Эрнест Хемингуэй
Завистники часто обвиняли папу в подражании Хемингуэю, но он ему не подражал - они действительно были похожи, и не в бородах дело. У них были до странного похожи фигуры: широкие спины, богатырские плечи, крепкие икры - на фотографии можно спутать. Одинаковым было и умение работать - каждодневно, без капризов. У Хема существовало правило - 500 слов в день (три страницы), у папы - минимум пять. "От литературы, если не сидеть каждый день за письменным столом, отвыкаешь, как от любимой женщины в тюрьме", - написал он как-то знакомому писателю, начавшему лениться.
Папа открыл Хема летом 1954 года в маленьком курортном поселке Архипо-Осиповка, где они каждый год отдыхали веселой институтской компанией под названием "Потуга". Все ребята в то лето поселились у завхоза школы. Папе места не хватило, и ему установили кровать в подвальчике двухэтажного общежития учителей. В изголовье у него стоял скелет, на стенах висели географические карты и диаграммы роста пестиков и тычинок. Он тогда обгорел на солнце, должен был пару дней прятаться и друзья принесли ему из сельской библиотеки "Иметь или не иметь". Это и стало началом праздника, который отец носил в себе всю жизнь. Он преклонялся перед четырьмя писателями: искрометно-радостным Пушкиным; Стендалем - щедрым на точные предсказания типа: "Безопасность богачей обусловливается отсутствием отчаяния у бедняков" и "Виной всему короли, своей неловкостью они накличут на нас республику", Алексеем Толстым, из-за "Гиперболоида инженера Гарина" и Хемингуэем, писавшим, по папиному мнению, мучительно честно, до самой последней степени честности. Отец знал наизусть и цитировал мне целые страницы из их произведений, смакуя каждую фразу, похохатывая басом и повторяя: "Гениально!" Ему нравилась и свобода, с которой писал Хем, и ощущение радости, пронизывающее все, даже самые грустные его вещи. "Счастье за поворотом!" - было девизом отца, поэтому так и дорога ему сразу стала светлая проза Хемингуэя. Считается, что оптимизмом грешат лишь люди плохо осведомленные, папа же, обладая поистине энциклопедическими знаниями, был неисправимым оптимистом. "Трагедия, - говорил он, - рождена для ее преодоления. Если человек привык к трагедии, начал считать ее некой постоянно существующей константой, он неверно понимает самую сущность трагического. Трагедия - это нарушение точек равновесия, неустойчивость, которая всегда временна. Всякое развитие предполагает надежность точек опоры, которые станут ориентирами движения: от трагедийного кризиса к оптимальному решению в схватке добра и зла". А еще отцу была близка религия антифашизма, исповедуемая Хемом, его последовательность в неприятии войны. Так ненавидеть войну мог только человек по-настоящему добрый, смелый и войну прошедший.
Как же папа мечтал встретиться с Хемом! Он знал, что, как только окажется в Америке, первым делом поедет к нему, но командировок в США все не было, и он попросил своего приятеля Генриха Боровика подписать у кумира книгу. Интервьюируя Хема, Генрих Аверьянович рассказал об отце. "Как зовут Вашего друга?" - спросил тот. "Мы зовем его Юлик, а вообще-то он - Юлиан". - ответил Боровик. И Хем написал на титульном листе книги "Зеленые холмы Африки" своим широким, щедрым почерком: "Моему другу - Юлиану Семенову. Эрнест Хемингуэй".
Вскоре папа попал в Америку, но Хема уже не было. Отец считал, что его смерть была не несчастным случаем, а хорошо замаскированным самоубийством. Узнав от онколога, что он неизлечимо болен, писатель разложил на полу инструменты для чистки ружей, вымазал руки машинным маслом и выстрелил себе в голову.
А с вдовой Хема - Мэри папа в Штатах подружился. Старенькая, миниатюрная седая женщина с энергией молодого гладиатора и мудростью китайского философа вскоре приехала в гости в Москву. Приученная мужем к охоте, отправилась на Волгу стрелять с отцом уток. Разведя костер, они сидели в лесу, грели руки у огня, и Мэри рассказывала о Хеме, которого, как еще несколько близких, называла "Папа". С ним было непросто жить. Нужно было чувствовать, когда посидеть рядом, а когда оставить одного, - она эту науку постигла в совершенстве. А еще Мэри научилась не замечать его минутных увлечений и не устраивать бабских сцен и быть другом. Как же непросто быть женой художника, сколь немногим Бог дает великое умение прощать и принимать любимого человека таким, каков он есть.
Уезжая, Мэри подписала отцу большой фотографический портрет мужа: ""Papa" would say: "For Julian - a great man and a wonderful мужик". Me too. Mary Hemingway".
В 76-м отец отправился по хемингуэевским местам на Кубу. Что за прием устроили ему кубинцы! В местечке, где он остановился, вывесили огромный плакат "Добро пожаловать, дорогой друг и товарищ Юлиан Семенов!". Попросили выступить. Потом развлекали, показывали местные достопримечательности, а главное, познакомили со старым рыбаком Грегорио - с выдубленным солнцем, прорезанным глубокими морщинами коричневым лицом и пронзительно-голубыми глазами. Грегорио был капитаном шхуны Хема "Пилар", рыбачил с ним, готовил еду (любимым блюдом писателя были спагетти под черным соусом), знал все его секреты. С него Хем писал Эдди в романе "Острова в океане", да и старый рыбак в "Старике и море" как две капли воды напоминает Грегорио… Папа провел с ним несколько дней, расспрашивая о своем кумире. Чем больше он о Старике узнавал (Стариком - "Вьехо" писателя называли друзья кубинцы), - как тот не терпел ложь, старался делать добро, дисциплинированно работал, хулиганил с молоденькими американскими туристками, тем явственнее ощущал присутствие Хема. Казалось, что тот вот-вот выйдет из своего светлого дома с английскими креслами в цветочек, рогами косуль и оленей на стенах, огромной библиотекой, и подсядет, улыбаясь, к ним… Грегорио пригласил отца на рыбалку, и они поймали огромную рыбу-пилу с длиннющим острым носом - таких в свое время ловил Хем. О той встрече отец написал один из лучших своих рассказов "Грегорио - друг Эрнесто", в котором мне очень нравится фраза: "Мир, лишенный ночных штормов и циклонов, которые задувают с Сан-Сальвадора, кончился бы, захирел от тоски и ленивого однообразия".
Папа прошел по Парижу Хемингуэя, отыскав его крохотную квартирку на рю Конт Эскарп. Посидел в знаменитом кафе "Клозери де Лила", где тот писал за чашкой кофе. Открыл Дарье и мне Испанию Хема - искреннюю, добрую, полную надежды и ощущения праздника. Он узнал о Хеме так много и написал о нем так искренне и хорошо, как может написать только друг…
В папином крымском доме-музее в Мухалатке висят четыре фото Хема: с Грегорио - на рыбалке, с Мэри - в саду, с Карменом - в Испании 36-го и большой фотопортрет. Заинтригованные обилием изображений бородатого американца, посетители просят разъяснений, и старенькая смотрительница Лидия Борисовна с важным видом, старательно произнося трудную иностранную фамилию, отвечает: "Так ведь Хемингуэй был большим другом Юлиана Семеновича!" По-моему, она говорит чистую правду.
Хуан Гарригес
Сын Дона Антонио - министра юстиции Испании в первом постфранкистском правительстве, Хуан в молодости был откровенно левым. На первом курсе университета тайная полиция Франко арестовала его за участие в подпольной студенческой организации, ставившей своей целью реформу общества и свободу слова и собраний (при генералиссимусе надо было получать разрешение секретной полиции на собрание, если встречалось больше пяти человек). Шесть месяцев Хуан отсидел в тюрьме, а потом его выслали к отцу - тогда послу Испании в Вашингтоне - "на перевоспитание".
Папа познакомился с Хуаном в Мадриде в самом начале семидесятых, и они стали неразлучны. Красавец, умница, отец семерых детей, Хуан полюбил Россию и поверил в возможность иметь с русскими дело. Раз папа организовал ему и его отцу поездку - не туристическую, а человеческую, по Союзу. Они пролетели над безбрежными полями Ставрополья на вертолете: добрый папин друг Леонид Поздняков, работавший в ту пору заместителем председателя крайисполкома, договорился с сельскохозяйственной авиацией. Потом поднялись пешком к Приэльбрусью, завезли в крохотную избушку - без электричества, на берегу тихой реки, к пасечнику, угощавшему каким-то удивительным медом, напоенным запахом трав. Шофер газика отвел папу в сторону: "Нельзя здесь испанцев на ночь оставлять, неудобно". - "Почему?" - "До ветру надо к тыну бегать. Стыдно, как дикие. Опозорят нас потом в буржуазной прессе".
Дон Антонио Гарригес в прессе нашу страну поднял, первым открыто и громко заявив: "Вне и без деловых и культурных связей с великим евроазиатским государством будущее Европы невозможно". Тогда же он выдал Хуану денег, помог создать фирму и благословил на бизнес с Советским Союзом. Бедный Хуан… В какие только двери Минвнешторга он не стучался! Как старался помочь ему папа! Отказывали любому предложению Хуана - как бы интересно оно ни было: "Он - папенькин сынок, к тому же перевоспитан ЦРУ!" Ему отказывали мягко, улыбчиво, ссылаясь на временные трудности и пустяшные неувязки.
На третий день после смерти Франко, в декабре 76-го года, папа с Хуаном вылетели из Москвы в Мадрид и провозгласили создание "Общества культурных связей Испания - СССР". Их мечтой было организовать обмен выставками: Прадо - в Москву, Третьяковку - в Мадрид, но снова они наткнулись на стену. Лишь один человек отнесся к проекту с пониманием - Екатерина Алексеевна Фурцева, выведенная из Политбюро "хрущевистка". Выслушав отца, она вздохнула: "Идея прекрасная, помогу, чем могу… Теперь мне легче помогать. - Она встала из-за стола, подошла к окну, выходившему на улицу Куйбышева, поманила папу пальцем и, понизив голос, прошептала: - Когда я была там, - Екатерина Алексеевна подняла глаза к потолку, - сердце атрофировалось, только холодная логика! "Кому понравиться, кто возразит", - постоянная балансировка, как на канате… Мне теперь легче помогать, - еще тише договорила она, горестно добавив, как папе показалось, самой себе, - стараться во всяком случае. Хоть часть грехов простится за это старание, - грустно улыбнувшись, закончила она. - Давайте попробуем".
Попробовали. Ничего не вышло.
А сколько Хуан сделал для России! Многих художников, писателей, ученых принимал в Мадриде!.. Два деятельных мечтателя - испанский бизнесмен и российский писатель - не выпуская сигарету изо рта, строили бесконечные планы и схемы, всегда натыкаясь на "нет!".
…Хуан умер от разрыва сердца сорокасемилетним, незадолго до начала перестройки: бизнес с Союзом поставил его на грань банкротства и разрушил надежду - он очень верил русским, когда начинал. Его братья, завязанные на крупные американские фирмы, преуспели.
…Мы с папой навестили его вдову Кармен в ее мадридском доме в 88-м. Поджарая, спокойная, она встретила нас доброжелательно. Никаких слез, никаких жалоб - достоинство прежде всего, но в смолянисто-черных глазах вспыхнули пару раз угольки обиды. Не на папу, на Россию. Да и как могло быть иначе - ее младшему сыну, так похожему на Хуана, - их седьмому ребенку, только исполнилось десять лет.
Рита
В Союзе, когда писатель становился очень известен, в определенных кругах принималось решение за ним приглядывать - "доверяй, но проверяй". Обычно выбор падал на человека, вхожего в дом, так проще.
Рита в молодости готовилась в актрисы. Пикантная брюнетка с нежным румянцем и чудесными черными глазами, отплясывала она с Симоновым на студенческих вечерах, но, выскочив замуж за сына влиятельного чиновника, актерство бросила. Разведясь, снова вышла замуж, родила дочь, снова развелась. Ей не везло с мужчинами. Дочь выросла и уехала, выйдя замуж за иностранца из соцлагеря. Рита осталась одна, страшно растолстела и пристрастилась ходить на похороны. Успокаивало ли ее это, давая возможность почувствовать себя живой, а значит, счастливой, или нравилась ей атмосфера минутного единения людей перед лицом неизбежного - не знаю. Но к нам она всегда приходила с похорон радостная, подробно рассказывая маме, которая об этом не просила, кого хоронили, кто присутствовал, что говорил на прощание. Однажды ввалилась в дом, задыхаясь от смеха и крича: "Держите меня! У меня сотрясение пупа! Нет, такое сказать невозможно, нет!" Оказалось, что провожая в последний путь умершего, один его приятель закончил длинную речь словами: "Будь здоров, дорогой товарищ!"
С годами Рита стала окончательно своей. Выпив, папа материл при ней некоторых членов ЦК и обзывал Суслова фашистской мордой и серым кардиналом - Рита хихикала в углу, зябко кутаясь в шаль, и ничего не говорила. С ней справляли Новый год, принимали друзей-иностранцев, праздновали дни рождения. Рита ездила со мной на Пахру и на Николину Гору к Наталье Петровне, где, обжигая себе руки кипящим маслом, она готовила обед, пела на кухне оперные арии и поила меня чаем: "Боже мой, смотрите, какая у Олечки жажда! Наталья Петровна, посмотрите же, - даю ей третью чашку, а она все пьет. Девочка чуть не заболела от обезвоживания!"
Много лет спустя Рита готовила меня к поступлению в Щукинское училище. Не будь ее - провалилась бы я с треском, несмотря на папину помощь. Отец позвонил тогда Юрию Васильевичу Катину-Ярцеву и печально сказал: "Моя младшая решила в актрисы пойти". - "Дура! - мудро ответил Юрий Васильевич и, помолчав, добавил: - Ладно, пусть приходит, посмотрим".
Рита натаскивала меня на стихотворение Пушкина "Младой Дафнис…". Читала я перед великой актрисой Верой Павловной Львовой - крохотной восьмидесятилетней старушкой. Зажатая, с пылающими щеками, завалила басню, потом прозу, начала читать Пушкина, и глаза Львовой за толстыми стеклами старомодных очков заблестели и, улыбаясь, она дослушала до конца. Выйдя, я припала к двери, нервно кусая ногти. "Ну, прозу она читала - говно, - донесся до меня тоненький голосок Львовой, делившейся мыслями с помогавшими ей старшекурсниками, - басню тоже, а вот стихи - хорошо. Да вроде она дочка какого-то писателя. Берем!"
…Ошарашенному отцу дали почитать рапорты Риты, когда Юрий Владимирович Андропов стал генсеком. В течение долгих лет она писала о папе, но писала так, что хоть сейчас давай ему героя и вводи в Политбюро.
Когда у Риты разорвалось сердце, мама присутствовала при вывозе тела - дочь не успела приехать из-за границы. Санитары вытащили Риту на носилках и понесли вниз по лестнице: носилки прогибались, санитары горбились, и при каждом шаге голова Риты с глухим стуком ударялась о высокие ступеньки сталинского дома.
Милая, добрая Рита, спасибо тебе - ты тоже была папе настоящим другом…
Не верьте злым словам: "он растерял друзей", -
Где братство - там такое невозможно,
Понятье это слишком многосложно,
Чтоб говорить: "он потерял друзей".Ушедшие всегда в груди твоей,
А те, что живы, дли, Господь, их жизни, -
Должны лишь жить, без страхов и болей,
А как хрусталь, расколотый на брызги.Гоните от себя обидные слова:
"Он вознесен, для нас забыл он время",
Друзья - не символ и отнюдь не бремя,
А вечный праздник, кайф, лафа,Способность верить в правоту "07",
Когда набор заезженного диска
Позволит нам сказать: "Ну, Сень,
Как жизнь? Что нового? Дошла ль моя записка?"Не может быть! Отправил год назад!
А может, вру. Хотел, а не отправил.
У дружбы есть закон, у дружбы нету правил,
Подарков ценных, вымпелов, наград.
Ты жив? Я тоже. Очень рад.
КОЛЛЕГИ
В сорок лет у папы обнаружили затемнение в легком, он сильно кашлял, врачи подозревали туберкулез и выписали мощные препараты. Мама выделила отдельные столовые принадлежности, следя, чтобы мы к ним не прикасались. Каждый вечер натирала папе спину и грудь медвежьим жиром, такой же жир растворяла в горячем молоке, и он это омерзительное снадобье послушно пил. Легкие залечили, но с тех пор, как только наступала поздняя осень с зябкой сыростью и дождями, отец температурил, кашлял и старался уехать до зимы поближе к Черному морю, в ялтинский Дом творчества писателей, где с удовольствием общался с коллегами.
Вспоминает писатель Валерий Поволяев.
Каждое утро Юлиан выходил на пляж, как на работу, ставил на стол под грибок пишущую машинку и начинал стучать по клавиатуре. Страницы спархивали с машинки, будто птицы.
Меня Юлиан заставил написать первую детективную книгу. Произошло это так. Мы с ним состояли в редколлегии журнала "Человек и закон", представляя там Союз писателей, детективов я никогда не писал, ограничивался повестями на нравственно-этические темы.
- Тебе нужно выступить в журнале с детективом, - настаивал Юлиан, - обязательно.
- Но я же в жизни никогда не писал детективов. Даже не знаю, как это делается.