Таинственность обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны - высшая поэзия. Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы первых христиан. Комнату наполняет глуховатый бас, отчетливо произнося слова.
- Ер-рунда, - снова рычит кто-то из угла…
В комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в темный хаос горячих слов, и нельзя понять, кто что говорит…
- Ренегат!
- Медь звенящая!..
- Это - плевок в кровь, пролитую героями.
- После казни Генералова, Ульянова…
С подоконника раздается голос юноши:
- Господа, - нельзя ли заменить ругательства серьезными возражениями, по существу?
… Юноша, наклонясь с подоконника, спрашивает меня:
- Вы - Пешков, булочник? Я - Федосеев. Нам надо бы познакомиться. Собственно - здесь делать нечего, шум этот - надолго, а пользы в нем мало. Идемте?"
Именно Федосеев составлял для кружков саморазвития программы чтения марксистской литературы, обзоры и рефераты по проблемам истории и социально-экономического развития России. Среди квартир, где под видом студенческих вечеринок Николай Евграфович проводил занятия кружков, была и квартира Л. А. Ардашевой-Пономаревой, тетки Владимира, но в этот кружок он не ходил и с Федосеевым лично знаком не был, хотя и слышал о нем.
Фигура Федосеева настолько ярка, что для тех, кто изучал биографию Ленина этих лет, она как бы заслонила другие лица. А между тем на "втором плане" оказались люди, чья роль в судьбе молодого Владимира Ульянова стала довольно примечательной.
Среди новых его знакомых была вдова штабс-капитана Мария Павловна Четвергова (урожденная Орлова). Хотя к этому времени ей уже перевалило за 40, Мария Павловна, как старая народоволка, пользовалась среди казанской молодежи большим авторитетом. Еще в 1871 году она поступила в Цюрихский университет, затем училась в Вене и, получив диплом акушерки, в 1875-м вернулась в Россию. Тогда же ее арестовали по обвинению в пропаганде, выслали в Вятскую губернию и лишь в 80-е годы разрешили поселиться в Казани.
Вокруг Четверговой сложился народовольческий кружок, входивший в так называемую Сабунаевскую организацию. Впрочем, использовали квартиру Марии Павловны на Старо-Горшечной улице и студенческие кружки саморазвития Федосеева. Частенько захаживал сюда и Владимир, которого с хозяйкой квартиры более всего сближала любовь к Чернышевскому. Они могли часами обсуждать его статьи, тончайшие оттенки тех или иных мыслей. "Я не знаю другого человека, - говорил позднее Ленин Крупской, - с которым было бы столь приятно и поучительно, как с Четверговой, беседовать о Чернышевском".
И вот зимой 1888/89 года на ее квартире Владимир услышал доклад студента Михаила Мандельштама о "Капитале" Маркса.
Карл Радек вспоминал, как "в 1915 году на прогулках за Берн, над синей Аарой, Владимир Ильич, будучи в хорошем задумчивом настроении, рассказывал многое из своей революционной молодости. Многие из его рассказов я забыл, многое конкретное из того, что я запомнил, улетучилось…". Но самый первый эпизод запомнился. "Ильич, - пишет Радек, - попал в народовольческий кружок. Там в первый раз он услышал о Марксе. Читал доклад студент Мандельштам, будущий кадет, и развивал в докладе взгляды "Освобождения труда". Доклад был очень мутный, но все-таки, как сквозь туман, Ильич увидел в нем мощную революционную теорию. Он добыл первый том "Капитала", который открыл ему новый мир…"
Радек был известным острословом и ради "красного словца" вполне мог несколько "расцветить" эту историю. О Марксе, к примеру, Владимир слышал, еще будучи гимназистом, потом студентом. "Капитал" видел у брата. Но тогда это как бы проскакивало мимо. И вот теперь, после "кокушкинских чтений", лекция, видимо, действительно произвела впечатление.
Сам Михаил Львович Мандельштам узнал обо всем этом, уже будучи известнейшим адвокатом, из публикации Радека в 1924 году. В свое время он учился в Петербурге, дружил с Александром Ульяновым, в 1886 году был арестован и выслан на родину в Казань. Здесь он руководил кружками учащихся, а после декабрьской сходки 1887 года его выслали в Симбирск с запретом проживания в университетских городах.
"Но начиная с зимы 1888/89 г., - рассказывал Мандельштам, - я начал нелегально наезжать в Казань и возобновил занятия в своих кружках. Теперь уже больше внимания я уделял политической экономии, особенно же отличались мои занятия этого периода от предыдущего тем, что главное внимание я начал уделять знакомству моих слушателей с творениями Маркса.
Наши собрания с зимы 1888/89 г. происходили главным образом в пригородном саду "Швейцария", а также на квартире пользовавшейся тогда в Казани большим авторитетом старой народоволки - Четверговой… Около Четверговой группировалось несколько старых народовольцев и отчасти учащаяся молодежь… Из моих же товарищей в этом кружке бывал Евгений Чириков, также высланный на два года (в Астрахань) и часто наезжавший тайком в Казань. Чириков в это время был еще народником, и мне приходилось спорить с ним о необходимости террора, о необходимости борьбы не только экономической, но и политической. Вообще же в кружке кроме занятий часто разговоры обращались в споры о народниках и народовольцах, а также о социал-демократах (вернее, о группе "Освобождение труда").
Основная группа моих слушателей была студентами Казанского университета, отчасти и Ветеринарного института, но нередко бывали случаи, когда приходила молодежь, фамилий которых я и не знал. В тогдашней Казани было несколько кружков, смутно догадывавшихся о существовании друг друга. Но зато в самих кружках - в целях конспирации - создавалось положение, при котором фамилии участников оставались неизвестными друг другу… Лишь теперь я узнал, что в числе моих слушателей в конспиративном кружке в Казани в зиму и весну 1888/89 г. был Ленин".
Если прочесть брошюру М. Л. Мандельштама "Интеллигенция как категория капиталистического строя", изданную им в Казани зимой 1890 года, то станет понятным, почему Ленин мог шутя назвать его лекцию "мутной": достоинства и недостатки автора брошюры вполне очевидны. Но сам Михаил Львович на упрек в "мутности" ответил весьма остроумно: "При всей "мутности" моих лекций, именно они впервые направили Ленина на изучение Маркса. Полагаю, что это не так плохо и что даже если б это было единственным результатом моей работы, то моя политическая жизнь была бы оправдана…"
Другой мой слушатель, ныне уже старый большевик, Стопани, так отзывался о тех же лекциях: "Первый ценный урок из кладезя марксизма большинство нашей группы молодых студентов получили от обладавшего достаточной по тому времени марксистской эрудицией присяжного поверенного М. Л. Мандельштама (потом левый кадет в Москве)…"
Но Мандельштам тут же самокритично добавляет: "Ленин был прав, назвав мои лекции "мутными". Не говоря уже о том, что в то время русский марксизм был в зародыше, на моем марксизме не могла не отразиться еще идеология "Народной воли"… Мы не имели ни программы, ни руководителей, ни даже литературы. Мы должны были… сами прокладывать себе путь".
Организационно Владимир не входил ни в кружок Четверговой, ни в кружок Мандельштама. Он продолжает заниматься самостоятельно, общаясь с теми, кто, подобно ему, осваивал марксистскую теорию. На этой почве складывается свой круг товарищей. И Анна Ильинична утверждает, что "в этом кружке руководителя не было: молодежь совершенно самостоятельно искала свою дорогу".
"Капитал" Владимир штудировал по русскому изданию 1872 года. "Нищету философии" с сестрой Ольгой читали на французском. Но более всего приходилось переводить Маркса и Энгельса с немецкого. Чтение отдельных работ не давало, однако, цельного представления о марксизме. И вот в ту же зиму 1888/89 г. ему попадает в руки программа, составленная Федосеевым.
Подобные программы являли собой в те годы особый и весьма почитаемый вид нелегального творчества революционеров. Их начали составлять еще народники. В систематизированном виде давались списки - зачастую довольно подробно аннотированные - по самым различным вопросам, в том числе по философии, политэкономии, истории, естествознанию, а также перечень художественной литературы; все это должно было способствовать выработке не только научного, но и социально-этического "цельного мировоззрения".
Марксистские программы такого рода пытались создать в те годы во многих городах - в Петербурге, Киеве, Тамбове, Челябинске. В Уфе ее писал ссыльный В. Н. Крохмаль. В Харькове - Ф. А. Липкин-Череванин. В Вологде - будущий философ Н. А. Бердяев. Но в Поволжье наиболее известной стала "Казанская программа", составленная Н. Е. Федосеевым осенью 1888 года.
А. М. Горький, посещавший федосеевский кружок и получивший эту программу от Николая Евграфовича, рассказывал Валентинову в 1915 году: "Каталог Федосеева был, на мой взгляд, кладезем премудрости, но я не интересовался тогда марксистской теорией, к тому же сей каталог мне был не по зубам. Я повертел его, перелистал… и отослал его обратно".
Но когда в 1908 году на Капри Горький рассказал об этом Ленину, тот ответил, что "лучшего пособия в то время никто бы не составил" и именно эта работа Федосеева, содержавшая помимо Маркса и Энгельса конспект основных изданий группы "Освобождение труда", оказала ему "огромную услугу" и открыла "прямой путь к марксизму".
Если это так, то становится понятным, почему 17-летнего Федосеева Ленин всегда уважительно называл только по имени и отчеству, а в конце жизни - зимой 1922 года - написал, что "для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера".
Радек, передавая слова Ленина, писал, что прочитанный до того "Капитал" Маркса открыл Владимиру "новый мир, но он не нашел там еще ответа на специально русские вопросы". Теперь издания группы "Освобождение труда", и прежде всего работы Плеханова "Социализм и политическая борьба", "Наши разногласия", приблизили его к ответам и на эти вопросы. Читанное у Маркса постепенно как бы обретало российскую почву.
Остается добавить, что к разработке "Казанской программы" был, видимо, причастен еще один человек. "В 1888 году, - вспоминал М. Г. Григорьев, - все настойчивее среди молодежи начал проявляться в Казани интерес к имени Маркса, причем в связи с разговорами о марксистском направлении начали произносить не вполне конспиративно и имя Н. Е. Федосеева и очень конспиративно имя литератора и статистика П. Н. Скворцова" - одного из пионеров российского марксизма, первым бросившего перчатку народничеству в легальной прессе.
В достаточно пестрой галерее марксистов этого поколения Павел Николаевич представлял собой фигуру достаточно яркую и колоритную. "Аскет, - пишет знавший его Горький, - он зиму и лето гулял в легком пальто, в худых башмаках, жил впроголодь и при этом еще заботился о "сокращении потребностей" - питался в течение нескольких недель одним сахаром, съедая его по три осьмых фунта в день - не больше и не меньше… Он был весь какой-то серый, а светло-голубые глаза улыбались улыбкой счастливца, познавшего истину в полноте, недоступной никому, кроме него. Ко всем инаковерующим он относился с легким пренебрежением, жалостливым, но не обидным".
С марксизмом Скворцов познакомился под влиянием киевского профессора Н. И. Зибера, воспринявшего экономическую теорию Маркса, но оставившего в тени его революционные выводы. Изучение "Капитала" стало буквально страстью Павла Николаевича. Он знал "чуть ли не наизусть целые страницы и мог часами составлять разные схемы, следуя за формулами, набросанными Марксом…".
Именно он и помог Федосееву в более углубленном изучении марксистской теории. Находясь под надзором полиции и работая статистиком в казанском, а затем нижегородском земстве, Павел Николаевич писал статьи для "Волжского вестника", "Казанского биржевого листка", в столичные издания, и его выводы о путях развития капитализма в России, о дифференциации российского крестьянства, наносившие удары по признанным столпам народничества, имели самый широкий резонанс, особенно в Поволжье. А когда в 1893 году Скворцов сумел переслать некоторые свои статьи Энгельсу, его авторитет в российской марксистской среде еще более возрос.
Исследователь Г. Л. Бешкин, встречавшийся с Павлом Николаевичем в 1929 году, писал: "Чудачества Скворцова проистекали от того, что он постоянно вел жизнь "умственного пролетария"; перебиваясь изо дня в день случайной работой, заменяя нередко обеды табаком и прогулкой, он производил странное впечатление на сталкивавшихся с ним людей своими нигилистическими манерами, скромной, иногда небрежно напяленной рубахой, окруженный облаками табачного дыма, постоянно суетящийся над своими статистическими исследованиями… Он подходил к марксизму как к Евангелию, которое открыло истину".
В 1904 году, когда Ленин стал говорить молодым большевикам о том, что он "начал делаться марксистом после усвоения 1-го тома "Капитала" и "Наших разногласий" Плеханова", Валентинов спросил его: "Когда это было?" И услышал: "Могу вам точно ответить: в начале 1889 года, в январе".
Тогда, в Казани, ощущение постижения им "великой истины" глубоко волновало Владимира. "Помню, - рассказывает Анна Ильинична, - как по вечерам, когда я спускалась к нему поболтать, он с большим жаром и воодушевлением рассказывал мне об основах теории Маркса и тех новых горизонтах, которые она открывала. Помню его, как сейчас, сидящим на устланной газетами плитке его комнаты и усиленно жестикулирующим. От него так и веяло бодрой верой, которая передавалась и собеседникам".
И это - не только "рациональное", но и "эмоциональное" чувство - осталось на всю жизнь. Зимой 1917 года Ленин напишет Инессе Арманд: "Я все еще "влюблен" в Маркса и Энгельса, и никакой хулы на них выносить не могу спокойно. Нет, это - настоящие люди! У них надо учиться. С этой почвы мы не должны сходить".
САМАРА
Новые связи и контакты Владимира не остались не замеченными полицией. Негласный надзор усилился, и губернское жандармское управление зафиксировало его "знакомство с подозрительными лицами", а также с "личностями, замеченными в политической неблагонадежности". Отметили и его принадлежность к "марксистскому направлению".
Домой своих новых знакомых Владимир, как правило, не водил, догадываясь, что за ним следят. Да и мать не хотел беспокоить. Но она очень быстро поняла, что сыну вновь грозит опасность.
В январе 1889 года по доверенности, полученной от Ульяновых, жених Анны Ильиничны Марк Тимофеевич Елизаров покупает хутор близ деревни Алакаевки Богдановской волости Самарского уезда и губернии. За 83,5 десятины большей частью непахотной земли и мельницу, сдававшуюся в аренду местному крестьянину Алексею Евдокимову, прежнему владельцу хутора золотопромышленнику К. М. Серебрякову было уплачено 7 тысяч 500 рублей, то есть все деньги, вырученные от продажи дома в Симбирске, и часть накоплений.
Совершая эту покупку, мать втайне надеялась, что в случае, если Владимиру так и не дадут возможности получить высшее образование, он вместе с Марком Тимофеевичем - урожденным крестьянином - увлечется ведением хозяйства и это станет не только подспорьем в семейном бюджете, но и отвлечет от "нежелательных знакомств".
Впрочем, в апреле 1889 года Мария Александровна вновь предпринимает попытку добиться разрешения на выезд Владимира за границу для продолжения учебы. Он проходит медицинское обследование и 29 апреля получает справку, подписанную профессором Казанского университета Николаем Ивановичем Котовщиковым о том, что страдает болезнью желудка и нуждается в лечении щелочными водами за границей. Соответствующее прошение о выдаче загранпаспорта подается губернатору. И уже 14 июня следует категорический отказ: "Лечиться можно и на Кавказе".
Однако адресата он в Казани уже не застал. 3 мая семья Ульяновых уехала в Алакаевку. И, надо сказать, вовремя.
В мае в Казани начинаются обыски и аресты. А 13 июля в деревне Ключищи арестовывают Н. Е. Федосеева, потом еще нескольких "кружковцев", ходивших к М. П. Четверговой.
Николая Евграфовича более чем на двухлетний срок бросают в тюрьму. И позднее Ленин, не без основания, напишет: "Весной 1889 года я уехал в Самарскую губернию, где услыхал в конце лета 1889 года об аресте Федосеева и других членов казанских кружков, - между прочим, и того, где я принимал участие. Думаю, что легко мог бы также быть арестован, если бы остался тем летом в Казани".
Но, уйдя от ареста, Владимир так и не избежал полицейского надзора. "4 минувшего мая, - сообщали самарские жандармы в Департамент полиции, - прибыла состоящая под гласным надзором полиции дочь действительного статского советника Анна Ульянова на хутор при дер. Алакаевке… Вместе с ней прибыли ее мать, сестры Ольга и Марья, брат Владимир, состоящий под негласным надзором полиции, и бывший студент, сын крестьянина Марк Тимофеевич Елизаров, человек сомнительной политической благонадежности. У Ульяновых Елизаров состоит в качестве доверенного по делам и управляющего их хозяйством".
"Управляющим" Марк Тимофеевич, конечно, не был, но, как человек более опытный, он действительно взял на себя обустройство хутора. Тем более что именно в это время он стал полноправным членом семьи Ульяновых.
С Александром и Анной Ульяновыми Марк познакомился еще в Петербурге, в поволжском землячестве, когда учился в университете. В 1886 году, после его окончания он проработал год в столице, а в 1887-м вернулся в Самару, где поступил на службу в Казенную палату. Роман с Анной у него начался еще в Питере. И вот теперь решили сыграть свадьбу. 28 июля в соседнем селе Тростянки Владимир присутствовал при их венчании в качестве свидетеля.
Поначалу действительно занялись хозяйством. Купили лошадь Буланку, корову, посеяли пшеницу, гречиху, подсолнух. Но дело не заладилось. И причиной тому была крайняя нищета окрестных крестьян, оставшихся после отмены крепостного права с крошечными наделами, которые никак не могли прокормить их. Кстати сказать, жизнь и быт соседних деревень - Сколково, Заглядино и Гвардейцы - в известном рассказе "Три деревни" блистательно описал Глеб Успенский, гостивший в Сколкове у Сибирякова. Точно так же жили и в Алакаевке, где на 34 двора приходилось лишь 65 десятин пахотной земли. Мизерными были и урожаи: в хорошие годы рожь - сам-4-5, а овес - сам-4.