Глава XXVI
Утром из Падуи, громыхая по камням, медленно выкатила повозка. В повозке сидели Кампанелла, Кларио, Лонго. Хотя их руки и ноги в оковах, повозку конвоировали вооруженные конники. Медленно тянется дорога, плывут перед глазами платаны, дубы, шелковицы. Свежий воздух опьяняет. Под стук подков, под скрип колес они могут говорить. Каждый видел, как изменились его друзья, и понимал, что сам изменился не меньше. Сильнее всех сдал Лонго. Его терзала мысль о признаниях, вырванных у него инквизиторами, он чувствовал себя виноватым перед Кампанеллой и Кларио, попытался сказать что-то и зарыдал. Заключение почти свело его с ума. Кларио не смог скрыть своего презрения к Лонго, а Кампанелле стало жаль слабого. Виноват ли он? Виноват ли человек, не способный выдержать долгого страха? Лонго сломался. Не его надобно осуждать, а тех, кто превратил молодого, сильного, умного, веселого человека в жалкое существо, терзаемое ужасом и раскаянием. Кампанелла не хочет его осуждать. Разве может он поручиться за себя в таком положении? Ведь он испытал лишь ничтожную долю страданий, что уготованы узнику инквизиции…
Тяжко путешествие в оковах под неусыпным наблюдением вооруженной стражи. Но все-таки после душных камер они на воздухе. Их освещает солнце и обдувает ветер. Когда стражники останавливаются, чтобы накормить лошадей, узники могут полежать в тени деревьев. Кандалы на руках и ногах мешают устроиться удобно, руки кажутся отмершими, но все-таки под тобой не холодный пол камеры, а теплая земля. Стражники смотрят сквозь пальцы на то, что иной хозяин, сжалившись над беднягами, наваливает им в миски столько еды, сколько они в тюрьме не то что за целый день - за неделю не съедали.
Целителен вид деревьев, холмов, крестьянских домов, облик самих крестьян, занятых своим делом. В Рим Кампанелла въезжал окрепшим. Борьба предстоит трудная. Кажется, он готов к ней.
Глава XXVII
Грозной громадой возвышается над Тибром Замок Святого Ангела - главная тюрьма инквизиции в Риме. Прохожие стараются обойти ее стороной, а если приходится пройти под ее стенами, незаметно делают из пальцев рожки, которые помогают от бед.
Кампанеллу, Кларио, Лонго поместили в одиночки. Их не расковали. За Кампанеллой и Кларио числилась попытка побега, вот почему с них не сняли кандалы. Почему их не сняли с Лонго? Чтобы не укрепить его надломленную волю. Друзья надеялись, что совместное путешествие пробудило в душе Лонго мужество. Однако, помещенный в Замке Святого Ангела в одиночку, оставленный в кандалах, он снова стал покорно показывать, что Кампанелла читал вслух нечестивые стихи о Христе, а Кларио одобрительно о них отзывался.
Само по себе это показание не так уж страшно, подтвердить его некому, а Кампанелла и Кларио единодушно все отрицали. Немногими правилами связывали себя инквизиторы. Но было такое, которого они старались придерживаться. "Один свидетель - не свидетель!"
Кампанелла и не подозревал, что вся его жизнь занесена на бумагу: случайные слова, встречи с людьми, потерянные записки. Теперь они превратились в улики. Были и другие обвинения, которые прямо перешли из бумаг процесса в Падуе. К ним были присоединены доносы на Кампанеллу, в разное время поступившие орденскому начальству со времен его жизни в Плаканике, Сан-Джорджо, Никастро.
Председательствовал в трибунале комиссарий римской инквизиции отец Альберто Трагальола, весьма важное лицо в Святой Службе, вхожий к папе, уверенный в себе, ждущий еще более высокого поста. У него был аскетический облик и тяжелый взгляд. Даже собратья побаивались его. Римские судьи оказались хитроумнее падуанских. Предмет допроса все время менялся. Кампанелла едва начинал объяснять, почему осмелился на попытку побега, как ему задавали вопрос о его философских взглядах. Он не успевал ответить, почему не может считать грехом интерес к учениям других философов, как ему предъявляли изъятую у него при допросе книгу о гадании. Он пытался ответить, что книги этой решил не читать, увидел с первых страниц - она вздор, как его ошеломляли, спросив, почему в свое время ему не помогло лечение от лихорадки, которое назначил ему знаменитый неаполитанский доктор в согласии с авторитетами, признанными церковью. Почему он произнес нечестивые слова об отлучении? Кто их ему подсказал?
Все ответы записывались протоколистами. Если Кампанелла затруднялся в поисках ответа, его поторапливали: "Отвечай! Нечего медлить! Правду не обдумывают! Обдумывают ложь!" Если ответ его становился подробным, на него прикрикивали: "Говори короче!"
Он возвращался в камеру измученный долгим допросом, в котором не мог уловить логики. Пытался поставить себя на место инквизиторов: какой смысл имеет то, что они проделывают с ним? Почему им так важно уличить его в ереси? Ему вспомнились слова испанца Игнатия Лойолы - основателя ордена братьев Иисуса: "Ничто так не пагубно для церкви, как отсутствие еретиков". Когда-то слова эти поразили его нелепостью. Теперь ему стало понятно: если нет еретиков, как доказать свою ревность в делах истинной веры?
Исчезнет понятие ереси - и рухнет воздвигнутое на нем огромное здание, погребая под обломками тех, кто соорудил его и поддерживает, - судей-инквизиторов, доносчиков, цензоров-квалификаторов, стражников. Нет ничего страшнее для радетелей истинной веры и тех, кто выдает себя за таковых, чем отсутствие ереси и еретиков.
Ежели еретиков нет, их надо придумывать, обвинять в ереси невиновных, а обвинив, добиваться, чтобы они призвали вину. Нелепый мир!
Иногда Кампанеллу выпускали в тюремный двор. Высокие мрачные стены окружали его, ничего, кроме каменной кладки стен, не было видно отсюда. Ничего, кроме неба и солнца. Но какое счастье созерцать небесную синеву! Делать не несколько шагов, какие отделяют одну стену камеры от другой, а пересекать весь двор! Глядеть на ласточек, пролетающих над тюремным двором! На травинки, пробившиеся между каменными плитами!
Кампанелла надеялся, что однажды он окажется во дворе вместе с Кларио, сможет, хотя бы знаками, показать ему, что знает о его мужестве, подбодрить улыбкой. Но тюремщики ни разу не выпустили на прогулку одновременно обоих друзей. Зато Кампанелла познакомился здесь с неким Франческо Пуччи. Дело Пуччи не имело отношения к его делу, и тюремщики не препятствовали их совместным прогулкам.
Пуччи было пятьдесят три года. Тяжкие испытания превратили его в глубокого старика, согнули спину, убелили сединой. Он ходил с трудом, задыхался, прижимал руку к груди, морщился от боли. Молодость Пуччи провел во Франции и стал там свидетелем Варфоломеевской ночи. С тех пор прошли многие годы, но забыть резни гугенотов Пуччи не мог. Проникшись доверием к Кампанелле, он рассказал о виденном.
Резня началась с субботы на воскресенье 24 августа 1572 года. На другой день, когда на улицах города еще стояли лужи крови и валялись трупы, когда тянуло дымом и гарью от сожженных домов, торжественный благовест церквей поразил Пуччи. Чудовищное кощунство! Кардинал Карл Лотарингский - это он задумал расправу с гугенотами - отслужил благодарственный молебен и послал папе торжественное поздравление по поводу победы католической церкви.
- Этот день навсегда отвратил меня от католической церкви, - сказал Пуччи Кампанелле.
Что это за церковь, которая благословляет убийства Варфоломеевской ночи и пытки в Замке Святого Ангела? Это звенья проклятой цепи, которой хотят сковать человеческую мысль. Пуччи отрекся от католической церкви. Во что же он верит теперь? Пуччи не скрывал этого. В мире и в душах должны наступить великие перемены, - говорил он, и была пламенная убежденность в его словах. Но произносил их он тихим шепотом, чтобы не привлечь внимания тюремщиков.
- Кометы появляются на небе не случайно, они - знамение! Имеющий очи да видит! Люди должны одуматься! Пусть перестанут задавать друг другу вопрос: "Како веруешь?" и преследовать друг друга за то, что один верует не так, как другой. Пусть объединит всех единая естественная религия!
Пуччи цитировал Апокалипсис, на страницах которого речь идет не только о карах, поражающих людской род, но и о наступлении царства божьего на земле, когда все народы сольются и не будет больше между ними ни вражды, ни войны.
Старый, уставший от жизни и потрясений человек, никому не причинивший зла, у которого нет ничего, кроме слов убеждения, брошенный за свою проповедь в тюрьму, не отказался от веры в прекрасное будущее, не отрекся от своих взглядов. На тюремном дворе, где ноги бесчисленных арестантов вытоптали дорожку в каменных плитах, он счастлив. Счастлив: нашел внимательного слушателя. А Кампанелла готов слушать его часами.
Глава XXVIII
За глухими стенами Замка Святого Ангела в Вечном городе Риме шла своя жизнь.
Паломники со всех концов Европы приходили сюда, чтобы после долгого странствия припасть к его святыням и вымолить отпущение грехов. Отягощенные годами, умудренные опытом седые кардиналы в красных мантиях вершили государственные и церковные дела. В Конгрегации Индекса цензоры-квалификаторы с утра до ночи выискивали ересь в рукописях и книгах, разгадывали иносказания, раскрывали сокровенный смысл написанного, порой такой, который автору и не снился, разглядывали страницы и так, и этак, только что не на просвет. Работа кипела.
По-прежнему в окрестностях Рима было неспокойно от грабителей, и власти ничего не могли с этим поделать. Вели они еще одну малоуспешную войну - с непотребными женщинами: то облагали их несообразно огромной податью, то назначали для их жительства особые кварталы, то вовсе выгоняли за городскую черту. Подобная мера вызывала крайнее недоумение приезжих и паломников, иногда даже волнения. Скоро все возвращалось к прежнему. А дорогих, знаменитых куртизанок, понятно, не беспокоили. Ни для кого не тайна, какие господа - светские и духовные - их навещают.
Римская газета "Аввизи" о засилье разбойников и шлюх в Великом городе не писала. Зато в ней можно было всегда прочитать, какую службу изволил отслужить папа, каких послов принял, что по этому поводу сказал.
Вести почти не проникали в Замок Святого Ангела. Родным и близким узников свиданий не давали, писем не пропускали, разве что удастся подкупить стражника.
И все-таки обитатели Замка Святого Ангела догадывались: на воле происходят некие события. По внезапным переменам в своем положении. Неожиданно в камерах появились кровати и тюфяки. Заключенным дали возможность вымыться. Тем из них, кто сидит в общих камерах, разрешили разговаривать друг с другом. Правда, в разговорах надобно соблюдать осторожность, но о ней и на воле приходится помнить.
Кампанелла догадывался: послабления эти вызваны чем-то, что происходит в Риме, может быть, в мире. Понадобилось, значит, его святейшеству папе Клименту VIII чтобы по Европе разнеслась весть: судьба узников инквизиции смягчена. Его святейшество - великий дипломат. Долгие годы вел изнурительные и хитроумные переговоры с французским королем Генрихом IV, хоть он гугенот, враг истинной веры, и окончательно примирился с ним, когда Генрих IV вернулся в лоно католической церкви. Король Франции не остался в долгу - помог папе расширить его владения. Его святейшеству приходилось принимать нелегкие решения из-за соперничества двух могущественных монашеских орденов - старинного доминиканского и молодого иезуитского. За богословскими спорами двух орденов скрывалась борьба за влияние. Папа поощрял то одну, то другую сторону, избегая решительных высказываний, благодаря чему прослыл осмотрительным и справедливым. Умел создавать себе славу. Пожелал стать меценатом, покровителем поэзии - увенчал поэта Торквато Тассо лаврами. Пожелал заткнуть рот протестантским писакам, наводнившим Европу сочинениями, в которых они обличали инквизицию, - приказал на время смягчить порядки в ее тюрьмах. Узники Замка Святого Ангела не знали, почему похлебка в их мисках стала гуще, постели удобнее, почему не так свирепы тюремщики, но чувствовали ветерок перемен. Некоторые обрадовались непомерно: наступают новые времена. Может, и освобождение близко!
Таких надежд у Кампанеллы не было. Но и он радовался тому, что теперь не в одиночке, что может вести беседы с другими заключенными. А в Замке Святого Ангела было с кем поговорить. Кроме Пуччи, которого Кампанелла любил слушать, здесь математик Колантонио Стильола. Над ним также тяготело обвинение в ереси. Какую угрозу вере могли представлять его чертежи и вычисления? Кампанелла, считая свои познания в математике недостаточными, жадно внимал рассуждениям Стильолы, когда тот, подобрав щепку, чертил в пыли геометрическую фигуру и показывал, сколь удивительными свойствами обладает она.
Ужасно из мира высоких размышлений Пуччи о новой вере, из мира чистых математических истин, возвещаемых Стильолой, уходить на допрос, рвать липкую паутину, которой его хотят опутать, слушать елейные увещевания и угрозы, опровергать изветы, не зная, кто тебя оговаривает. Кампанелла просит: "Назовите имена тех, кто меня обвиняет!" - "Нельзя, дабы ты не мог отомстить сим достойным людям".
Вернувшись в камеру, Кампанелла иногда думал, что он счастливее своих судей. Он надеялся: наступит день, и он уйдет отсюда. А они останутся. Они прикованы к судейскому столу, обречены всю жизнь измышлять хитроумные вопросы, общаться с презренными доносчиками, распоряжаться палачами, опасаться, что рано или поздно сами будут обвинены в недостаточном или чрезмерном рвении. Им не дано понять, на какие высоты возносится мысль их узников, когда те беседуют в тюремном дворе или камере. А беседы эти стали еще более возвышенными и волнующими, когда в них стал принимать участие новый узник замка - Джордано Бруно. Рим вырвал его у Венеции. Бруно измучен долгим заключением, но сохранил живой ум, ясную голову, любознательность. О своем процессе он говорить не хотел, но о науках мог рассуждать столько, сколько позволяло время, скупо отмеренное на прогулки. Познакомившись с Кампанеллой, увидев, какой тягой к познанию одержим человек, который мог бы быть его младшим братом или даже сыном, он постепенно увлекся беседами с ним. Тюремный двор, где встречаются и говорят Бруно, Стильола, Кампанелла, Пуччи, - вот поистине Академия.
Однажды Кампанеллу пронзила мысль: сколько людей жаждущих истины, преданных науке, размышляющих о благах рода людского, одновременно оказались в этих стенах! Уж не существует ли роковой тому причины? Мысль эта долго не давала ему покоя. И он создал сонет "В темнице". Он писал, что все, в чьих душах есть искра живого огня, все, кто предан свободе, обречены на мучения.
Мир, в котором происходит такое, ужасен. Но сонет должен быть совершенен. Он шлифовал и оттачивал его, пока не увидел - сонет удался. Каждый, кто прочитает его, задумается: почему тем, кто стремится постичь великие истины, уготован такой путь? И не нужно ли изменить мир, где закон, по которому лучшие попадают в темницу, действует с неумолимостью закона тяготения?
Он испытывал душевный подъем, когда писал свой сонет. Стены тюрьмы не властны над свободным человеческим духом. Он дорого заплатил за эту истину, и никто теперь ее не отнимет!
Словно почувствовав, что воля узника окрепла, инквизиторы решили сломить ее. Кампанелла обладает пылким воображением. Он часто мучается бессонницей. В бессонные ночи узников терзают страхи и посещают кошмары. Все это инквизиторы знали и воспользовались этим. Однажды его снова привели на допрос ночью и после обычных вопросов, на которые он отвечал упорным отрицанием, отправили в камеру пыток.
Пусть подольше разглядывает все, что тут собрано, и представит себе, какие муки ждут упорствующего. Пусть посмотрит на готовые запылать горны, на хищные щипцы, на тиски, на железные башмаки с внутренними шипами, на насосы и мехи. Кампанелла зажмурился, потом заставил себя открыть глаза. Оттого, что он не станет глядеть на это, оно не исчезнет.
Леденела кровь, кожу на голове стягивало, вопль поднимался к горлу. И вдруг неожиданная мысль поразила Кампанеллу: как слабы судьи, если им нужна помощь воды, железа, огня, всех ухищрений механики. Как нужно извратить человеческую природу, чтобы появились мастера, посвящающие свое умение тому, чтобы строить горны, на которых будут раскалять щипцы для человеческой плоти! Да чтó мастера… Должны были найтись ученые, которые эти тиски изобрели, рассчитали, начертили. Среди инструментов мучительства Кампанелла узнал хирургические. Какая мерзость! Превратить инструменты целителя в орудия палача! Кампанелла долго пробыл в камере для пыток, а когда снова предстал перед судьями, помолчал, собираясь с духом, и проговорил:
- Мне признаваться не в чем.
Кларио, подвергнутый тому же устрашению, был столь же тверд.
Альберто Трагальола распорядился пытать обоих. Пытка была назначена умеренная.
- Немножечко пощекочем! - благодушно сказал палач.
Выстоять помогла мысль, что от него зависит судьба Кларио. А выстоит ли Кларио? Выстоял!
Глава XXIX
Замок Святого Ангела, огромную круглую башню, некогда построил римский император Адриан, чтобы она служила ему усыпальницей, величественной, как пирамиды фараонов. Гигантскую гробницу стали называть Замком Святого Ангела, когда она превратилась в крепость. Ее назвали по имени часовни, устроенной в верхней части башни. Предания гласили, что только тот мог считать себя утвердившимся в Вечном городе, кто захватил эту крепость. Не раз под защитой ее стен скрывались папы. И вот уже давно могучая крепость служит тюрьмой.
Башню окружает стена невероятной толщины, сложенная из огромных камней. Ее не продолбишь, под нее не подкопаешься. И думать нечего о побеге. Говорят, между Замком и Ватиканским дворцом есть подземный ход. Прорваться бы к нему, пройти в Ватиканский дворец, припасть к ногам папы, рассказать ему, как именем святой церкви мучают и терзают людей. Несчастные, легковерные люди! Достаточно-де открыть папе правду, и он вступится за них!
Наступил день, когда Кампанеллу снова призвали к судьям. На сей раз допроса не было. С краткой торжественностью ему сказали: разбирательство закончено. Все, что он имеет сказать в свою защиту, он может написать. Ему принесут в камеру бумагу и чернила.
- Ваши преподобия! - заговорил он. Судьи изумленно подняли головы. Здешние узники так скованы страхом, что никто не решается произнести ни слова, если ему не приказывают говорить. А Кампанелла заговорил сильным, спокойным голосом, словно недавно не перенес пытки. Уж не одумался ли он, не собирается ли сделать признание? Это было бы прекрасно! Он их измучил своим упорством.
Кампанелла сказал:
- Я перенес два допроса с пристрастием. Меня пытали. Вы тому свидетели. Мучения не заставили меня оболгать самого себя. Разве это не доказательство невиновности? Могут ли чернила убедить сильнее, чем кровь?
Альберто Трагальола сухо приказал:
- Увести!