Недавно я получила письмо от матери, она кажется довольна своей невесткой. Сережа пишет, что ее первый прием был не из лучших, ты не знаешь почему? Вот что она говорит о моей сестрице (Елизавете, подразумевается): "Она очень приятной внешности, очень набожная, в ней мало светскости" (это намек на нас трех), "очень нежна со мной". Итак, кажется, она ею очень довольна. Напиши мне как ее здоровье и расположение духа, спокойнее ли она теперь; была ли она рада видеть вас на свои именины. Представил ли ты свою жену отцу и как он обошелся с нею. Словом, напиши мне как можно подробнее.
Спроси пожалуйста у сестрицы как она находит Августа, он верно очень ей надоедает. Сашинька просит тебя передать Августу, что очень невежливо не отвечать, когда ему делают честь и посылают письмо, может быть он думает, что на глупый вопрос не бывает ответа, но это его не касается; она к этому еще прибавляет эпитет долговязая свинья, который просит ему передать.
Прощай, сестры приказывают мне кончать письмо, им без меня скучно. Целую тебя, а также Сережу, пришли его ко мне поскорее. Ты должен скоро сюда приехать, не правда ли, но не вздумай явиться один, не забудь про жену. Мой муж обнимает тебя, он непременно напишет стихи твоему новорожденному. А когда же бумага?"
Итак, это последние дошедшие до нас письма Натальи Николаевны, написанные при жизни Пушкина. Пятнадцать писем, приведенных нами, написаны на протяжении пяти лет (1832-1836 гг.). И это обстоятельство является немаловажным. Они совершенно по-новому освещают облик жены поэта. Она становится нам ближе, понятнее, и по-иному звучат для нас пушкинские слова: "а душу твою люблю я еще более твоего лица".
Впереди еще много писем, писем женщины, пережившей страшную трагедию и перенесшей всю свою любовь к мужу на его детей, посвятившей им свою жизнь.
Но говоря о 1836 годе, нельзя обойти молчанием два пресловутых письма Дантеса, которых мы в нашей книге "Вокруг Пушкина" коснулись очень бегло. Поскольку эта книга посвящена Наталье Николаевне, остановимся на них подробнее.
В 1946 году, почти двадцать лет спустя после выхода книги П. Е. Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина", в Париже французским писателем Анри Труайя в книге "Пушкин" впервые были опубликованы два письма Жоржа Дантеса к Луи Геккерну, уехавшему тогда в длительный отпуск за границу. Письма относятся к началу 1836 года. Они хранились в архиве Дантеса и были предоставлены Труайя, по его словам, потомками Дантеса. В них Дантес пишет, что он безумно влюблен в самую красивую женщину Петербурга и что она тоже его любит. Имени ее он не называет. Труайя пришел к выводу, что речь идет о Наталье Николаевне Пушкиной и, более того, что Дантес старался увлечь ее и сделать своей любовницей.
У нас в России об этой книге, а следовательно, и письмах стало известно год спустя. В письме к В. Д. Бонч-Бруевичу 21 апреля 1947 года М. А. Цявловский сообщал: "Я даю еще очень интересный материал, извлеченный мною из вышедшей в прошлом году в Париже двухтомной биографии Пушкина, написанной неким Анри Труайя… В свою книгу Труайя включил ряд неопубликованных весьма интересных и даже, пожалуй, сенсационных документов, которые, конечно, должны стать известными русским пушкинистам".
Цявловский написал по этому поводу статью, напечатанную в "Звеньях" лишь после его смерти в 1951 году. В ней было почти все, что Труайя привел нового, относящегося к биографии Пушкина, и в первую очередь два указанных письма Дантеса. Приведем эти письма в переводе на русский язык Цявловский.
"Петербург, 20 января 1836 г.
Дорогой друг мой, я действительно виноват, что не ответил сразу на два добрых и забавных письма, которые ты мне написал, но видишь ли, ночью танцуешь, утром в манеже, днем спишь, вот моя жизнь последних двух недель, и предстоит еще столько же, но что хуже всего, это то, что я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя.
Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив: поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу и потому, что я знаю, что ты примешь участие в моей печали, но ради бога ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последнее время, – это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь возможность сказать об этом между двумя ритурнелями кадрили – это ужасно: я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необходимо излиться хоть немного. Я уверен, что ты простишь мне это безрассудство, я согласен, что это так; но я не способен рассуждать, хотя мне это было бы очень нужно, потому что эта любовь отравляет мне существование; но будь покоен, я осторожен и я был осторожен до такой степени, что до сих пор тайна принадлежит только ей и мне (она носит то же имя, как та дама, которая писала тебе обо мне, что она была в отчаянии, потому что чума и голод разорили ее деревни); ты должен теперь понять, что можно потерять рассудок от подобного существа, особенно когда она тебя любит!…Вот почему у меня скверный вид, потому что, помимо этого, никогда в жизни я себя лучше не чувствовал физически, чем теперь, но у меня так возбуждена голова, что я не имею минуты покоя ни ночью, ни днем; это-то мне и придает больной и грустный вид, а не здоровье… До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца".
"Петербург, 14 февраля 1836 г.
Дорогой друг, вот и масленица прошла, а с ней и часть моих мучений; в самом деле, кажется я стал немного спокойнее с тех пор, как не вижу ее каждый день; и потом всякий не может больше брать ее за руку, за талию, танцевать и говорить с нею, как это делаю я, и спокойнее, чем я, потому что у них совесть чище. Глупо, но оказывается, чему бы я никогда не поверил, что это ревность приводила меня в такое раздраженное состояние и делала меня таким несчастным. И потом, когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно предполагают мало ума, не знаю дает ли его любовь, но невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла об отказе человеку, любимому и обожающему, нарушить ради него свой долг; она описала мне свое положение с такой непосредственностью, так просто, просила у меня прощения, что я в самом деле был побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать, если бы я был один, и уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но теперь это не то же самое: я ее уважаю, почитаю, как уважают и почитают существо, к которому вся ваша жизнь привязана. Но прости, мой дорогой друг, я начинаю письмо с того, что говорю о ней; но она и я это нечто единое, и говорить о ней это то же, что говорить обо мне, а ты укоряешь меня во всех письмах, что я недостаточно распространяюсь о себе. Как я уже говорил, я чувствую себя лучше, гораздо лучше, и начинаю дышать, слава богу, потому что моя пытка была невыносима; быть веселым, смеющимся на людях, при тех, которые видели меня ежедневно, тогда как я был в отчаянии, это ужасное положение, которого я и врагу не пожелаю…"
Не проанализировав должным образом эти письма, М. А. Цявловский сразу и безоговорочно сделал вывод: "В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталье Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться. Больше того, ответное чувство Натальи Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению. То, что биографы Пушкина высказывали как предположение, теперь несомненный факт". И крайнее раздражение Пушкина в этот период Цявловский объясняет тем, что поэт или "знал об объяснении Дантеса с Натальей Николаевной (от нее) или догадывался об этом".
Т. Г. Зенгер-Цявловская как-то в беседе с нами, когда мы были у нее, рассказывала, что после этих писем ее муж начал было писать книгу, в которой хотел "стереть в порошок Наталью Николаевну" (его слова), но не успел этого сделать.
Конечно, в то время не были известны письма Н. Н. Пушкиной, написанные как при жизни поэта, так и после его смерти. Они были найдены нами и в защиту жены Пушкина опубликованы в 1975-1980 годах в книгах "Вокруг Пушкина" и "После смерти Пушкина", и суждения о Наталье Николаевне в пушкиноведении в корне изменились.
В связи с этим многие исследователи и писатели критически отнеслись и к пресловутым письмам Дантеса.
Так, например, для Д. Д. Благого во всей этой истории всего важнее то обстоятельство, что, хотя неизвестная дама и есть Н. Н. Пушкина и у нее было к Дантесу какое-то чувство, но она осталась верна своему долгу.
Сомнение в том, что Наталья Николаевна признавалась в любви к Дантесу и что он безумно любил ее, высказала и писательница Агния Кузнецова в книге "Моя Мадонна".
"…Но полно, было ли признание Натальи Николаевны ему, Дантесу, в своей любви, если действительно письма эти написаны о ней?.. Было ли что-нибудь, кроме жалости к нему, когда она верила в искренность его чувств?.. Можно ли не усомниться в его безумной самозабвенной любви к Наталье Николаевне, когда в то же время он женится на ее сестре или поддерживает самые нежные отношения с Идалией Полетикой?"
С. Л. Абрамович считает, что "письма влюбленного молодого человека всегда являются свидетельством, до крайности субъективным"… Поэтому "следует отнестись с сугубой осторожностью к его заявлениям, касающимся Н. Н. Пушкиной… Его слова "…она тоже меня любит…" свидетельствуют скорее о его самоуверенности, чем о реальном положении дел".
Рассмотрим подробнее эти письма. Прежде всего следует сказать, что они не изучены и не описаны Труайя с археографической точки зрения. Находились ли эти письма в конвертах – тогда должны иметь штемпели (дату, год, страну получения), или они были сложены (как тогда это делалось), а на последней странице письма, оставленной не заполненной, – адрес и опять-таки штамп и сургучная печать. Или на них нет никаких следов отправления и получения, нет и сгибов, а просто гладкие листы. Были ли они отправлены по обычной почте или по дипломатическим каналам? Какая бумага? Все это очень важно для подтверждения времени написания писем, а нам, увы, это не известно. Если никаких следов отправки и получения нет, то может возникнуть вопрос: а когда и зачем они написаны?
Теперь о содержании писем. Предположим, что речь идет о Наталье Николаевне. Автор письма сделал все, чтобы мы так думали.
Дантес пишет Геккерну о своей новой страсти, от которой он буквально сходит с ума. Новой? Он говорит, что эта тайна известна только ему и ей. Но о какой новой страсти и тайне может идти речь, если Геккерн-старший прекрасно знал о его настойчивом ухаживании за Пушкиной уже давно, и это не было тайной ни для Пушкина, ни для его родных, ни для великосветского общества. Пушкин писал в неотправленном ноябрьском письме Геккерну: "Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно, и не могло быть для меня безразличным". Сестра поэта Ольга Сергеевна писала отцу: "Его страсть к Натали не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я тоже над этим подшучивала". Широко известно свидетельство по этому поводу С. Н. Карамзиной, которая сообщала брату Андрею за границу, 8 июля 1836 года, что она встретила Дантеса на празднике в Петергофе: "Я шла под руку с Дантесом. Он меня забавлял своими шутками, своей веселостью и даже смешными припадками своих чувств (как всегда, к прекрасной Натали)".
Итак, в январе: "ради бога ни слова никому", в июле "смешные припадки чувств, как всегда, к прекрасной Натали".
Решающее свидание, наконец, по словам Дантеса, состоялось. Где? Где он мог столь бурно выражать свои чувства ("я задыхался"), а ведь он говорит, что они не были одни. Как могли присутствующие не заметить и волнения Натальи Николаевны, а она, конечно, волновалась бы при подобном разговоре.
Вся эта "романтическая" история кажется нам совершенно неправдоподобной. Это что-то в духе сентиментальных романов того времени и никак не укладывается в наше представление о кавалергарде. Если он был способен на такие высокие чувства ("…ради бога ни слова никому, ты ее погубишь, а я буду безутешен… Я бы сделал все на свете для нее… Я благоговею, я почитаю ее… Я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать… Я ее уважаю, почитаю…"), то как это соотнести с его женитьбой и подлым, именно подлым, поведением в дальнейшем?
А Наталья Николаевна? Начнем издалека. Мы уже говорили о строгом воспитании сестер Гончаровых в семье. В одной из записных книжек гончаровского архива нами обнаружены записи о "Правилах жизни" для молодых девушек. Приведем некоторые выдержки из этих правил, которые внушались девушкам в те времена:
"Никогда не иметь тайны от той, кого господь дал тебе вместо матери и друга теперь, а со временем, если будет муж, то от него".
"Никогда никому не отказывать в просьбе, если только она не противна твоему понятию о долге".
"Старайся до последней крайности не верить злу или что кто-нибудь желает тебе зла".
"Старайся никогда не рассказывать ни про кого ничего дурного, исключая того, кто должен это знать".
"Не осуждай никогда никого ни голословно, ни мысленно, а старайся найти, если не оправдание, то его хорошие стороны, могущие возбудить жалость…"
Несомненно, что во многих случаях поведение Натальи Николаевны диктовалось этими правилами, которые она усвоила еще в юности.
Подавляющее большинство исследователей почему-то забывают о религиозности Натальи Николаевны. А религия играла большую роль в ее жизни, взглядах, поведении. Пушкин неоднократно в письмах к ней спрашивает ее, по-прежнему ли она молится, и просит не вставать на колени, когда она беременна. Во второй части книги из писем Натальи Николаевны мы узнаем о том, что молитва приносила ей облегчение в тяжелые минуты жизни.
Ей, конечно, не было безразлично ухаживание красивого кавалергарда, это льстило ей как женщине, возможно, вначале он ей и нравился. Но она любила мужа, отца ее детей, высоко ставила его талант, ценила как человека. Никогда не могла она сказать Дантесу, что любит его, зачем ей было лгать? Утешать его (если подобный разговор действительно состоялся) она могла, эта душевная женщина могла в данную минуту поверить его чувствам ("старайся найти, если не оправдание, то его хорошие стороны, могущие возбудить жалость"). Могла пожалеть его. Но цену этому человеку она уже знала, знала о его "двойном" ухаживании за ней и за сестрой. Могла ли Наталья Николаевна, будучи на шестом месяце беременности, признаваться в "вечной" любви Дантесу? В июле 1836 года она писала свое исключительное по важности письмо брату, где так тепло и заботливо говорит о муже. Пушкин писал своему ближайшему другу Павлу Воиновичу 10 января 1836 года, что он находит счастье и покой в семье. Как согласовать все это с тем, что говорит Дантес о чувствах Натальи Николаевны? Невозможно в это поверить.
Здесь нам хотелось бы высказать одно предположение. Письма производят впечатление какой-то нарочитости. (Что касается туманных указаний на имя дамы, то это, по нашему мнению, просто небольшой "камуфляж".) Чувства, выраженные в них, никак не соответствуют образу Дантеса ни в петербургский период его жизни, ни после. Француз был способен на страсть, на легкий "роман". Но ни в коем случае – на самоотверженную любовь. Что и доказал, преследуя любимую женщину после неожиданного брака с ее сестрой и хладнокровно убив ее мужа. (Версия о "кольчуге" теперь исследователями отвергается, но Дантес – под давлением Геккерна – мог быть способен и на это.)
Было ли это свиданием на самом деле? Зачем были написаны эти письма? Стиль писем, в особенности второго, совсем не кавалергардский. Дантесом ли написаны они (мы подразумеваем – черновики), в них как-то чувствуется женская рука. Невольно напрашивается мысль, что это еще одно звено в травле Пушкина. Не имелось ли в виду их использовать в определенный момент? Они написаны "со знанием дела", чтобы Наталью Николаевну можно было узнать сразу. Не приложила ли и здесь руку Идалия Полетика, о которой мы будем говорить далее, готовая на все, чтобы отомстить Пушкину?
Все движется, все изменяется, и возможно, что наше предположение найдет когда-нибудь документальное подтверждение в архивных материалах, в частности зарубежных.
К истории гибели Пушкина
В нашу задачу не входит рассмотрение сложнейшей темы о дуэли и смерти Пушкина, которая, в сущности, и до наших дней имеет в себе много неясного и противоречивого, тем более что в свете новых материалов требует дополнительных исследований и новой интерпретации некоторых событий. Однако мы считаем необходимым, хотя бы кратко, восстановить в памяти читателей отдельные моменты этих трагических дней, уделив главное внимание Наталье Николаевне.
Были ли еще письма Натальи Николаевны в конце 1836 года и начале 1837 года? Несомненно, но до нас они не дошли. В них, надо полагать, ничего не было сказано о тех событиях, что назревали в доме Пушкиных. Скрытная Наталья Николаевна не могла даже с братом быть в данном случае откровенной.
Но в архиве Гончаровых нами обнаружено большое количество писем сестер Гончаровых, некоторые из которых дают новые материалы к преддуэльному периоду и являются документами, заслуживающими внимания. Скажем здесь несколько слов о сестрах.
Наталья Николаевна надеялась выдать их замуж. Екатерина и Александра были похожи на младшую сестру, но меркли рядом с ней при ее необыкновенной красоте. "Они красивы, эти невестки, но ничто по сравнению с Наташей", – говорит Ольга Сергеевна, сестра поэта. Но, вероятно, причиной неуспеха девушек была не столько внешность, сколько бедность: обе были бесприданницами.
Как мы видели, сначала великосветское общество встретило их сдержанно. Но постепенно они с помощью сестры и тетушек стали часто посещать балы и вечера, где уже чувствовали себя свободнее.
Письма сестер за период осени 1835 года и зимы 1836 года отличаются от предшествующих прежде всего тем, что в них уже меньше жалоб на скуку. Они "довольно часто танцуют", каждую неделю катаются верхом в манеже.