Полетика была незаконной дочерью графа Григория Александровича Строганова, родственника Гончаровых, о котором мы уже неоднократно упоминали. В бытность свою русским посланником в Испании он влюбился в португалку графиню д Эга, сошелся с ней и увез ее в Россию. Родилась Идалия. Впоследствии, после смерти жены, Строганов женился на д Эга, но Идалию не удочерил, она считалась "воспитанницей". Полетика не говорила "я была у родителей", а "…у Строгановых". Для самолюбивой женщины это значило очень многое. Это обстоятельство, мы полагаем, и сформировало характер Идалии Полетики – женщины красивой, умной, но злобной и мстительной.
В 1826 году она вышла замуж за ротмистра кавалергардского полка А. М. Полетику (с 1836 года – полковник).
Идалия приходилась троюродной сестрой Наталье Николаевне. Видимо, они были в близких отношениях (об этом можно судить и по письмам Пушкина), пока не произошло что-то между нею и Пушкиным, после чего Полетика возненавидела его. Но это "что-то" до сих пор не установлено.
О встрече Натальи Николаевны с Дантесом у Полетики существует три основных источника, опубликованных в печати. Все они давно известны, но у ряда исследователей и писателей, в частности у А. Ахматовой, возникли сомнения в их достоверности. Напомним кратко об этих публикациях.
Впервые сообщение о таком факте появилось в конце 80-х годов в "Рассказах о Пушкине", записанное Бартеневым со слов В. Ф. Вяземской. Вот что он пишет: "Мадам Полетика, по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, гостья бросилась к ней".
Второй источник – беллетризованные воспоминания А. П. Араповой, опубликованные в 1907-1908 годах в приложении к журналу "Новое время" под названием "К семейной хронике жены А. С. Пушкина".
Арапова пишет, что Дантес добивался свидания с Натальей Николаевной, будучи уже женатым на ее сестре. Местом встречи была избрана квартира Полетики (кем избрана? – И. О. иМ. Д.). Дантес якобы написал Пушкиной письмо, "вопль отчаяния с первого до последнего слова", он умолял ее встретиться с ним, чтобы переговорить, "заверяя честью, что… ничем не оскорбит ее достоинство и чистоту". Письмо, однако, заканчивалось угрозой застрелиться и что тогда обожающая его жена последует его примеру! И Арапова пишет, что свидание было "столь же кратко, как невинно".
В. Ф. Вяземская говорит, что Дантес вынул пистолет и хотел застрелиться, а Наталья Николаевна "ломала себе руки".
Откуда такие подробности? Трудно себе представить, чтобы Наталья Николаевна так сама говорила о себе. Все это описано в духе эмоциональных, но не всегда достоверных свидетельств Вяземской. Она откуда-то узнала о свидании и придала ему свое толкование.
Рассказ Араповой о свидании записан со слов гувернантки уже после смерти Натальи Николаевны.
Мы уже неоднократно писали в наших предыдущих работах, что большинство ее высказываний основано на разговорах гувернанток, нянек, светских сплетнях, "свидетельствах" врагов Пушкина и т. п. Ей можно доверять только в некоторых ее личных воспоминаниях о Наталье Николаевне Ланской, когда Араповой было 16-18 лет. Ко всему остальному следует относиться сугубо критически.
Обращает на себя внимание еще один эпизод. Арапова сообщает, что во время свидания, во избежание каких-либо помех, у дома Полетики дежурил П. П. Ланской, "друг Полетики". Откуда такие сведения? Уж не от родителей же! Она не постеснялась даже приписать подобную роль своему отцу, сказав только, что тогда он еще не был знаком с Пушкиной. Но по последним, совершенно достоверным сведениям, установленным М. Яшиным, Петра Петровича с октября 1836 года по февраль 1837 года вовсе не было в Петербурге, он находился в служебной командировке и, следовательно, не мог "дежурить" у дома Полетики.
Да и зная теперь лучше этого человека, трудно себе представить его в этой роли.
Теперь перейдем к последнему свидетельству об этой встрече у Полетики – оно принадлежит Александре Николаевне Гончаровой-Фризенгоф и ее мужу. Задумав писать свои "Воспоминания" о матери, Арапова запросила супругов Фризенгоф, живших за границей, и, очевидно, поставила им ряд вопросов в связи с трагической гибелью Пушкина. Александра Николаевна в то время была разбита параличом и, по-видимому, не могла писать сама, поэтому с ее слов Араповой писал Густав Фризенгоф, который высказал и свои суждения по тому или иному поводу.
Фризенгоф, по образованию юрист, много лет служивший дипломатом, в том числе и в России, к письму отнесся весьма осторожно, чувствуется, что он писал, взвешивая каждое слово и жены, и свое. Работая в архивах, мы познакомились (уже после выхода книги "Вокруг Пушкина") со многими письмами Густава Фризенгофа, и у нас создалось впечатление, что это был культурный и порядочный человек. Его обширная общественная деятельность в конце жизни подтверждает это. Думаем, что свидетельству супругов Фризенгоф можно доверять, тому способствует и серьезный, спокойный тон письма, чего нельзя сказать о двух вышеприведенных "источниках".
Вот что писал Фризенгоф в 1887 году Араповой:
"Что же касается свидания, то ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее и когда она (Н. Н. Пушкина) приехала туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колени, он заклинал ее о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо отказав немедленно, она тотчас уехала".
Спрашивается, почему Арапова не упомянула о том, как это свидание описано Фризенгофами, что кажется более достоверным? Она утаила письмо, ни словом не обмолвившись о его существовании. Полетику же Арапова рисует женщиной очень привлекательной, "блестящего ума" и вообще никак не осуждает ее. Писались эти строки уже в начале нашего века, возможно, у нее были свои причины для этого (скажем, связи с потомками Полетики).
Есть еще одно обстоятельство, касающееся Натальи Николаевны, но относящееся к более позднему периоду. Фризенгоф в письме к Араповой сообщает, что в 1869 году, в бытность свою в Париже, познакомился с дочерьми Екатерины Николаевны Геккерн, к тому времени уже покойной. Встретился он, видимо, у своих племянниц (по жене) и с самим Дантесом-Геккерном. Вот что он пишет: "Однажды, уже не знаю как, в беседе с Геккерном, мы заговорили о вашей матери, и он затронул тему этой трагедии. Я сохранил воспоминание о впечатлении, которое я вынес от выражения правдивости и убежденности, с каким он возгласил и защищал – не чистоту вашей матери, она не была под вопросом, но совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни".
Как оценить это заявление Дантеса? Он, конечно, знал, с кем говорит, – Фризенгоф муж сестры Натальи Николаевны – и, быть может, хотел оправдаться в его глазах? Но не исключено, что под старость он был здесь действительно искренним.
Итак, из всех сообщений о так называемом свидании (скорее, его можно назвать "неожиданной встречей") наиболее близким к истине кажется свидетельство супругов Фризенгоф. Главный же вывод из всего сказанного – абсолютная невинность Натальи Николаевны. Ее обманули, завлекли в ловушку, в чем в первую очередь виновата Идалия Полетика. Это было ее местью Пушкину. Она, несомненно, принимала самое близкое участие в травле поэта. Отметим, что и А. Труайя в своей книге о Пушкине пишет, что имя Идалии Полетики было тесно связано с драматическими событиями (elle а ete intimement melee au drame).
В течение всей своей остальной жизни Полетика продолжала ненавидеть Пушкина, и когда в старости она жила в Одессе, где собирались поставить памятник Пушкину, она говорила, что специально поедет, чтобы плюнуть на него.
Многое еще неясно в преддуэльной истории, но несомненно, что Полетика сделала свой "вклад" в эти события. Она прекрасно понимала, что это свидание бросит тень на Наталью Николаевну, знала, как будет реагировать на это Пушкин, которому, конечно, жена все расскажет.
Есть основания считать, что Полетика была влюблена в Дантеса, а может быть, и была с ним в связи. Такое предположение позволяют сделать ее письма к нему, когда он был под арестом после дуэли. Не будем приводить их здесь, достаточно двух небольших выдержек, "…вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда". Уезжая, Дантес сделал Полетике дорогой подарок (кольцо или браслет): "ваш подарок на память меня растрогал, и я не сниму его больше с руки… он проникает мне в душу". Впоследствии Полетика поддерживала переписку с Дантесом и, когда бывала за границей, встречалась с ним.
Всякие отношения между домами Пушкиных и Полетики были, конечно, прерваны. Но много лет спустя Наталья Николаевна, бывая у Строгановых, встречалась там с Полетикой.
"Я вижу довольно часто ваших сестер у Строгановых, но отнюдь не у себя: Натали не имеет духа придти ко мне… Она никогда не говорит о прошлом. Оно не существует между нами", – писала Полетика Дантесам. Нет, именно оно существовало, это прошлое, и никогда не могло быть забыто…
"Addio, vita mia, ti amo"
Двадцать седьмого января в пятом часу пополудни на Черной речке состоялась дуэль. Пушкин был тяжело ранен в живот. Дантес получил ранение в руку, которой он прикрыл грудь при ответном выстреле поэта.
Последние дни и часы жизни Пушкина запечатлены во многих воспоминаниях друзей и современников поэта. Они были опубликованы в советское время, но некоторые из них мало известны широкому кругу читателей. Приведем здесь те, которые связаны с характеристикой образа жены поэта.
Когда раненого Пушкина привезли домой, жена выбежала в переднюю и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертельной. По настоянию Пушкина он не скрыл от него, что положение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал думать о себе, и все его мысли обратились к жене.
"Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском", – сказал он доктору Спасскому.
"Княгиня была с женою, которой состояние было невыразимо; как приведение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания" (В. А. Жуковский).
"Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. "Бедная жена, бедная жена!" – восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать…" (П. А. Вяземский).
Когда состояние Пушкина ухудшилось, он просил друзей не давать излишних надежд жене, не скрывать от нее правду: "Она не притворщица; вы ее хорошо знаете, она должна все знать" (И. Т. Спасский). Он часто призывал к себе жену, несколько раз оставался с ней наедине…
"…Он думал только о своей жене и о горе, которое он ей причиняет. Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал ее своего доверия и любви… Он просил также, чтобы к нему привели всех его четверых детей, и каждого благословил" (Е. Н. Мещерская).
"…1 час. Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него… Александрина плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! Она повторяет ему: "Tu vivras!" (А. И. Тургенев).
"…Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:
– Пушкин, Пушкин, ты жив?!
Картина была разрывающая душу…" (К. К. Данзас).
"Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние". Эти слова, записанные в дневнике Д. Ф. Фикельмон, нам кажется, ближе всех к тому состоянию, в котором находилась Наталья Николаевна после смерти мужа. Княгина Вяземская рассказывала Бартеневу, что "конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после, начинаясь обыкновенно в 11 часов вечера".
"…В субботу вечером я видела несчастную Натали, – писала брату 2 февраля 1837 г. С. Н. Карамзина, – не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли".
10 февраля 1837 года Карамзина пишет:
"…Мещерский понес эти стихи Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать. На нее по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина".
"…Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. "Муж мой, – сказала она, – велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! Он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение".
"…Бедная Наталья Николаевна! – писал матери и сестре 28(16) февраля 1837 года из-за границы Андрей Карамзин. – Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, которые ищут его еще там, где нет его, которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c'est une femme sans coeur. Твое письмо, милая сестра, им ответ, и сердце не обмануло меня. Всеми силами душевными благословляю я ее и молю бога, чтоб мир сошел в ее растерзанное сердце…Но с другой стороны, то, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостинной аристократии (черт знает как эту сволочь назвать), меня нимало не удивило; оно выдержало свой характер: убийца бранит свою жертву, – это должно быть так, это в порядке вещей".
"Обвинять себя и плакать…" В чем могла обвинять себя Наталья Николаевна? Несомненно, до нее доходили разговоры о ее виновности и ей казалось, что, может быть, и в самом деле она когда-то поступила неправильно: каждому человеку, потерявшему кого-либо из близких, приходит мысль о том, что он не все сделал, что должен был сделать, сказал что-то, чего не следовало говорить… И это чувство становится неизмеримо сильнее, когда жизнь близкого человека обрывается так трагически.
По желанию Натальи Николаевны поэт был положен в гроб во фраке, а не в ненавистном ему камер-юнкерском мундире. Согласно воле покойного вдова испросила разрешения похоронить его в Святогорском монастыре, близ Михайловского.
После смерти Пушкина
Вдали от Петербурга
29 января 1837 года не стало величайшего русского поэта и писателя Александра Сергеевича Пушкина. Прошло еще несколько дней, и гроб с его телом заколотили в ящик, поставили на дроги и с непристойной поспешностью увезли в Святогорский монастырь. Она осталась одна. Та, которую он так безгранично и самоотверженно любил. Любил как жену и мать своих детей и ценил как человека.
Трагическая гибель мужа потрясла Наталью Николаевну. Сохранилось много свидетельств современников, описывающих ее ужасное состояние в течение двух долгих, мучительных дней, когда умирал ее муж и после его кончины. Она производила на окружающих раздирающее душу впечатление, отчаяние ее было беспредельно. Но, к счастью, она не была одинока в эти дни, с нею были сестра Александра Николаевна, тетушка Екатерина Ивановна Загряжская, нежно любившие ее; как только узнали о смерти Пушкина, приехали из Москвы братья Дмитрий и Сергей Гончаровы. Ее окружали друзья мужа – Жуковский, Плетнев, Тургенев, Данзас.
После смерти Пушкина Наталья Николаевна тяжело заболела и не смогла проводить гроб с телом мужа в Псковскую губернию, но просила Александра Ивановича Тургенева, которому Николай I приказал отвезти и захоронить поэта, отслужить панихиду. В письме к А. Н. Нефедьевой Тургенев писал 9 февраля 1837 года:
"Вчера вечером я был уже здесь… Ввечеру же был вчера у вдовы, дал ей просвиру монастырскую и нашел ее ослабевшую от горя и от бессонницы, но покорною провидению; я перецеловал сирот-малюток и кончил вечер у Карамзиных".
Умирая, Пушкин завещал жене носить по нему траур два года. И Наталья Николаевна решила уехать на это время в Калужскую губернию, к брату Дмитрию Николаевичу, в имение Полотняный Завод. "Я думаю, – говорила она, – что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне".
Как только Наталье Николаевне стало несколько лучше, она начала готовиться к отъезду. Ей было тяжело оставаться в Петербурге, где все напоминало о трагических событиях, и она спешила уехать. Глубоко религиозный человек, Наталья Николаевна в последние дни перед отъездом часто ездила в церковь и горячо молилась. Очевидно, немного смягчили ее горе беседы со священником Баженовым. По свидетельству современников, это был умный, добрый человек. Вот что пишет об этом П. А. Вяземский А. Я. Булгакову 10 февраля 1837 года: