Коробейников притулился к тому самому сундуку, на котором сидела Груня, когда он в последний раз видел ее. Сгорбившись, слушал успокоительные слова Томина, но думал о своем. Что-то недоброе чувствовал он, когда думал о Груне и упросил Николая поехать с ним в Кочердык, чтобы увезти его сестру. Дом оказался заколоченным, никто из соседей не знал, куда девалась Груня. Утверждали, что она исчезла в ту ночь, когда на Кочердык наскочили дутовцы, и больше ее с тех пор не видели.
"Убили Грунюшку, - шептал про себя Савва, молчаливо терзая себя за то, что не сумел ее уговорить уехать, - грех на моей душе". Его раздражал Томин, который ни разу не прослезился, а рассказывал о себе, каким он был в пятом году. "Зачем мне это знать? Ты вот Груню разыщи - я тебе в пояс поклонюсь. Без нее мне и свет не мил. Надоела война до тошноты. Четыре года с австрияками дрался, теперь со своими. Земли, что ли, мало, хлеба не хватает?".
Обратной дорогой ехали молча. Из глубокой балки, темной от леса, выбежали зазеленевшие дубки и маленькая березовая рощица, чистая и свежая, - глаз не оторвать. Степь подсохла от весенних вод, солнце с каждым днем сильнее припекало. Савва смотрел вокруг, ища Груню, которая, казалось, вот-вот откуда-нибудь покажется, но напрасно. Заедала тоска. Спешиться бы с коня, лечь на казачью землю, завыть волком. "Какого рожна я поехал на чужую сторону искать счастья?"
Томин ехал шагом. Жалел, что не нашел сестры, но больше тревожился об отряде. "Как там без меня? Баранов, правда, способный командир, ему можно все доверить, но с казаками надо уметь ладить. И Блюхер почему-то давно не дает о себе знать". Он взглянул на скисшего Коробейникова, в сердцах выругал себя за то, что затащил его в свои края, и, стеганув со злостью плеткой коня, вихрем понесся по полю.
Поздней ночью примчался в Троицк. Баранов сидел в накуренной комнате, положив голову на стол, и дремал. Томин шумно вошел, разбудив Баранова:
- Дежурного подменяешь?
- Сегодня я сам решил дежурить, - ответил Баранов и стал растирать онемевшими руками сонное лицо.
- А где студент?
- Спит. Толковый парнишка.
- Я его фамилию запамятовал.
- Русяев, - напомнил Баранов.
- Где ты его нашел?
- Говорил тебе, что в окопе. Сидит в студенческой шинельке, пуговицы на ней блестят, как надраенные кирпичом пятаки, а сам жмется от холода. Поманил его пальцем, вылез он из окопа, смотрит на меня гордецом. Глаза у него прозрачные, как вода в озере, а росту - выше меня на голову. "Ты откуда взялся такой?" - спрашиваю. "Я, говорит, здешний, учился в Златоусте на техника-механика. Как прослышал, что Дутов лютует, пошел к секретарю партийного комитета и говорю - дескать, доучусь потом, а сейчас воевать надо. Тот ни в какую, а только так, между прочим, сказал: "Поезжай в Троицк, разузнай, что там и как, и возвращайся". Приехал, да не стал расспрашивать, а упросил зачислить меня в семнадцатый сибирский полк. Вот и воюю. Не знаю - худо иль хорошо, а воюю".
- Из него начальник штаба выйдет?
Баранов пожал плечами:
- Он коммунист, - значит, выйдет. Ты не сомневайся. А где твой Коробейников?
- Догоняет, - нехотя ответил Томин и ушел спать.
Темная, безлунная ночь. Спит городок, тихо на его пустынных улочках, и только порой до часовых штаба доносятся отдаленные шаги торопливого прохожего.
Наутро Русяев разбудил Томина. Николай Дмитриевич заспанными глазами посмотрел на него и не то с усмешкой, не то с удивлением сказал:
- Батюшки! Да ты ведь, чай, выше Петра Великого. - И тут же сердито спросил: - Чего разбудил, чертов сын?
- У меня важные донесения, товарищ командир.
- Я тебе не командир, а главком.
Русяев не смутился, только повел своими округлыми плечами.
- Не будете слушать - пойду докладывать Баранову.
- Ты меня, паря, не пугай, я чертей не боюсь.
- Черти вас не запугают, а вот чехи могут, - нашелся Русяев.
- Ты что такое мелешь? - рассерженно спросил Томин, продолжая лежать на скамье. Ему просто боязно было подняться и стать рядом с Русяевым - он едва достигал его плеча. - Какие чехи?
- Товарищ главком, вам докладывает начальник штаба. Не хотите слушать иль я вам не подхожу - отпустите обратно в окопы.
- Не лезь в бутылку, а садись поближе и докладывай. Ты мне, Русяев, нравишься. Ершистый, но толковый. Как тебя по имени?
- Виктор Сергеевич.
- Сколько тебе годов?
Русяев смущенно ответил:
- Восемнадцать, - и, спохватившись, добавил: - Скоро минет девятнадцать.
- Едрена тетеря! - рассмеялся Томин. - Хучь студент, а все же молокосос. Но на вид ты представительный, прямо дипломат какой-то. Так меня, говоришь, напугают чехи?
- Факт! - ответил Русяев.
- Откедова они взялись?
- Этого я не знаю, но Челябинск в тревоге.
Томин вскочил словно ужаленный:
- Шуткуешь? Откедова это чертово семя?
- На рассвете звонили из Челябинска. Слышимость плохая, кто со мной говорил, не знаю, - сдается, начальник гарнизона.
- Что же он сказал? - торопил Томин.
- Мы, говорит, отходим. Чехи и белогвардейская сволочь приближаются к нам, режут коммунистов.
- Труби тревогу! - крикнул Томин и, ударив черенком нагайки по голенищу, бросился на улицу.
День зачинался ясный. Солнце, поднявшись в степи, залило светом нежданно потревоженный, как муравейник, городок. Жители невесть откуда прослышали, что в Челябинске появились офицеры и какие-то белочехи, вешают коммунистов на столбах. Не сегодня-завтра придут в Троицк, и не бывать здесь Томину, казаку в кумачовой рубахе. Всех поразгоняют, главарей расстреляют, восстановят законы. А какие такие законы - никто не знает, но догадываются: все будет, как было при Николае Романове.
Томин часто забегал в штаб в сбившейся набок кубанке, из-под которой свисала добрая половина косматых волос, и, насупив лохматые брови, спрашивал:
- Отрок, звонили?
Русяев всякий раз поднимался из-за стола, заставляя тем самым и Томина поднять свою голову.
- Никак нет-с!
В штаб вошел Баранов, за ним молодой боец в щегольских желтых сапогах, офицерском кителе и кожаном картузе.
- Где же ее взять, товарищ помглавкома? - произнес он умоляющим голосом.
- Где хочешь, а чтобы через полчаса пролетка стояла возле штаба, - сердито ответил Баранов.
- На кой леший она вам сдалась?
- Обалдуй! - вскипел Баранов. - Я тебе толкую который раз. Не в гости собираюсь ехать, не барахло возить с собой, а надоть ее в конницу поставить и пулемет на ней возить.
- Это другой разговор, а пролетки-то все-таки у меня нет.
Русяев подошел к бойцу, посмотрел на него сверху вниз и сказал грозным тоном:
- Сейчас напишу бумажку, пойдешь с ней к купцу Яушеву и выбери у него на дворе подходящую. - Он вынул из брючного кармашка часы величиной с луковицу и подсчитал в уме: - Если через тридцать пять минут не вернешься с пролеткой - подпишу тебе смертный приговор. - Потом он вернулся к столу, обмакнул перо в чернила и быстро стал писать по шершавой бумаге. Перо царапало, но Русяев упорно писал. Закончив, он извлек из кармана печать, дохнул на нее несколько раз и прижал к бумаге. - Получай мандат!
Боец сложил бумажку вдвое, спрятал под фуражку и сказал:
- С мандатом я и пять пролеток доставлю. Это я авторитетно заявляю.
За станцией Переволоцк отряды покинули вагоны. Блюхер приказал окопаться и выслать к Оренбургу разведчиков. Под вечер, когда померкли пурпурные обводы облаков и остывшее солнце медленно приблизилось к горизонту, из степи повеяло легкой прохладой. Густая небесная синь потемнела, тени растворились, высоко над землей весело заморгали звездные искринки.
Блюхер медленно брел по лагерю, почему-то вспомнил разговор с Голощекиным. Что он за человек - не поймешь. То ли дело Елькин или Шарапов. У них что на уме, то на языке, а Голощекин весь в себе. Другим не верит, и ему не веришь. Впору бы разжечь сейчас костер, у огня всегда рождаются легкие и безмятежные думы, но огня разводить нельзя - это знает каждый боец.
В тишине Блюхер услышал голоса. Прислушался - никак, Павлищев. Подошел ближе, но так, чтобы не приметили. Неторопливо командир полка кого-то укорял:
- Уж лучше помолчали бы. Ведь эта честь давно продана и перепродана.
- Эпоха, любезный, эпоха, - ответил незнакомый Блюхеру голос. - Кому охота терять голову?
- А жить с опустошенной душой лучше? Нет, поручик, я так не могу. Я первый поставил свою подпись под договором, а сейчас воюю по велению сердца.
- Довольно вам сентиментальничать, Павлищев, вам это не к лицу. Унтер-офицер Блюхер строит из себя главкома, адвокат Зиновьев командует братишками, да и Елькин, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. А я, русский офицер, должен рисковать жизнью во имя бредовых идей этих выскочек. Дико, когда вы хотите уверить меня в обратном.
- Вспомните нашего командира полка, - сказал Павлищев. - Полковник - а в голове мусор с дерьмом. Вы его побаивались, считали настоящим воякой.
- Ну, неудачник.
- А Блюхер, по-вашему, удачник? Откровенно говоря, я уверен, что у него высшее образование, но он скрывает от нас, подлаживаясь к казакам и матросам. Впрочем, мне наплевать на это. Одно скажу, человек он правдивый, разумный, честное слово, разумнее нашего полковника. А насчет бредовых идей, это вы, батенька, бросьте. Мы с вами их не разделяем, а миллионы людей за них.
- Голоштанники, но только не интеллигенция.
- Вот это уже ложь, - заволновался Павлищев, и Блюхер мысленно представил себе его лицо. - Нам бы столько рот, сколько интеллигентов пошло служить советской власти, мы бы стали непобедимой армией. Давайте бросим этот бессмысленный спор. Завтра пойдем в бой, и предупреждаю: за измену - пулю в затылок. Я хочу жить и умереть с чистой совестью.
- Надоели мне ваши угрозы.
- А мне ваше хныканье, - ответил в тон Павлищев и умолк.
Блюхер бесшумно удалился. Он был обрадован тем, что невольно оказался свидетелем очень важного спора и что ему теперь ясна позиция Павлищева. Но сколько у того противников в полку? Важно, что Павлищев честно относится к принятым обязательствам и не изменит, а уж он заставит и остальных следовать своему примеру. Но ощущение у Блюхера было такое, будто он стоит на горе и следит за ходом боя, а его командиры разбегаются кто куда, оставляя войска на произвол судьбы.
Утро пробудилось свежее, словно умытое в ключевой воде. Солнце поднялось багровым шаром, потом порозовело, стало блекнуть, поднимаясь в поголубевшее небо.
Возвратившиеся разведчики доложили, что дутовцы тесным кольцом обложили Оренбург и прорваться к осажденным трудно. Одновременно из Бузулука прикатил на дрезине начальник станции и рассказал, что из Самары нагрянули белочехи и неминуемо придут сюда. Какое принять решение? Повернуть полки лицом к Бузулуку - тогда дутовцы ударят в спину. Уж лучше прорываться к Оренбургу, но не забывать и о тыле.
После долгих размышлений Блюхер приказал Елькину двинуться со своим отрядом к Бузулуку и задержать белочехов.
- Плохо, Салка, - признался ему Блюхер с глазу на глаз, - хочешь, командуй вместо меня, а я поведу отряд к Бузулуку.
Елькина взорвало.
- Уж не считаешь ли меня трусом?
Они простились трогательно, ласково заглядывая друг другу в глаза, словно предчувствуя, что больше не встретятся.
После ухода отряда Блюхер приказал Балодису:
- Нагони Елькина, будешь связным и почаще меня информируй.
Их было трое: Николай Каширин и с ним два казака - Михайло Калмыков и Евсей Черноус. Приутомленные кони медленно шли, позвякивая уздечками. Над всадниками раскинулся голубой купол с курчавыми облачками. Солнце, поднявшись на притин, палило огненным потоком, даже глазам больно смотреть. Дорога шла под гору мимо речки с приземистыми ракитами по бережкам, а дальше степь.
За речкой Салмыш повстречали молодого паренька.
- Куда идешь? - спросил Каширин.
- В Ермолаевку.
- Зачем?
- Все зачем да зачем. Вчерась красных повстречал, и они - зачем? Сегодня вас, и вы - зачем?
- Где же ты красных повстречал? - обрадованно спросил Каширин.
- В степи. На голове срамота какая-то, ленточки висят, матюкаются в бога и кузькину мать и всё выспрашивали: "Зачем идешь? Где дутовцы?" Ить не знают. - Парнишка лукаво улыбнулся и сплюнул сквозь щербатые зубы. - Они вас ищут, а вы их.
- А ты за кого, за красных или белых? - мягко спросил Каширин, боясь напугать парнишку и в то же время пристально следя за выражением его лица.
- За тех, с кем батя.
- А он? - не отставал Каширин.
- Кабы знал, - сокрушенно ответил парнишка. - Бабка гуторит, что ноне казаки перемешались, из одного казана едят с жидами, полное светопреставление.
Каширин и казаки рассмеялись.
- Иди, паря, своей дорогой, - простился Николай Дмитриевич и тронул коня.
В степи пересвистывались сурки да из-под ног лошадей порой выскакивал суслик, ища свою норку. Каширин знал и любил степь. Пройдет еще какой-нибудь месяц, и речки пересохнут. Исстари их так и зовут: Суходол, Сухоречка, Песчанка. И только Урал - мощная степная река. Истоки ее лежат в высоких горах Уральского хребта, невдалеке от вершин Иремель. Безмятежно течет Урал с севера на юг до Орска, а там словно тайфун его стремительно сворачивает на запад. Пересохнут речки, зажелтеют ковыль с типчаком, одна только полынь еще долго будет держаться, наполняя воздух терпким запахом. И на память пришли стихи, заученные с детства:
Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
В воздухе что-то прожужжало, словно шмель над ухом пролетел.
- Никак, стреляют, Николай Дмитриевич, - сказал один из казаков и с опаской оглянулся.
- Этак под шальную пулю угодим, - ответил Каширин и, достав из кармана носовой платок, надел его на острие клинка и поднял в воздух.
В степи снова стихло, но вдруг прямо из-под земли перед казаками выросли пять матросов, один с гранатой в поднятой руке.
- Ни с места! Слазь с коней, сдавай оружие!
- Спешиться! - громко приказал Каширин казакам и вложил свой клинок в ножны. - Бояться нечего, к своим попали.
- Свои, свои, - с иронической издевкой повторил матрос, не выпуская из рук гранату. - Думали к Дутову, а попали…
- К Блюхеру, - закончил за него Каширин.
- Ты почем знаешь, к кому? Может, тебе здесь амба будет?
- Слушай, братишка, - сказал наставительно Каширин. - Коней наших веди сам, а оружие сдавать не будем. Нам к Блюхеру. И дурака не валяй! Мы не дутовцы, а красные казаки. А зовут меня, между прочим, Николай Каширин.
- Пошли! - доверчиво сказал матрос, поняв, что казаки не заблудились, а держали путь к красным.
Блюхер обрадовался Каширину, они долго и обстоятельно беседовали о тяжелом положении, сложившемся в результате мятежа белочехов.
- Так ты с братом в разладе? - спросил под конец главком.
- Не сказал бы. Отряд мы поделили. Иван остался в Верхне-Уральске, для него город чуть не престольным стал, а я решил податься к тебе. Вместе сподручнее бить врага. - Повременив, он добавил: - У Ивана сейчас еще одно увлечение: ищет военнопленных, хочет сформировать интернациональный отряд.
- Сколько человек ты привел?
- У меня три сотни, да и у Калмыкова две.
- Откуда этот Аника-воин взялся?
- На досуге расскажу.
Калмыков, которого Блюхер в шутку назвал Аникой-воином, служил в царской армии старшим унтер-офицером, а до того работал стеклодувом. На груди у него красовались три георгиевских креста, георгиевская медаль и сербская. Коренастый и кряжистый как дуб, с бритой головой и пышными усами, доходившими до ушей, он лукаво улыбался круглыми, как пятаки, глазами, часто вскидывая пушисто изогнутые брови.
Когда в апреле семнадцатого года по всему фронту прошла шумиха: наступать или не наступать, Калмыков в революционном экстазе, охватившем многих фронтовиков, поспешил в Петроград, чтобы разобраться в событиях и правоте большевиков, предсказывавших неминуемый крах другим партиям. На одном из многолюдных митингов он под напором логических умозаключений выступавшего большевика, - как оказалось, это был Свердлов, - решил покинуть фронт и уехать на свою сторону поднимать массы на борьбу. В Богоявленском заводе его долго ждала мать и, как каждая мать, вздыхала и плакала по своему кормильцу, потеряв надежду увидеть сына. Калмыков приехал, и у него хватило времени лишь на то, чтобы прижать ее к груди, подарить гостинцы и тут же заняться, как он выразился, государственными делами: разделом земли помещика Пашкова и формированием богоявленского отряда.
За короткий срок Михайло Калмыков успел испытать горечь поражения в стычках с белогвардейцами, когда приходилось поднимать полк неожиданно, по звону церковного колокола или по сигналу пулеметной очереди, и радость побед, когда белые откатывались в горы или степи, не устояв перед рабочими, вооруженными берданками и устаревшими винтовками "гра". В кармане у Калмыкова лежал аршинный мандат на право конфискаций, реквизиций, арестов.
Николай Каширин понимал, что для разгрома Дутова нужны объединенные усилия. Расставшись с братом, он ушел со своими сотнями к Калмыкову, и тут бы Михайле Васильевичу взять командование над каширинскими казаками, но он отдал предпочтение не чувству, а разуму, который диктовал ему подчиниться Каширину, человеку трезвого ума, но задорных дел. На собрании бойцов он с рабочей прямотой предложил: "Если вы мне доверяете, то голосуйте за Каширина".
- Далеко твои люди? - спросил Блюхер.
- За Салмышом.
- Веди их сюда, надо пробиваться к Оренбургу.
На совещании, созванном Блюхером после прибытия каширинского отряда, Зиновьев сделал общий обзор и дал оценку боеспособности каждого отряда.
- Главкомов много, как семечек в подсолнухе, а порядка мало, - сказал он в заключение. - И я главком, и Николай Каширин главком, опять же Калмыков, а уж Блюхер главком над всеми главкомами. Один Павлищев скромный командир полка. Пора кончать этот базар. Ты меня прости, Василий Константинович, - обратился он к Блюхеру, - но в военном деле нужна твердость, которой тебе, пожалуй, не хватает. Все мы - командиры отрядов и подчинены одному главкому. Никакой партизанщины. Партия такого разлада не терпит.
Блюхер раздумывал: в том, что командиры отрядов называют себя главкомами, он ничего предосудительного не видел и готов был возразить Зиновьеву, но когда тот назидательно сказал, что партия не терпит разлада, то тотчас встал и громогласно заявил:
- Я согласен с Георгием Васильевичем и передаю ему командование.
Каширин, наслышавшись про отвагу и успехи Блюхера, сумел порвать с братом и отцом и пришел сюда. И не жалел. Хотя Блюхер был скуп на ласковые слова, зато он не кичился, здраво рассуждал, прислушивался к советам и умел убедить спорщика. И вдруг какой-то Зиновьев! Не выйдет дело: ни он, Каширин, ни казаки не согласятся на замену Блюхера.
- Я возражаю! - заявил он. - Василий Константинович уже дважды побил Дутова. Казакам и хуторным это доподлинно известно, а вы, товарищ Зиновьев, для нас фигура, как бы сказать, новая.