Эти, случайно оказавшиеся пророческими, слова предстояло оценить подрастающему поколению, ибо Фридрих-Вильгельм Четвертый котировался в глазах современников, как соотечественников, так и соседей, не слишком высоко. Король, который был вынужден снять шляпу перед телами застреленных в уличной схватке революционеров, едва ли мог претендовать на пангерманскую власть в столь тревожное время. Многие полагали, что он не справится с положением даже в собственной столице.
Вена, невзирая на потрясения, не желала уступать главенствующего положения в союзе немецких государств. В минуты просветления, все более и более кратковременные, Фердинанд упрямо твердил, что не отступит перед прусским наглецом, не расстававшимся с коньячным штофом, на котором золотом готических букв сияло: "Мое единственное сокровище".
По глубокому убеждению венского правительства, Австрия была ядром германской нации, и ей одной принадлежала главенствующая роль во всех делах союза. Недаром на башне святого Стефана каждое утро взвивалось то самое черно-красно-золотое полотнище, которое пытался присвоить темпераментный Фриц. В часы, свободные от празднеств и занятий геральдикой, добродушный император и король любил взобраться на башню и стать рядом со знаменем. По стойке смирно.
- Hoch! - приветствовали его столпившиеся перед дворцом бурши.
Не удивительно поэтому, что собравшийся во Франкфурте парламент склонился в сторону высшей имперской власти и большинством в четыреста тридцать шесть голосов избрал правителем империи австрийского эрцгерцога Иоганна, не чуждого идеям прогресса мечтателя и идеалиста. Любопытно, что событие это свершилось двадцать четвертого июня, в день летнего солнцестояния, предшествующего празднику Иоанна.
"Johannisfeuer" - "огни Иоганниса" явно склонили удачу на сторону Габсбургов. Пылающее колесо, которое пустили с горы какие-нибудь веселящиеся бюргерские сынки, обернулось колесом фортуны.
Началось с того, что напуганный голодными бунтами, забастовками и самоуправством крестьян, занимавших общинные земли, громивших усадьбы, сжигавших долговые листы, либеральный папа призвал итальянцев прекратить борьбу с Австрией. С мечтой о реформах было покончено.
В итальянской кампании речь понтифика ознаменовала крутой поворот. Аристократия и богатые горожане с восторгом поддержали призыв святого отца. Все устали от разгула озлобленной черни и, предвидя впереди лишь новые опустошительные потрясения, жаждали компромисса.
В Неаполе вспыхнул контрреволюционный мятеж, поддержанный тайными иезуитами и австрийской военной мощью. Умело действуя сравнительно малыми силами, старый вояка Радецкий постепенно отбирал назад оставленные им города.
Шестого мая славный фельдмаршал атаковал около Санта-Лючии шедшего на Верону сардинского короля. В Пьемонте австрийский отряд, состоявший из девятнадцати батальонов и шестнадцати эскадронов, наголову разбил втрое превосходящую его армию. Эта битва, в которой особо отличились цеперские стрелки, принесла лавры героя Францу-Иосифу, укрепив его шансы на имперский престол. С итальянского театра юный эрцгерцог возвратился овеянным славой. Отпрыски лучших фамилий спешили записаться в какой-нибудь привилегированный полк.
Следующую крупную викторию в послужной список старого фельдмаршала вписало сражение под Кустоцой, после которого Карл-Альберт вынужден был принять унизительные условия перемирия и вернул австрийцам Ломбардию и Венецию.
Одна только Венгрия не сулила австрийскому оружию скорых побед. Да и в самой Вене дела имперского правительства обстояли далеко не блестяще.
Конституция, набросанная с крайней поспешностью, хотя и не без таланта, не привела к умиротворению. Недовольство венцев еще более возросло, когда на пост военного министра был назначен Теодор Валье граф де Латур, известный своими бонапартистскими замашками.
Фикельмона, мужа очаровательной Долли, увенчавшего наконец свою карьеру званием министра-президента, забросали гнилым картофелем. Студенты свистали под его окнами, устраивали по ночам кошачьи концерты. Но это было только начало. Соединившись с рабочими, Академический легион ворвался пятнадцатого мая в Хофбург. Не сделав ни единого выстрела, правительство поспешило принять требования повстанцев. Был учрежден центральный комитет демократического союза, дано согласие на созыв однопалатного учредительного рейхстага, призванного разработать новую конституцию.
Через день императорская семья незаметно покинула дворец и выехала в Инсбрук, под защиту действовавшей поблизости итальянской армии Радецкого.
На время отсутствия императора регентская власть была вручена эрцгерцогу Иоганну. Однако дела во Франкфурте не позволяли пангерманскому вождю всерьез заняться венскими неурядицами, и он предоставил события их естественному течению. Видимо, это было не худшее из его деяний.
Итак, Инсбрук. Окруженный Тирольскими вершинами старинный город в долине реки Инн. Прохладной синью омыты чистенькие домики с клумбами и дверными молотками. Замшелые ели и быстрые потоки, где стоит, сопротивляясь течению, радужная форель. Альпийские луга с их туманами, пушистые эдельвейсы. Древние суровые церкви с гербами, увенчанными шлемами крестоносцев, и стекловарные фабрики, на которых по секретным рецептам выплавляют цветные глыбы для будущих витражей. Державным величием покоряют францисканский собор в ренессансном стиле, саркофаг императора Максимиллиана, казармы из красного кирпича.
Здесь, в охраняемом ротой отборных тирольских стрелков горном замке, императорской семье не угрожали более ни домогательства демократов, ни капризы переменчивой венской толпы. В самом городе встали на постой три эскадрона кирасиров - белые мундиры, ослепительные каски, надраенные панцири, тяжелые палаши.
Движение Рака по звездному кругу чревато, как верят в Штирии и Тироле, днями опасными, роковыми. Нечистая сила слетает тогда на землю вослед прибывающей ночи.
В один из таких дней, когда в церквах зажигают "Wetter kerzen" - "свечи погоды", Инсбрук удостоил посещением бан Хорватии Йосип Елачич, имперский барон и генерал-лейтенант императорской армии.
К сожалению, его величество кайзер находился не в том состоянии, чтобы порадовать долгожданного гостя плодотворной беседой. Он мог только улыбаться и милостиво кивать смуглому черноглазому господину с устрашающими, щедро нафабренными усищами.
Зато эрцгерцогиня София, чувствовавшая себя полновластной хозяйкой двора, приняла хорватского наместника с должным вниманием и всеми положенными почестями.
Пока события благоприятствовали честолюбивым планам эрцгерцогини. Меттерних - главное препятствие на пути к единоличной власти - был устранен. Перед Францем-Иосифом, дорогим сыночком, пропахшим пороховым дымом героем Санта-Лючии, открывалась дорога к власти. Все более погружавшийся в сумеречное состояние Фердинанд продемонстрировал полную неспособность к управлению государством. Чего же еще желать?
Правда, темным облачком на радужном горизонте вырисовывалась неугомонная Венгрия, но, говорят, бан именно тот человек, который загонит мадьярских бычков в стойла. У Софии, таким образом, были все основания встретить Елачича милостивой улыбкой.
Прием был обставлен с почти королевской пышностью. Эрцгерцогиня вышла в робе белого муара и расшитой золотом карминно-алой мантии, тяжелыми складками спадавшей до самого пола. Безукоризненную прическу венчала усыпанная бриллиантами диадема.
Елачича, допущенного к руке, представили и кронпринцу, который, едва церемония совершилась, поспешил упрятать вечно зябнущие пальцы в длинные рукава простого, как и подобает фронтовику, офицерского сюртука.
- Как он хорош! - растроганно прошептала стоявшая справа от кресла Софии красавица Долли. - Это воин! Это герой!
Трудно сказать, что нашла Дарья Федоровна в Елачиче. На первый взгляд это был совершеннейший янычар с дурными манерами и выпученными глазами. Едва ли утонченная патрицианка, сострадавшая польским повстанцам, могла всерьез увлечься подобным субъектом, который к тому же еще имел привычку кусать ногти. Но женское сердце непостижимо. Она таяла в его присутствии и признавалась сестре: "Этот бан - мой герой". Увлечение, впрочем, вскоре рассеялось, уступив место преклонению перед мужским очарованием юного Франца-Иосифа. Это случится в тот самый день, или вскорости после него, как герой Санта-Лючии будет провозглашен императором. Долли всю жизнь привлекали знаменитые люди.
- Каковы ваши ближайшие намерения, любезный барон? - поинтересовалась София, царственно вскинув увенчанную княжеской коронкой голову. - Говорят, у вас уже сорок тысяч войска?
- Das Mongolentum muß mit Stumpf und Stiel ausgerottet werden! - ничтоже не сумняшися, произнес свою историческую фразу бан, грозно вращая похожими на маслины глазами.
Эрцгерцогиня и молодой наследник лишь поощрительно улыбнулись в ответ.
- В Праге, - вскользь заметил новый шеф австрийской дипломатии фон Вессенберг, - венгров считают прирожденными бунтарями. Утверждают, будто даже венские беспорядки спровоцированы мадьяро-еврейскими агитаторами. Господин генерал-лейтенант справедливо назвал их монголами. Упорное нежелание венгров считаться с правами славянских национальностей и румын создает нам ненужные проблемы.
Странным эхом докатился до Инсбрука колокольный звон с пражской ратушной башни. Требовал, требовал свежего мяса ненасытный скелет, приплясывая над усмиренным и вечно таинственным городом.
43
Итак, свершилось… Конница Елачича перешла через светлую реку Драву. Гремел под обозными телегами дощатый настил моста. Глинистой мутью расплылись взбаламученные броды. Белым гноем сочились бесчисленные вмятины от копыт.
Серессоны в коротких штанах и расшитых красным кантом куртках двигались в арьергарде, замыкая сопровождавший ставку обоз и кавалькаду из офицеров императорского генштаба. Не слезая с седел, лихие кроаты совали горящие факелы под соломенные кровли, с плеча рубили кривыми саблями, хватали за косы приглянувшихся девушек. В крытой жандармской кибитке множились набитые отсеченными головами джутовые мешки.
Рядом с баном покачивался на атласных подушках лакированной берлины майор Эдён Зичи. За зеркальными стеклами окон дымилась дорога, трещали в огне деревянные балки крестьянских домов, летел по ветру горячий пепел. То ли судорога, то ли брезгливая усмешка кривила отмеченную шрамом щеку.
- Зачем ты это делаешь? - спросил Зичи отяжелевшего от вина Елачича, бывшего однополчанина и соперника в конкур иппик. - Нужно ли восстанавливать против себя чернь?
- Нужно, - уверенно подтвердил бан. - Пусть повсюду разносится слух о возмездии. Пусть заранее трепещет пештская и пресбургская сволочь.
В пештском театре Вигадо собрался на срочное заседание венгерский парламент. Взволнованный, негодующий люд заполнил набережную, еще мокрую после утреннего дождя. Из рук в руки передавали свежие номера "Элеткепек", где экстренно было напечатано воззвание опального, оклеветанного поэта:
"Семь месяцев истекло со времени февральской революции во Франции, и моя душа пребывает в постоянном волнении и колебании. Каждый день новая надежда, новое напряженное ожидание, новое воодушевление, новая тревога, новый гнев.
Неслыханное дело! Какой-то немец дает венгерской нации пощечину, - и я не плакал от отчаяния, не извергал пламя гнева, не стыдился, не краснел оттого, что я венгерец, и даже не крикнул: "Да здравствует республика!"…
И теперь я, тот самый, кто шесть месяцев назад писал, что "нет возлюбленного короля", тот самый, которого за это мои венгерские собратья объявили изменником родины, я теперь спрашиваю: "Так, значит, есть еще "возлюбленный король""? - и при этом не смеюсь…"
Депутаты занимали места под сильным впечатлением горьких, но справедливых слов поэта…
Рескрипт наместника огласил председатель палаты. Заключительные слова: "…в соответствии с законом, все бразды правления беру в свои руки" потонули в негодующих выкриках. Депутаты бросились к столу президиума, над которым свисало трехцветное полотнище с девой Марией.
- Довольно! - как всегда, громче других кричали левые. - Покончим с политиканством! Сколько времени безвозвратно упущено! Какой выигрыш дали врагу!..
Теперь даже сам Кошут, постоянно призывавший к терпению, не смог бы унять разбушевавшуюся стихию. Но он и не помышлял о том, чтобы пойти наперекор народному гневу. Ведь недаром именно ему приписывали фразу о том, что политика - это наука понимать требование момента.
Кошут знает - минута пришла. Глаза всей Венгрии устремлены на него. Баттяни в полной растерянности, Деак сражен недугом, исстрадавшуюся душу Иштвана Сечени преследуют невидимые голоса.
Ласло Мадарас успокаивающе кивнул налево своим и поднял руку, прося тишины.
- Рескрипт наместника объявляю незаконным! - провозгласил он в полную силу легких. - В соответствии с параграфом третьей статьи закона сорок восьмого года, любое постановление может вступить в силу лишь с согласия венгерского министерства…
- Но правительство подало в отставку, - раздался одинокий голос, который заглушили протестующие возгласы.
- Кошута! - потребовало собрание. - Пусть говорит Кошут!
Кошут, по обыкновению бледный, но внешне очень спокойный, сидел среди депутатов оппозиции. Едва было названо его имя, он поднялся, зорко огляделся и направился к трибуне под нарастающие аплодисменты.
- Я отрицаю право эрцгерцога управлять страной без согласия министерства. - Искусно играя голосом, Кошут подтвердил заявление Мадараса и, не дав никому опомниться, решительно прошел к министерской скамье. - Вчера я подал в отставку с поста министра финансов, - сказал он, берясь за спинку резного кресла, - но сейчас вновь занимаю принадлежащее мне место, - и сел, акцентируя каждое движение, подчеркивая неповторимость происходящего отточенными жестами и выразительной мимикой.
И хотя Кошут всего лишь повторил заявление Мадараса, депутатов словно вихрем сорвало с мест.
- Эльен! - в едином порыве грянул театр. - Веди нас!
Мадарас подошел к окну, рванул на себя тяжелую раму и обернулся к Кошуту.
- Долой предателей! - полетело над запруженной набережной. - Смерть Елачичу! - пронеслось над ленивой зыбью Дуная. Но как только Мадарас подтащил слабо упиравшегося Кошута, негодующие требования сменились восторженным скандированием: - Ко-шут! Ко-шут!..
Казалось, возвратились незабвенные дни марта. Красные розетки и перья на шляпах вновь полыхали над городом. Словно маки в ковыльной степи, над которой волнами прокатывается ликующий ветер.
Ласло Мадарас надел на голову Кошута свою красноперую шапочку и на цыпочках отступил в тень.
Кошут остался один на один с народом. Огонь восстания, жгучий цветок баррикад властно бросил свой отблеск на черную аттилу, на алебастровый скорбный лик. Невозмутимый и сострадающий, как ангел господень, возвышался вождь над притихшей стихией людской.
Стоявший впереди "мартовец" с красной повязкой на рукаве первым преклонил, как на присяге, колено. И медленно, гребень за гребнем, вся набережная начала опускаться на землю:
- Веди нас, Кошут!
- Глас народа - глас божий, - печально, но твердо провозгласил Баттяни, страдая от тяжелых предчувствий. - Пусть Кошут возглавит нацию в сей трудный час… Да поможет нам бог!
- Аминь! - как тогда, в разговоре с надором, сурово откликнулся Кошут и высунулся в окно. - С пророчеством обращаюсь к вам, венгры, сыны отчизны моей. - Его красивый, насыщенный неуловимыми оттенками голос ощутимо набирал силу, расходящимися кругами излучая магнетическое воздействие. - Бедные венгры - жертвы измены. Из вторжения Елачича - я предвижу - родится наша свобода. Верьте мне, венгры, во имя бедной и преданной родины, верьте! К оружию! За нашу землю, за нашу честь, за наш древний очаг!
- Но ведь это мятеж! - воскликнул эрцгерцог палатин, узнав, что венгерский парламент дезавуировал рескрипт. - Революция? - спросил, словно прислушиваясь к звучанию слова, которое избегал называть даже наедине с собой. Все эти долгие, наполненные тревогой и роковыми переменами месяцы он жил ожиданием некого знака, способного бесповоротно определить происходящее.
Спокойно по мере возможности обдумав свое незавидное положение, Стефан решил искать встречи с Елачичем, чтобы убедить бана убраться восвояси. Только так можно было попытаться приостановить губительное нарастание кризиса.
Эрцгерцог интуитивно понял, что для власти, тем более власти чужеродной, самоубийственно оскорблять целый народ. Вторжение кроатских дружин уязвило мадьяров в самое сердце. Карательная экспедиция императорских войск и то не вызвала бы столь единодушного возмущения.
"А что есть революция, - подумал молодой эрцгерцог, - если не доведенное до крайности стремление к справедливости?"
Паровая яхта "Кишфалуди", служившая для прогулок по Балатону, бросила якорь в виду ставки хорватского предводителя. Раздвинув медные колена зрительной трубы, Стефан внимательно оглядел лагерь. В окруженном кострами стражи шатре, судя по всему, справляли разнузданную оргию. Серессоны таскали бочонки с вином, волокли упиравшихся, со связанными назад руками, длинноволосых пленниц.
- Генерал-лейтенант Елачич, - почтительно доложил офицер, называя лишь армейское звание бана, - уполномочил меня передать вашему высочеству приглашение на переговоры.
- Что?! - Кровь бросилась эрцгерцогу в лицо. - На переговоры?! Меня?!
- Барон Елачич, по-видимому, склонен опасаться недружественных действий, - дернув изуродованной щекой, высказал предположение офицер, чувствуя себя перед разгневанным палатином не совсем ловко.
- Он что же, - терзая лайковую перчатку, спросил Стефан, - боится, что его похитят или прикажут убить?
"Неужели этот бандит, - едва сдерживая праведную ярость, думал эрцгерцог, - и вправду считает, будто принц крови способен на предательство? Это же форменное оскорбление. Такое неслыханно между порядочными людьми…"
- Так каков будет ответ? - вскинув два пальца к треуголке, напомнил Зичи.
- Для меня невозможен визит к главарю наемников, - презрительно отказался эрцгерцог. - Попробуйте все же уговорить его прибыть на "Кишфалуди", дорогой Зичи, можете передать мое честное слово, - добавил нехотя. - Кстати, - удержал вновь козырнувшего офицера, - вы-то сами что делаете у этого бана?
- Приставлен к особе генерал-лейтенанта, - уклончиво ответил Зичи.
- Приставлены? Вы, императорский офицер и венгерский граф, приставлены к атаману наемной армии? - не скрывая негодования, переспросил Стефан.
- Смею уверить, ваше высочество, - с достоинством парировал Зичи, - что это сделано с ведома военного министра де Латура и генерала Ламберга, который назначен главнокомандующим венгерской королевской армией.
- Так, - слегка побледнев, произнес эрцгерцог, и не в силах далее говорить, кивком отпустил офицера.