи удалились, а сестра принялась скатывать бинты. Она делала это довольно ловко двумя ладонями, работа спорилась. Василий следил за ее проворными руками и молчал. Сестре было лет за тридцать. Косынка скрывала ее волосы, но, судя по пряди, которая порой выбивалась то у одного виска, то у другого, легко было догадаться, что они темно-каштанового цвета. Она была среднего роста, полногрудая, с крепкими руками. Глаза светло-зеленые, словно их выкупали в морской воде. Звали сестру Клавдией.
Василий понравился ей с первого дня. Лицо его, обросшее за две недели щетиной, не могло привлечь женского взгляда, но Клавдии, повидавшей за многие месяцы войны сотни и сотни раненых с разными характерами, капризами и привычками, понравился унтер-офицер тем, что ни разу не застонал, когда она отрывала бинты от подсыхающих за ночь ран или нечаянно задевала его бедро. Он только закусит губы до крови, но терпит… Она часто подходила к нему и спрашивала: "Водички дать?" Василий отвечал односложно: да, в другой раз - нет. Первое время это сердило Клавдию, но потом она привыкла и поняла, что его гнетет мысль: выживет ли, а если выживет, то вернутся ли силы. По всему было видно, что в утешении он не нуждается.
Коробейников лежал в другой палате, но ежедневно заходил к Василию и неизменно спрашивал: "Ну как, землячок?", а Василий улыбнется и ответит: "Говорят, иду на поправку".
- Ты обещал меня исцелить, - напомнил однажды Василий Коробейникову. - Где же твое лекарство?
- Не могу достать, - признался Коробейников.
Клавдия, стоявшая неподалеку от них, прислушалась к разговору и строго нахмурилась:
- Если только напоишь его зельем - пожалуюсь начальнику.
- Что ты, сестренка, - успокоил ее Василий, - Савва - человек хороший, он лекарство знает от моей болезни.
- Чего еще? - недоверчиво спросила она.
- Мне бы рыбьего жира достать, - признался Коробейников.
- Еще что выдумал?
- Ты вот бинтовать умеешь, как повивальная бабка, а в моем деле ни бум-бум.
- Какой доктор нашелся! Может, заместо Петра Федоровича лечить будешь?
- Учился бы - мог, - решительно ответил Коробейников. - У мужика умишко не хуже, чем у твоего Петра Федоровича.
Клавдия собралась снова ответить, но ее перебил Василий:
- Тебе зачем, Савва, рыбий жир?
- Взял бы я полстакана жиру, вымочил бы в нем холщовую тряпку. Вонять будет хуже дерьма, да это маловажно. Холщовую ту тряпку приложил бы к твоим ранам, и пусть Клаша тебя забинтует. Поможет, убей меня бог, если вру.
Коробейников говорил так уверенно, что Клавдия тут же решила про себя: "Вреда это не принесет" - и примирилась:
- Достану, но ты, солдат, помалкивай. Узнает Петр Федорович - прогонит меня, знахаркой обзовет.
- Могила! - Коробейников закрыл ладонью рот.
Только через три дня Клавдия раздобыла пузырек с рыбьим жиром, тайком принесла в госпиталь и спрятала под кровать Василия. После врачебного обхода раненых она вылила жир на холщовую тряпку и принялась бинтовать Василия. Коробейников был прав: вонь била прямо в нос.
Коробейников ревниво следил за ее работой, а когда она кончила, поучительно предупредил:
- Сегодня день пресвятой богородицы, а ты тряпку продержи до воздвиженья креста господня.
Василий не удержался:
- Ты и доктор, ты и богослов! Это сколько ж мне ждать?
- Семь ден.
Всю неделю Клавдия обманывала Петра Федоровича при обходе.
- Раненый спит, - уверяла она его, - жаль будить, всю ночь маялся.
В другой раз солжет по-иному:
- Поправляется, Петр Федорович. Я уже перебинтовала его сегодня, вроде как лучше. И смотреть вам нечего.
На седьмой день Клавдия зашла в палату к Коробейникову и подмигнула ему: дескать, пойдем к Василию. Когда она сняла бинты, то лицо ее просветлело.
- Батюшки! - воскликнула она радостно. - Рана-то как затянулась! - И трижды перекрестилась.
С этого дня она прониклась доверием к Коробейникову. Вскоре принесла еще пузырек с рыбьим жиром и перебинтовала не только Василия, но и Савву. Перед врачебным осмотром она вечером с большой осторожностью промыла теплой водой рану, уже затянувшуюся тонкой розовой кожицей.
Доктор, сев на табурет, приблизил свои близорукие глаза к спине Василия и не без самодовольства сказал:
- Говорил ведь, что русский мужик сдюжит!
Коробейников пришел проститься: его выписывали из госпиталя и направляли в действующую армию.
- Сбегу, - доверил Коробейников свою тайну Василию. - Два года кормил вшей, теперь - будя. Жук и то жизни просит, а ведь я человек!
- Поймают, судить будут, - предостерег Василий.
- Я в Новоселки убегу, там схоронюсь. А ты как думаешь?
- За меня австрияки подумали, - горько усмехнулся Василий. - После такой мясорубки мне одна дорога - на печь.
Коробейников сочувственно покачал головой, дескать, тяжело будет семье лишиться кормильца.
- Ты женат, Василий?
- Пока нет.
- Баб, что ли, не любишь?
- Как бы тебе сказать, - подыскивая слова, медлил Василий, - какой мужик не любит бабу? Я вот мечтаю об особой женщине.
- Тебе, стали быть, подавай добрую, гладкую, хозяйственную. Ну и что, нашел?
- Пока нет!
- Ищи, земляк, - засмеялся Коробейников. - Может, Клаша подойдет?
Что бы Клаша ни делала в палате, она незаметно бросала взгляды в сторону Василия. Когда к нему приходил Коробейников и они начинали беседовать, она жадно прислушивалась. Ей все казалось, что они обязательно заденут ее и кто-нибудь бросит словцо в ее адрес. Так оно и случилось. Услышав свое имя, она засеменила к постели Василия, делая вид, что занята и ничего не слышит.
- Клаша, по всему видать, человек хороший, но только я ей не нужен, - донеслись до нее рассуждения Василия, - потому что из меня работник как из тебя плотник. Опять же она старше меня годов на восемь, а может, и больше. И сдается мне, что она семейная.
- Солдатка. На дверь нажми, она и поддастся, - поучал Савва. - Разведчика учить не надо.
- Баловаться не люблю и тебе не советую, - отрезал Василий. - Сам небось видел, сколько грязи на войне, и вся она на человеческой крови замешана.
Коробейников почувствовал, что Василий чем-то отличается от многих других солдат.