Теща моя поступила очень щедро. Она отдала нам чердак под спальню и комнату на втором этаже. Эту комнату разделяла на две части тоненькая фанерная перегородка, и у нас получилась гостиная и столовая. С мебелью тоже очень повезло. Моя двоюродная сестра, уезжая из Шанхая, подарила нам на свадьбу роскошный дубовый столовый гарнитур, который специально для себя заказывала. Стол и две тяжелые скамьи в испанском стиле XIX века, двуспальная кровать, столик и роскошное кресло, на котором невозможно было сидеть - только лежать. Скамьи были также неудобны: без спинок. Надо было выполнить акробатический номер, чтобы залезть на них. К счастью, нам мало пришлось ими пользоваться, так как есть все равно было нечего, а то, чем мы питались, можно было есть, стоя в спальной. В середине войны (речь идет о Тихоокеанской войне между США и Японией, начавшейся 7.12.1941 г.) мне удалось выменять весь испанский гарнитур на килограмм сала.
Я удачно окончил медицинский факультет и по отметкам имел право остаться интерном при университетской клинике. Однако интернам платили так мало, что этим правом могли воспользоваться только врачи из богатых семей, которых не трогала финансовая сторона вопроса: они могли без особого ущерба для себя за один вечер оставить в ресторане свою месячную зарплату.
Я попробовал найти себе место в Циндао. Это очень красивый порт на севере Китая, но там ничего не было. Без знания китайского языка ехать в чисто китайский город было бессмысленно. Да и культуры чересчур разные, что иногда оказывалось не просто препятствием при общении, а было сопряжено с опасностью для жизни. Рассказывали, например, такой случай. Доктора Гурченко из старшего выпуска случайно пригласили куда-то в провинцию принимать роды у любимой, пятой или шестой, жены китайского генерала. Генерал сидел тут же с револьвером в руке, предупредив Гурченко, что если ребенок или жена умрет, то он его застрелит на месте.
В итоге, не найдя ничего, я принял приглашение доктора Андерсона, с которым был знаком, помогать ему бесплатно в английской муниципальной больнице "Дже-нерал Госпитал". Это была большая многопрофильная больница, в которой Андерсон лечил своих платных пациентов, а также больных бесплатных отделений. Андерсон служил в английском объединении врачей "Доктор Маршалл и партнеры". Для меня эта работа была очень интересной, потому что я впервые встретился с больными, с которыми мог объясняться на общем языке: русском, английском или французском. В университетской клинике, где лежали одни китайцы, мы, русские студенты, находились в очень тяжелом положении, так как для заполнения истории болезни каждый раз приходилось прибегать к услугам китайских студентов, а не все они хорошо к нам относились.
С Андерсоном я проработал бесплатно девять месяцев, с июля 1940-го по март 1941 года, фактически до его отъезда из Шанхая. Андерсон был очаровательным человеком, с хорошим образованием, и практика в Шанхае, конечно, много дала ему как врачу. Ему не нравился Шанхай, и он уехал сначала в Англию, потом я видел его в Сингапуре. Тихоокеанскую войну он провел где-то в Бирме, и говорил о ней мало. Самым дорогим для него было воспоминание о том, как он стрелял из пушки. Андерсону надоела военная жизнь врача, и он уговорил знакомого артиллериста дать ему возможность пострелять из пушки. Тот согласился. Андерсон сделал несколько выстрелов и получил строгий выговор от генерала.
В период своей бесплатной работы с Андерсоном я пытался заняться и частной практикой, но прогорел буквально за три месяца. Частный кабинет пришлось закрыть, как только был израсходован последний уголь, которым я отапливал комнату в ожидании пациентов.
К частной практике я готовился несколько лет. Когда у меня бывали деньги от переводов на английский язык с немецкого, я ездил в Хонкью, не в тот район, где мне пришлось впоследствии жить, а в его богатую часть, которая была центром японской колонии в Шанхае. Там в магазинах, торгующих медицинским оборудованием, буквально за копейки можно было купить шприцы, иглы, тонометр для измерения давления, фонендоскоп для прослушивания грудной клетки, скальпели, ножницы и много других полезных вещей. Все это я копил для своей будущей частной практики, потому что других вариантов работы для русского врача в Шанхае совершенно не предвиделось. Все мы были свидетелями опыта бедного доктора Потапова, пожилого врача, который не сумел создать себе практику среди русской колонии (самой бедной из всех иностранных колоний) Шанхая и решил заняться иридодиагнозом. Ири-додиагноз - чистое шарлатанство, на которое мог решиться только голодный, доведенный до отчаяния человек. Суть иридодиагноза заключается в том, что, изучая через лупу радужную оболочку глаза, диагност по различным пятнышкам на ней устанавливает, чем человек болен.
Мне пришлось один раз лично столкнуться с этим методом. Я только что приехал в Шанхай для поступления в университет и заболел. Моя мать, по совету соседей, пригласила иридодиагноста. Тот пришел, достал лупу и стал изучать мою радужную оболочку, затем хмыкнул и сказал: "У вашего сына язва двенадцатиперстной кишки, и ему необходима диета из вареной картошки". Температура между тем ползла вверх. Тогда пригласили доктора Молчанова. Он осмотрел горло, нашел ангину и влил мне внутривенно акрифлавин, которым в то время лечили все инфекции (включая гонорею). Мне стало лучше.
Потапов был членом Общества русских врачей города Шанхая, и ему предложили на одном из заседаний выступить с докладом об иридодиагнозе, чтобы затем обсудить этот метод. Мы, студенты, присутствовали на этом заседании. На Потапова было жалко смотреть. После его доклада выступал доктор Бергер, окулист, который имел хорошую практику и Потапову, видимо, не сочувствовал, а поэтому говорил академично, зло и буквально уничтожил его. Большинство присутствующих поддержали Бергера. Сытые топили голодного. Формально Бергер, конечно, был прав, но можно было бы выбрать и другой тон для критики. Позже Потапов зарабатывал себе на жизнь тем, что ходил по домам и ставил клизмы по пятьдесят центов за сеанс. Не знаю, что с ним стало в конце концов, потому что после подачи прошения о получении советского гражданства в декабре 1942 года я ушел из Общества русских врачей, которое по своей политической направленности было антисоветским.
Что касается моей частной практики, то я смог ею заняться благодаря моему университетскому товарищу М.А. Вальтеру, который одолжил мне триста китайских долларов. На эти деньги я снял через две улицы от своего дома комнату с верандой у русской хозяйки, очень неприветливой и неприятной женщины. Веранду я превратил в приемную, в комнате был мой кабинет, и там стояла небольшая печка, которую я топил от трех до шести часов. В этот кабинет каждый день ко мне приходила жена, чтобы погреться у печки, так как на чердаке у нас отопления не было. Когда на улице было плюс четыре, на чердаке температура поднималась не выше плюс пяти градусов.
Из своих пациентов я хорошо помню только двух -царского генерала Цюманенко и молодого полицейского англичанина. Как-то я спросил жену, почему у меня остались в памяти только два пациента, и она ответила: "По-моему, у тебя только они и были". Это, конечно, преувеличение. Смутно помню какую-то женщину, которой делал внутривенные вливания бромистого натрия. Кто-то был еще... За три месяца пришли, наверное, человек шесть.
Цюманенко страдал от варикозного расширения вен на ногах (он был пехотным генералом, между прочим - из солдат, что раньше было событием почти невероятным), и я с ним возился несколько месяцев. Старик он был умный, много повидавший на своем веку, и мы с ним болтали часами, тем более что ни ему, ни мне делать все равно было нечего. У него не было солдат, а у меня пациентов.
Молодой полицейский англичанин, родом из Лондона, рыжий и рослый, пришел ко мне с острой гонореей. Он уплатил по счету, и это был первый гонорар, полученный мной полностью (у генерала денег не было, и он платил мне время от времени). Будучи уже здоровым, полицейский пришел ко мне еще раз и подарил серебряные запонки с гербом шанхайского муниципалитета, которые хранятся у меня до сих пор. Судьба этого человека трагична. Вторую мировую войну он отсидел в каком-то шанхайском концлагере, а после войны поступил на службу в полицию британской зоны в Берлине, куда поехали многие англичане-полицейские, для которых работы в Шанхае после войны не нашлось. Там он через некоторое время, как мне рассказывали английские полицейские, подарил все свое имущество какому-то немецкому ребенку и застрелился.
Девять месяцев, которые я проработал с Андерсоном, были для меня очень полезными. Бесплатное отделение давало возможность Андерсону много оперировать, а я во время этих операций должен был давать больным наркоз.
У Андерсона об анестезиологии были довольно поверхностные понятия, но именно это вселяло в него и в меня большую уверенность и обеспечивало наше спокойствие. "Если вы даете достаточно кислорода из баллона под маску, - любил говорить он, - то совершенно неважно, сколько эфира вы даете. Не обращайте на это внимания". Для сведения читателя сообщаю, что это мнение Андерсона не только неверно, но просто криминально. Однако в те "счастливые" годы нашего невежества в анестезиологии мы оба этого не знали. Он оперировал грыжи, удалял воспаленные аппендиксы, делал радикальные операции по поводу водянки яичка, вскрывал амебные абсцессы печени (в Шанхае это осложнение после амебной дизентерии встречалось часто), ампутировал конечности.
Жизнь операционной была наполнена событиями - как трагическими, так и комическими. Однажды я поставил пациенту диагноз: абсцесс печени. Печень у него была опущена на четыре пальца ниже ребер (в норме она не выходит за ребра), ее верхняя граница плохо различалась на рентгене из-за спаек. Андерсон вскрыл живот и буквально зарычал: "Будьте вы прокляты, Смольников! Печень совершенно нормальна!" Началось внимательное исследование больного. Больной, русский, получил штыковое ранение в область печени в Первую мировую войну. У него была парализована правая часть диафрагмы, из-за чего печень и опустилась. Никакого абсцесса там не было.
Помимо прочего, Андерсон учил меня бужировать мочеиспускательные каналы у стариков, страдавших сужением уретры (последствие недолеченной гонореи). Сам он очень любил цистоскопировать больных, то есть вводить цистоскоп в мочевой пузырь и через систему линз изучать его. У цистоскопа с двух сторон от оптической системы имеются две трубочки, заткнутые резиновой пробкой. Через них вводятся тонкие катетеры, которые можно провести до самых почек. Как-то раз Андерсон ввел цистоскоп одной больной и прильнул правым глазом к увеличительной системе. В этот момент женщина закашлялась, натужилась, резиновая пробка выскочила, и больная помочилась Андерсону в правый глаз. То, что он сказал по этому поводу, в печати привести невозможно.
Терапевтических больных Андерсон просто передал мне, и я был окружен тифом, паратифом и сыпняком, лихорадкой денге, возвратной лихорадкой, амебной и бациллярной дизентерией, пернициозной анемией, которую в то время не умели лечить, и прочими прелестями. Инфекционные больницы принимали только дифтерию, оспу, холеру и, кажется, скарлатину, поэтому дифтерии, например, я ни разу толком не видел и как-то раз послал одного ребенка в инфекционную больницу, потому что у него была температура и белая пленка в горле. На другой день звоню дежурной сестре и слышу в ответ, что ребенок здоров. "А белая пленка?" - спрашиваю я упавшим голосом. "Это не белая пленка, доктор, - отвечает сестра, вкладывая как можно больше яда в слово "доктор", - это овсяная каша".
Еще я хорошо помню случай с португальцем Эстрада. У него был рак легкого. Андерсон сказал мне: "Я считаю, что больным надо в этих случаях сразу же говорить правду. Они перестают бороться за свою жизнь и умирают скорее, что лучше и для них, и для их близких". Мы пошли вместе в палату, где лежал Эстрада. Андерсон подошел к нему и сказал "Послушайте, Эстрада. У вас рак легкого. Сделать мы для вас ничего не можем. Но я вам дам столько морфия, сколько вы захотите, чтобы чувствовать себя хорошо". Мы вышли и пошли в следующую палату. Через пять минут вбежала сестра: "Доктора, скорее к Эстрада". Мы вернулись. Оказалось, что Эстрада, как только мы вышли из палаты, схватил ножницы и всадил их себе в область сердца. В сердце он не попал, но пропорол плевру, и ему пришлось накладывать швы. Не всем, видимо, можно говорить правду.
С отъездом Андерсона и закрытием моего кабинета наступила вторая стадия моей врачебной деятельности - в Лаборатории медицинских анализов у доктора Лемперта, а еще через полгода мне предложили место в английской врачебной фирме "М" - "Доктор Маршалл и партнеры", о которой я уже упоминал. Эта фирма обслуживала муниципалитет международного сеттльмента, полицию, пожарные команды, все английские фирмы, а также все английские и скандинавские суда.
Моя профессиональная деятельность в Шанхае проходила на фоне бурных политических событий, начало которым положила Вторая мировая война. Первое сильное впечатление от них я получил, пожалуй, 22 июня 1941 года. День выдался очень жарким, и, когда мы с женой вышли после обеда прогуляться, я был поражен необычным скоплением народа на улицах. Все были возбуждены, разговаривали, жестикулировали, некоторые кричали, похоже было, что ссорились. Встретив знакомого, я спросил, что случилось (радио у нас дома не было, а газет я не выписывал - не было денег). "Как, вы не знаете?! - вскричал он. - Германия напала на Россию, и ее победоносные войска успешно продвигаются вперед к ма-тушке-Москве. Красная армия бежит!" Меня это ошеломило: на Россию напали немцы!
Как ни странно, но мы, студенты, в свои университетские годы политикой не интересовались, может быть, потому, что в большинстве своем принадлежали к той третьей группе русских - неэмигрантов, родившихся в Харбине, родители которых революции не знали, - и все нам казалось каким-то нереальным и не заслуживающим внимания. По-моему, никто из нас ни в какой партии не состоял. Я был членом общества "Русский сокол", но, хотя это общество и считалось формально "белой" организацией, я не помню ни одной политической лекции. Да и вообще, туда приходили заниматься гимнастикой, а не политикой. Учился, правда, с нами один студент, член организации "Национальный союз нового поколения", которая потом стала называться "Национально-трудовой союз", или НТС. Но все смотрели на него, как на чудака, и с ним не спорили.
Благодаря своей газете довольно широкой известностью пользовалась в Шанхае Младоросская партия. Целью этой весьма своеобразной организации было создать советскую монархию (то есть сохранить советскую систему, но во главе ее поставить царя). В роли монарха младороссы видели великого князя Кирилла Владимировича, который, проживая в маленьком местечке Сен-Бриак (на севере Франции), начал себя скромно именовать Императором всероссийским.
Между партиями шла политическая борьба. Она выражалась в том, что младороссы называли представителей национального союза нового поколения "нацмальчиками", а те называли младороссов "стоеросами". Интересно, что впоследствии многие из младороссов уехали в Советский Союз. Противники младороссов говорили, что те являются филиалом КПСС и содержатся на деньги Москвы. Мне казалось маловероятным, что Москва станет тратить деньги на содержание двора Императора всероссийского. Но, вообще, всерьез все это никто не обсуждал.
Никакой информации об СССР в начале войны нам практически не поступало. Запад все время обвинял СССР в отгораживании от цивилизованного мира "железным занавесом". Однако любой занавес имеет две стороны, и мы, жившие за рубежом, совсем ничего не знали о Советском Союзе. Есть заговор клеветы и заговор замалчивания, причем второй, по-моему, эффективнее. Если ругают твою Родину, у тебя может возникнуть естественное чувство возмущения, а если о ней ничего не говорят, то возмущаться вроде бы нечем, но информации в этом случае не получаешь никакой. Не имея критериев в политических вопросах, мы просто принимали на веру то, что читали в газетах, и судили обо всем с соответствующей точки зрения. Когда у меня появлялись лишние копейки, я покупал "Младоросскую искру", единственную газету, из которой можно было почерпнуть хоть какие-то сведения о советской жизни. Новости о Советском Союзе она печатала в благожелательном тоне, поэтому газета мне нравилась и, в конце концов, я подписался на нее и читал, не обращая внимания на изобилующий бред об Императоре всероссийском Кирилле Владимировиче.
Кроме того, желая удовлетворить свой интерес, я искал книги об СССР. В Шанхае работали три-четыре частные библиотеки: в каждой, наверное, не более десяти тысяч томов, но советских книг я там не видел. Встречались, конечно, произведения русских классиков, но чаще всего - эмигрантская беллетристика или антисоветская литература. Мне попались книги трех советских дип-ломатов-невозвращенцев: Бармина, Дмитриевского и Бе-седовского. Я понимал, что читать такие книги - не лучший способ изучать Советский Союз, но других в библиотеках добыть не мог.
Естественно, книжные магазины я тоже не упускал из виду, тем более что был библиофилом. Кстати сказать, для библиофилов в Китае всегда существовали почти идеальные условия. В тот период, когда я начал интересоваться книгами вообще и составлять себе библиотеку, я учился в средней школе в Тяньцзине. В городе было много китайских лавочек, где торговали старыми книгами, скупленными у иностранцев, уезжавших на родину и не желавших возиться с таким тяжелым багажом. Тогда китайцы не разбирались в достоинстве книг и продавали их просто по весу: десять центов за паунд (фунт, 454 гр.). Какое же было наслаждение для начинающего книголюба купить три фунта Шекспира за тридцать центов! Билет в кино стоил двадцать центов. Конечно, искать редкую инкунабулу в Китае было бы бесполезно, но сколько же интересных и неожиданных книг там продавалось. Правда, это "эльдорадо" длилось недолго. Китайцы довольно быстро поняли ценность иностранных книг, но все равно книги стоили относительно дешево, а выбор был самый причудливый. У одного известного букиниста в Шанхае на бесконечных полках - и, по-видимому, без всякой системы - стояли труды отца гомеопатии Ганеманна, еврейская Кабала, роскошные издания Кама Сутры, устав полевой службы британской армии, вольтеровский "Кандид" с фривольными иллюстрациями в красках, каноны шотландских масонских лож, вся детективная и порнографическая литература англосаксов и Франции, ученые комментарии к Откровению Иоанна Богослова, работы Эйнштейна, книги на английском, немецком, датском, итальянском и всех других языках мира, исследование теории функционирования жироскопа, учебники санскритского языка и русского по старой орфографии, альбомы Рериха, книги Эразма Роттердамского, Стефана Цвейга, "Гете" Эмиля Людвига, отчет комиссии шанхайского муниципалитета о шанхайских публичных домах, масса других полезных и бесполезных книг и ни одного советского издания. Правда, в Шанхае был книжный "магазин Флита": Флита там уже давно не было, в магазине сидел некий Карукес и торговал советскими книгами, однако, зайти туда "несоветскому" было просто немыслимо.