- Корнет Массальский! - обрадовался Антал Регули, завсегдатай австрийских водолечебниц. - Вот не ожидал! Но что вы здесь делаете? Неужто тоже лечитесь?
- Никак нет, - рассмеялся Массальский. - Сопровождаю его высокопревосходительство… А знаете что? - озарился он внезапной мыслью. - Поедемте в нашу резиденцию?
- Сочту за честь. Но только не сегодня. У меня здесь деловое свидание ровно через десять минут. - Регули вынул "луковицу" швейцарской фирмы…
Стареющий граф Фикельмон скучал в увитой ползучими розами мавританской беседке, поджидая Долли, упорхнувшую с княгиней фон Шварценберг в модный салон. Лениво перелистывая лондонские, парижские и санкт-петербургские газеты, доставленные с опозданием всего в три дня, он с одного взгляда улавливал основные политические новости, не затрудняя память, ненужными подробностями и протоколом.
В белом мундире с золотым стоячим воротником, при звездах и крестах с разноцветными ленточками, он все еще был привлекателен. Пушистые поседевшие бакенбарды скорее молодили его несколько помятое, но по-юношески наивное лицо, а светлые неподвластные переменам глаза взирали на мир доверчиво и открыто.
- Мы вам не помешаем, эрлаухт? - нарушил его уединение доктор Регули. - Позвольте представить моего друга и земляка Александра фон Телеки, венгерского графа.
- Счастлив с вами познакомиться, граф. - Фикельмон не сразу оторвал свое грузное тело от скамьи. - Прошу садиться, господа, я как раз раздумывал, чем себя занять.
Откинув фалды, Регули присел на самый краешек, словно давая понять, что пребывание его будет кратким. Зато Телеки сразу же придвинулся к Фикельмону и с присущей ему прямотой изложил цель своего, с виду совершенно нечаянного визита.
- Прошу великодушно извинить, - начал он, - за то, что нарушаю ваш отдых, но у меня есть дело к вам, граф, секретное и не терпящее отлагательств. Узнав, что вы здесь, я умолил господина Регули представить меня.
- Ваше имя не нуждается в представлении. Я много наслышан о вас… Вы ведь неутомимый путешественник, граф? Париж, Лиссабон, Петербург… Наши посольства не успевают следить за столь стремительными перемещениями… - Фикельмон, обменявшись прощальным поклоном с Регули, замолк, тонко дав понять, что осведомлен о деятельности и, возможно, политической ориентации собеседника.
- Я знаю вас как человека чести. - Венгерский граф гордо расправил плечи. - И потому готов рискнуть столь драгоценной для меня личной свободой. Речь идет о секретах австрийской дипломатии, за которые ничего не стоит упрятать в Куфштейн.
- Вы намерены раскрыть их мне? - Вопрос прозвучал чуточку иронично, но глаза Фикельмона не изменили присущего им наивного выражения.
- Больше того, вооружить вас ими.
- Вооружить? Но против кого?
- Против Клеменса Меттерниха, которого одинаково ненавидят и в Пеште, и в Вене.
- Намерения ваши, возможно, искренни, но безумны.
- Отнюдь. Этот человек, граф, не только губитель свободы, но и монархии, чьему принципу вы служите. Он уже не способен держать в руках бразды правления и увлекает имперскую колесницу в пропасть.
- Разве вы не приветствуете в тайне души подобную катастрофу?
- Нет. Я не хочу, чтобы вместе с выжившим из ума возницей погибли сотни тысяч невинных: не только венгров, но немцев, итальянцев, кроатов - любых.
- Пусть так. - Фикельмон незаметно огляделся по сторонам и понизил голос. - Но я не вижу возможности изменить положение… Поэтому оставьте при себе ваши опасные тайны.
- Вы не хотите узнать, в чем суть дела?
- Откровенно говоря, нет, потому что никакие разоблачения не смогут существенно поколебать расстановку сил.
- Все же я откроюсь вам, граф. - Телеки был явно поколеблен в своей первоначальной уверенности. - По крайней мере, чтобы знать, как действовать дальше.
- Как вам будет угодно. - Лицо стареющего патриция замкнулось, разом утратив детское наивное выражение, а ответ был нарочито двусмыслен.
- Известно ли вам, граф, что имперские посольства в ряде столиц стали прикрытием для грязных финансовых махинаций? Речь идет о незаконных поставках, биржевой игре через подставных лиц, контрабандной торговле оружием.
Фикельмон и глазом не моргнул, храня выжидательное молчание.
- Если вам это известно, то, быть может, вы знаете и в чьи руки попадает львиная доля скандальных барышей?.. Или догадываетесь?
Фикельмон и на сей раз не выразил никаких чувств.
- А тайна головокружительной карьеры Кауница вас никогда не занимала, граф? И чей он фаворит? И почему все сходит с рук ему самому и его беспутным друзьям, которых вытаскивают из самых компрометантных ситуаций?
- Вы располагаете соответствующими документами, должным образом оформленными показаниями свидетелей?
- Пока нет, но они будут у меня, граф.
- В таком случае рад был свести с вами знакомство, - Фикельмон достал усыпанный бриллиантами брегет, демонстративно щелкнул золотой крышкой. Аристократ, который только что беседовал с равным по рождению и кругу, неуловимо преобразился в сановника, обремененного грузом государственных забот.
- Могу ли я надеяться на новую встречу, когда все необходимое окажется у меня в руках?
- Я не знаю, о чем вы говорите, и вообще с трудом понимаю ход ваших умозаключений. - Фикельмон помедлил, играя часовой цепочкой. - Но, кажется, вы на ложном пути… И все же мне хочется дать вам совет на прощание. - Он скользнул по смелому, волевому лицу венгра беглым, но все замечающим взглядом. - Вам лично ваши заблуждения действительно могут стоить Куфштейна, но вашим информаторам, а возможно, и вдохновителям придется подставить голову под топор. Подумайте над этим различием, если дорожите своими друзьями. Тюрьма на переломе эпох не столь страшна, из нее, бывает, вскоре выходят, а топор, мой молодой и горячий друг, - это уже необратимо! Обидно умереть на исходе ночи.
Телеки поспешно встал, молча отдал поклон и сбежал по ступеням беседки. Фикельмон, несомненно, знает обо всем. Больше того, он недвусмысленно предостерег о судьбе, ожидающей в случае провала близких ему, Шандору Телеки, людей. И прежде всего самого дорогого - Штанчича, наставника детских лет, учителя, друга. Это он, бунтарь и мечтатель, своими рассказами, примером собственной трудной жизни зажег в его сердце неутолимую жажду справедливости. Страшный дар, мучительный, горький. Он отнимает радость у жизни, сжигает самое жизнь. Но без этого снедающего жара человек уподобляется покорному скоту. Без него нет оправдания и смысла в коротком проблеске средь ночи небытия, что зовут человеческой жизнью.
Экипаж уже вовсю катил Дикого графа, как прозвали Телеки друзья, по дороге в Пожонь, когда к скучающему Фикельмону возвратилась Дарья Федоровна. Оживленная, сияющая, по-детски счастливая удачной примеркой и почти столь же прекрасная, как тогда, в Неаполе, как потом, в Петербурге.
Церемонно предложив руку, граф вывел жену на горбатый мостик, с которого беззаботно фланирующие курортники кормили лебедей, жиреющих в теплой солоноватой от минеральных стоков воде.
Над речной долиной, над горами, поросшими лиственным лесом, реяли бравурные аккорды. Стремительные ласточки кувыркались в ликующей синеве, преследуя бабочек, пулей неслись под мостами. Пахло солнцем, цветочной пыльцой и невыразимой свежестью расцветающей жизни.
Не верилось в старость, в смерть, в неотвратимую неизбежность подступающих перемен.
- Чем вы занимались, мой друг, пока ваша легкомысленная жена примеряла обновки? - поинтересовалась Долли, кокетливо склоня голову к плечу.
- Собственно… ничем, дорогая, - промолвил граф, заложив за спину руку с зажатой перчаткой. - Выкурил сигару, просмотрел газеты… Ничего интересного. В России вновь опасаются вспышки холеры морбус.
14
Воистину блажен умеющий ждать. Правы оказались умудренные жизнью бойцы. Площадная брань критиков не только не убила поэта, но разнесла славу о нем по всем венгерским комитатам. И хоть хула от этого не умерилась, в терновом венце зардела первая роза.
Не веря своим глазам, Петефи прочел первый о себе похвальный отзыв.
"Можно смело сказать, что он истинный гений, - писал восторженный, но одинокий ценитель. - Точно молния, пробил он себе путь в небе венгерской поэзии и сверкает теперь среди самых блестящих, самых крупных звезд, с холодной и насмешливой улыбкой взирая на то, как завистливо моргают эти маленькие падающие звездочки… Эти господа считают величайшим недостатком Петефи, что он пишет так, как чувствует и думает… И разве не страшно виноват Петефи, что он посмел заговорить на языке народа? Удивляюсь, как это его еще не привлекли за такое демократическое преступление к суду с обвинением в измене родине… Но напрасно тщатся эти гусеницы объесть вечнозеленые листья венца Петефи. Изнемогая от напрасных усилий, они сами же падут с древа жизни в могилу забвения, а поэт, которого они забрасывали грязью, нетронутый и победоносный, переступит порог дворца бессмертия".
Несмотря на некоторую выспренность, статья звучала пророчески.
Немало позабавило Петефи и то обстоятельство, что вырезки со столь лестной оценкой прислали ему, словно заранее сговорившись, сразу несколько человек. И первым среди них, что было удивительнее всего, оказался не кто иной, как Лайош Кути.
До Шандора доходили последнее время вести, что Кути упорно домогается с ним встреч. Но после первого и последнего свидания их в Пожони, когда боготворимый местными дамами светский лев едва взглянул на представленного ему молодого поэта, Петефи отнюдь не жаждал возобновить знакомство. Лишь неустанные увещевания издателя Эмиха подточили его упрямое нежелание и заставили откликнуться на пятое, а то и шестое приглашение, любезно написанное на обороте визитки. Чего только не сделает зависимый от всех и вся литератор ради издателя, купившего у него ненаписанные еще строки! Да и не стоило так уж препираться с добряком Эмихом из-за такой, в сущности, малости, как ни к чему не обязывающий визит. Тем более в столь трудную для поэта пору, когда он, порвав с Имре Вахотом, вновь соскальзывал по наклонной от бедности к нищете.
Видит небо, Петефи не настраивал себя по дороге на схватку, но отвращение и злость так и взметнулись в нем, когда он переступил порог дома Кути.
Кокетливая горничная внушительных форм, играя бедрами, провела гостей через анфиладу комнат в дальние покои, где в дверях кабинета дожидался с застывшей улыбкой радушный хозяин. В тяжелом, почти оранжерейном воздухе Петефи чувствовал себя рыбой, выброшенной на горячий песок. Пряные испарения тропических растений, смешанные с ароматом парижских духов и дымом восточных курильниц, вызывали тошноту. Покруживалась голова, в глазах мелькало от полированных, инкрустированных перламутром столиков, горок с кружевным фарфором из Севра и китайскими нефритовыми безделушками. Пробираясь сложным путем мимо бесчисленных пуфиков и разных подставок для наргиле, Петефи едва удержался от желания поддать ногой катавшуюся по толстому ковру кошку. Стены комнат тоже были завешаны мягкими хоросанскими коврами, а с лепного вызолоченного потолка спальни ниспадал живописными складками тончайший муслин, приоткрывая необъятное, подпираемое пухленькими амурчиками ложе.
В таком доме могла жить модная гетера, но только не художник, тонким искусством слова зарабатывающий свой хлеб. От этого алькова, от всей этой нарочито выставленной напоказ роскоши веяло чем-то постыдным, недостойным уважающего себя мужчины. Петефи знал, конечно, о слухах, ходивших насчет богатых поклонниц Кути, выписывавших для своего кумира французскую мебель и брюссельские кружева. Тем более что Кути не только не опровергал подобную молву, но даже как будто гордился ею. И все же Шандор, утром едва наскребший семь крейцеров на доплатное письмо, пожалел собрата по ремеслу, у которого господь в гневе своем отнял и вкус, и разум. Все было ненавистно гонимому жизнью артисту в этом жилище великосветского баловня и карточного партнера эрцгерцога Иосифа.
Кути полураскрыл объятия и сделал шаг навстречу долгожданному гостю. Отражаясь в зеркалах, обрамленных бронзовыми завитками, они медленно сблизились, столь непохожие, столь противоположные друг другу, что близорукому Эмиху стало неуютно. Он вдруг пугающе ясно представил себе, чем это может кончиться. Если набычившийся, мрачно сверкающий глазами из-под насупленных бровей Петефи отвергнет протянутую руку, может возникнуть неприятное объяснение, даже дуэль, а этого чувствительный издатель боялся смертельно.
Но Кути ловко избег опасной ситуации, преувеличенно крепко обняв Эмиха. Ломая беднягу так, что у того хрустнули кости, словесные приветствия он адресовал, однако, Петефи, и возможное недоразумение на первых порах разрешилось.
В кабинете, где безделушек было едва ли не больше, чем книг, сидели в креслах два неизвестных господина. Едва закончилась церемония взаимных представлений, как они поспешили раскланяться. У прозорливого Эмиха сложилось впечатление, что именно так и было задумано с самого начала. Он не мог лишь понять, зачем понадобилась Кути эта торопливая демонстрация, да и сам Петефи, которого пришлось тащить чуть ли не на аркане.
Вначале нехитрые петли пустой, чисто светской болтовни плел один лишь хозяин, потому что Петефи угрюмо отмалчивался, а Эмих, пытаясь разгадать истинную подоплеку встречи, отделывался междометиями. Но постепенно беседа приблизилась к злободневным литературным делам и стала всеобщей.
- Мне было особенно приятно направить к вам первую ласточку, дорогой Петефи, - намекнул Кути на давешнюю рецензию. - Не сомневаюсь, что теперь и остальные критики воздадут должное вашим стихам. О, они великолепны, - он томно возвел очи к потолку. - И достойны всяческой похвалы.
Нет людей, абсолютно нечувствительных к лести. Тем более беззащитен пред нею поэт, так доверчиво раскрывающий сердце, все свое сокровенное раздающий другим. Вот почему, не доверяясь ни смыслу, ни тону преувеличенных похвал, Шандор тем не менее внимал им не без сочувствия.
- Чем пламеннее влюблялся я в вашу музу, - не прерывал сладкоголосого журчания Кути, - тем сильнее зрело во мне желание предостеречь вас от некоторых неверных шагов. Это ведь так естественно, не правда ли? - и, не дождавшись согласного кивка, поспешил объясниться: - Только этим и вызвано мое настойчивое стремление продолжить наше знакомство, начавшееся, быть может, и не слишком удачно еще в Пресбурге.
- В Пожони, - уточнил Петефи на мадьярский лад.
- Совершенно справедливо, в Пожони… Я сохранил об этом периоде жизни самые прелестные воспоминания.
- А я нет, - не давал усыпить себя сладкой музыкой Шандор. - Разве непотребные девки, просто так, по доброте душевной, дававшие мне временами ночлег, вспоминаются с теплотой. Я околевал там от голода и спал на садовых скамейках.
- Как много вам пришлось пережить, - вздохнул Кути. - Но теперь все переменилось, вы знамениты, по-прежнему молоды, у вас прекрасное будущее.
- Разве что будущее, - с горечью усмехнулся Петефи.
- Скоро выйдет у нас твоя книга, - ласково попенял ему Эмих. - И ты снова будешь богат. Такова участь артиста, - заметил философски, - то пусто, то густо.
- Собственно, именно эти мысли и владели мной все это время, - поспешно вернулся к исходной точке Кути. - У такого артиста, как вы, дорогой друг, - не решаясь обращаться к коллеге на "ты", он называл его "дорогим другом", - должно быть прочное положение и, простите за прозу, твердый доход.
- Бесспорно, - поддакнул Эмих с известной опаской. Разговор о доходах собственных авторов неприятно травмировал чувствительную душу.
- Как бы вы посмотрели на свое, причем самое деятельное, участие в новом литературном журнале?
- Что за журнал? - насторожился Петефи.
- Пока еще не знаю, - беззаботно отмахнулся Кути. - Даже названия еще не придумано… Но тем не менее это дело ближайшего будущего, и мне бы хотелось заранее заручиться вашим согласием.
- На что именно?
- Разумеется, на публикацию ваших творений. Более ничего, никаких других обязанностей. - Кути убеждал торопливо и жарко, словно самого себя стремился в чем-то переубедить. - Условия самые подходящие. Сто, а то и сто пятьдесят пенгё-форинтов в месяц. Это синекура, мой друг, понимаете, си-не-кура, о какой можно только мечтать.
- Какого направления будет придерживаться журнал? - спросил Петефи хрипло и резко.
- О, самого либерального, можете быть совершенно спокойны. - Кути умоляюще прижал к груди скрещенные руки. - Но без крайностей, разумеется, без самых крайних крайностей, - счел нужным он конфузливо уточнить.
- Что имеется в виду под "крайними крайностями"? - Поэт безотчетно повторил интонацию.
- Видите ли, дорогой друг, - Кути сосредоточенно замолчал, подыскивая нужные слова. - В вашей душе таятся неисчерпаемые сокровища поэзии, но вы часто тратите их необдуманно и расточительно. Не разбрасывайтесь, и вас увенчают лавры… - он споткнулся и, не совладав, должно быть, с собой, сухо уточнил: - …одного из ведущих поэтов страны. - А хотел ведь сказать "первого", но не сумел, язык не повернулся, ибо лишь себя почитал за первого и не был в этом мнении одинок.
- Не разбрасываться? - вяло удивился Петефи, не заметив запинки. - Это как же понять?
- Ну, если угодно, не мечите бисер перед свиньями. Вы ведь хотите писать для народа, но пишете почему-то лишь для крестьян, для наименее чувствительного к поэзии и наиболее грубого слоя общества. Увлекаясь, вы, по-видимому, просто забываете, что народ и чернь - понятия далеко не равноценные.
- Кто же тогда по-вашему представляет народ?
- Кто? Ну, это по-моему ясно: элита, образованное, думающее, ответственное за свои поступки меньшинство. Оно и олицетворяет нацию, ее творческое начало.
- А "чернь", значит, миллионы обездоленных венгров?
- Не стоит прибегать к таким грубым приемам полемики, дорогой друг, - укоризненно улыбнулся Кути. - В своем узком кругу мы бы могли обойтись без взаимных уколов… Хорошо, каюсь, я оговорился, употребив слово "чернь", но ведь вы понимаете, о чем я говорю?..
- Вы склоняете меня на путь дворянской поэзии, хотите зачислить в стан ревнителей реформ?
- По-вашему это дурно, реформы? Экий вы колючий.
- Может быть, оно и не дурно, да только не для меня. Я и вправду не салонный цветочек, а буйный степной чертополох.
- Очень жаль… Вооружившись большей умеренностью, вы бы смогли принести много пользы: народу, себе лично, да и критиков ваших порядком обезоружили бы.
- А что критики? Мнят себя Юпитерами-громовержцами, а толку чуть. Я, как видите, жив и здоров, несмотря на всю их трескотню. Проходит неделя-другая, и от их писаний даже следа не остается, а стихи живут.
- Вижу, что не переубедил вас, - с притворным вздохом развел руками Кути и дернул сонетку звонка. - Кофе по-турецки, - велел заглянувшей в комнату горничной. - В дубовой столовой.
- Прошу прощения, но я тороплюсь. - Петефи решительно поднялся, увлекая своим примером задремавшего Эмиха.