Воодушевленные успехом, восставшие всюду воздвигли баррикады, разогнали муниципальный совет и создали Комитет безопасности. Но Комитет, большинство в котором составили адвокаты, банковские служащие и другие представители мелкой буржуазии, испугался обретенной власти и потому пребывал в состоянии растерянности и пустых словопрений. Такое состояние царит и сегодня, одиннадцатого мая. Вот уже часа два члены Комитета поочередно встают и говорят, то и дело перебивая друг друга замечаниями, вопросами, смешками.
- Господа! Я думаю, что выражу мнение всех вас, если скажу: положение чрезвычайно опасное…
- Надо вступить в переговоры с членами муниципального совета…
- С бывшими?
- Ну как сказать?.. Да, с бывшими.
- Кто знает, где сейчас господин обер-бургомистр?
- Фон Карнап? Говорят, он уже удрал в Дюссельдорф.
- Удрал! Нельзя ли попочтительнее?
- По другим, более почтительным сведениям, он все еще сидит под перевернутой коляской, забросанной навозом…
- От имени Военной комиссии я заявляю со всей ответственностью: город к обороне не готов…
- Мы обязаны добиться признания законности нашей власти со стороны муниципального совета…
- Предлагаю включить пять членов совета в Комитет…
- Бывших?
- Да, да, черт возьми! Бывших!
- До сих пор мы не провели смотра преданных нам войск. Безобразие!..
- Господа! С радостью сообщаю, что вчера поздно вечером несколько купцов, владельцев красилен и фабрикантов передали на нужды нашего Комитета десять тысяч талеров…
- Купцы финансируют мятеж? Ха-ха!..
- Кто отвечает за состояние баррикад?..
- Военная комиссия…
- Я хочу знать, кто именно…
- Мы не должны допустить, чтобы камни Эльберфельда вновь обагрились кровью…
- Нас называют террористами и людоедами!..
- Нас сравнивают с Робеспьером и Дантоном!..
- Успокойтесь, сударь, уже не сравнивают.
- Надо как-то поощрить красильщиков за то, что они ни разу не прервали работу, даже в дни баррикадных боев…
- Хозяева их уже поощрили. Ведь никому из рабочих не платят так хорошо, как красильщикам…
- Восстание в Дрездене подавлено. Наши соседи - Бармен и Кроненберг, Леннеп и Лютрингхаузен - не примкнули к нам. Господа! Мы в одиночестве…
- Солдаты ландвера колеблются, гражданское ополчение решительно против восстания. Кто же с нами?..
- А купцов и фабрикантов забыли?
…Резко распахнулась дверь, и в зал стремительно вошел Трост, один из членов Военной комиссии. Он почти подбежал к председателю Комитета безопасности Хёхстеру, плюхнулся рядом с ним в пустое кресло и стал что-то торопливо, взволнованно говорить ему на ухо. Все замерли, глядя на них. Некоторым было слышно, как бабочка два раза ударилась о стекло и забила крыльями. Побледневший Хёхстер наконец тяжело поднялся и негромко, даже вяло проговорил:
- Господа! Только что получено известие, что со стороны Золингена к нашему городу приближается большой отряд…
- Вооруженный? - сразу перебил кто-то.
- Это установить не удалось, - ответил Трост.
- Ничего себе разведка! - насмешливо и нервно выкрикнул другой голос.
- А что значит "большой отряд"? - спросил еще кто-то. - Пять тысяч? Тысяча?
- Известно только, - Трост тоже встал, - что у отряда нет пушек. А численность его достигает приблизительно двух батальонов.
- Отряд возглавляет человек, имя которого вам всем хорошо известно. - Хёхстер, кажется, несколько пришел в себя и говорил уже не так вяло. - Оно известно вам и потому, что этот человек один из редакторов "Новой Рейнской газеты", и потому еще, вероятно, что он когда-то жил в нашем городе, а родился совсем рядом, за рекой, в Бармене.
- Энгельс?! - раздалось одновременно несколько голосов.
- Да, Фридрих Энгельс-младший.
- Землячок! - опять насмешливо выкрикнул нервный голос.
- Какая же у него цель? Чего он хочет?
- Кто может это знать? - Хёхстер беспомощно пожал полными плечами. - Скорее всего, он идет на помощь нам.
- А нужна ли нам его помощь?
- Надо послать ему навстречу нашего представителя и потребовать, чтобы он тотчас прибыл сюда.
- Не потребовать, а пригласить!
- По-моему, дельное предложение, - охотно согласился Хёхстер. - Я думаю, лучше всего поручить это господину Хюнербейну. И не только потому, что он сам из Бармена…
Все поняли, что хотел сказать председатель: портной Фридрих Вильгельм Хюнербейн был членом Союза коммунистов и поговаривали даже, что он переписывался с самим Марксом. Хюнербейн встал со своего места, поклонился председателю в знак согласия выполнить его поручение и, ни слова не говоря, вышел.
- Вполне возможно, - сказал Трост, обращаясь к Хёхстеру, но его услышали все, - что Энгельс со своим отрядом уже вошел в город.
Члены Комитета безопасности, как любопытные школяры, бросились к боковым окнам. Им было известно, что из этих окон ратуши (фасадом она выходила в узкий переулок) виден почти весь город. И действительно, у огромного нескладного здания бывшего музея, от которого начинается главная улица города, все сразу разглядели большое скопление движущихся людей. Через некоторое время над людьми стали различимы черно-красно-золотые и красные флаги, символы общегерманского единства и революции.
- Ого, да это целый полк!..
- Где он его набрал?
- Очевидно, среди читателей "Новой Рейнской газеты"…
- Ну какой там полк! В толпе больше всего наших городских зевак…
- Вон, кажется, в первой шеренге и сам предводитель…
- Его трудно не узнать - рост гренадерский!..
- Как легко и весело шагает…
- Наши сограждане бурно приветствуют их. Похоже, бросают цветы…
Вдруг нескольким членам Комитета сделалось неловко за свою несдержанность и торопливость, они снова заняли свои места, за ними последовали остальные.
Потянулись томительные минуты ожидания. Все молчали…
Энгельс во главе отряда маршировал по главной улице Эльберфельда, направляясь к центру города, к ратуше. Он мог бы пройти этот путь с завязанными глазами - так хорошо ему были знакомы каждый поворот, каждый камень. Три года он учился здесь в старших классах гимназии. А сколько раз бывал и до этого и после!.. Вон там, за вторым поворотом налево, в глубине тихого переулка стоит дом старшего преподавателя гимназии добряка Ханчке, давнего друга отца. В этом доме под его нестрогим надзором Фридрих жил три года.
Энгельс вспомнил сейчас, что в выпускном свидетельстве, написанном доктором Ханчке, который тогда временно заменял директора, было уж очень много распрекрасных слов: гимназист Энгельс отличался-де весьма хорошим поведением, обращал на себя внимание искренностью и скромностью, чистотою сердца, благонравием, религиозностью… И вот он, заслуживший когда-то такие похвалы, сегодня привел в город своей юности вооруженный отряд, на который, конечно, со страхом взирают все богатеи и филистеры. Интересно, нет ли там, в толпе, старого профессора? Что бы он сейчас сказал о благонравии и скромности своего питомца?
Впервые Фридрих взбудоражил Эльберфельд и свой родной Бармен десять лет назад "Письмами из Вупперталя", которые Карл Гуцков напечатал в своем "Германском телеграфе". О, в этих письмах досталось обитателям обоих городов! Чего стоило хотя бы лишь одно замечание о круге их вольнолюбивых интеллектуальных интересов: барменцы говорят больше о лошадях, эльберфельдцы - о собаках, а когда уж очень разойдутся, то и о женщинах… Эльберфельд, помнится, назван там Сионом обскурантов.
Но "Письма" были напечатаны без подписи, а вот позже, в феврале сорок пятого, Фридрих уже собственной персоной предстал перед изумленными очами эльберфельдцев. Тогда в городе проходили собрания, на которых велись дискуссии о коммунизме. Живя в Бармене у родителей, Энгельс посещал эти собрания, а на двух последних, особенно многолюдных, выступил с большими речами. Собрания были запрещены, а их организаторам и тем, кто выступал, в том числе Энгельсу, полиция без обиняков заявила, что если они нарушат запрет, то будут арестованы и преданы суду. Прокурор Бармена тогда несколько раз наводил справки о Фридрихе Энгельсе-младшем. Им заинтересовались даже полицей-директор Пруссии господин Дункер и сам министр внутренних дел Бодельшвинг. Как переполошился тогда отец!.. "Я веду тут поистине собачью жизнь, - писал в те дни Энгельс из Бармена в Брюссель Марксу. - История с собраниями… вызвала у моего старика взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение… Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно-благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я, - все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, - конечно, над коммунизмом, это известно, - все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал - ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет - мой старик строит все ту же отвратительную гримасу…"
Вспомнив свое тогдашнее безысходно-отчаянное положение, Фридрих ощутил особенно полно и остро всю радость, всю прелесть свободного широкого шага, упругой поступи. А как вольно и мерно, могуче и грозно колышутся за спиной ряды добровольцев, как ярок и чист этот звонкий, весенний день! "Только не встретить бы здесь опять эту горестно-благочестивую мину", - подумал Фридрих, ибо прекрасно понимал, что встреча вполне возможна…
Когда же он был в этом городе последний раз? Кажется, год назад. Приехал тогда, чтобы распространить акции "Новой Рейнской газеты". Четырнадцать акционеров завербовал!.. Впрочем, нет, это не последний. Был ведь еще в самом конце сентября прошлого года, когда в Кёльне объявили осадное положение и пришлось скрываться, чтобы не попасть в лапы полиции.
Правда, тогда, направляясь в Бармен, а затем покидая его, он лишь пересек Эльберфельд туда и обратно по этой же улице, и оба раза ночью, крадучись, чтобы никто не заметил, не опознал. В темноте и город, и улица выглядели совсем иначе. Вон то неуклюжее здание музея с его башнями напоминало гигантского верблюда. А сейчас в ясном свете утра, даже не приближаясь, можно разглядеть, что его колонны внизу имеют все признаки египетского ордера, посредине - дорического, а вверху - ионического. "Эти нелепые колонны, - подумал Энгельс, - могли бы быть выразительным символом сумбура и неразберихи, что царят сейчас, судя по всему, в Эльберфельде".
Тогда, в сентябре, явиться в родительский дом он не решился. Пришел в дом покойного деда. Несколько дней прожил тайно, никуда не выходя. Но отец все-таки как-то проведал, что сын здесь, и в один прекрасный день они пожаловали с матерью для выяснения отношений. О, какая это была тяжелая сцена! Старик неистовствовал. Он кричал: "Я не жалел и не пожалею денег на твое образование, для твоих ученых занятий, но финансировать твои коммунистические дурости я не намерен!" Сыну было трудно сдержать себя, но он все-таки сдержал, зная, как тяжело матери, как долго она будет мучиться потом нестерпимыми головными болями.
Из Бармена он уехал, помнится, второго или третьего октября. Четвертого вместе с присоединившимся к нему Дронке они были уже в Брюсселе. А в этот же день, четвертого, в "Кёльнской газете" опубликовали приказ прокурора Геккера о их розыске и аресте.
Можно себе представить, в каком состоянии духа читал этот приказ отец…
С тех пор они не виделись. Улегся ли гнев отца? Едва ли. Скорее, наоборот. Ведь сын не порвал с ужасной "Новой Рейнской газетой". Больше того, за это время вместе с ее главным редактором он даже побывал на скамье подсудимых. Отцу, вероятно, делалось муторно, когда он представлял себе, как прокурор произносил: "Подсудимый Фридрих Энгельс-младший!.." При этом все, конечно, вспоминали и об Энгельсе-старшем.
И вот он снова в этом городе… Да еще в какой роли! "Нет, отец, лучше нам хотя бы на сей раз не встречаться…"
- Фридрих!
Энгельс невольно вздрогнул. Отец? Нет! Навстречу ему с поднятой рукой бежал Хюнербейн. Старый приятель! Он знал его еще в гимназическую пору, а накануне революции встречался с ним в Брюсселе, где он входил в Немецкое рабочее общество. Фридрих Вильгельм Хюнербейн - член Союза коммунистов, он нередко присылает в "Новую Рейнскую" разные весьма любопытные сведения о положении в Эльберфельде. Уж он-то во всех подробностях и сразу просветит Энгельса о том, что творится в городе и кто тут чем сейчас дышит.
- Фридрих! С прибытием! Ты здесь - это великолепно!..
Когда Энгельс в сопровождении Хюнербейна зашел в залитый солнцем зал ратуши, то первое, что привлекло его внимание, была бабочка. Она метнулась перед его лицом и села совсем близко на стену. Он машинально повернул голову и невольно задержался взглядом на странной участнице заседания Комитета безопасности. Бабочка сидела неподвижно. На белой стене четко и нежно обрисовывались бархатно-черные крылья с двумя голубыми косыми полосами впереди и двумя оранжевыми пятнами сзади. Ба! Да это же южноамериканская нимфалида! Nessaka obrinus. Водится лишь в тропических широтах. Как она оказалась здесь, на Рейне? Кто-нибудь случайно завез на пароходе в Бремен или Амстердам, а потом каким-то образом и сюда? Поразительно! Фридрих широко и восхищенно улыбнулся. Улыбка его показалась членам Комитета странной, непонятной и неуместной.
- Господин Энгельс! - возвысил строгий голос Хёхстер. - Я прошу вас подойти сюда, подняться на трибуну и ответить на несколько вопросов, интересующих членов Комитета безопасности города.
- Охотно, ваша честь! - Стремительной, легкой поступью Фридрих пересек зал и взошел на трибуну.
- Прежде всего, - Хёхстер положил перед собой решительно сжатые маленькие кулачки, - нам хотелось бы знать, что побудило вас в такое время оставить редакторский кабинет в Кёльне, где вы играете, как всем известно, весьма немаловажную роль, и направиться в Эльберфельд.
Энгельс, конечно, ожидал такого вопроса, и ответ у него был уже готов.
- Господин председатель! Господа члены Комитета безопасности! Как только в Кёльне стало известно, что позавчера в вашем городе началось восстание, что вы прогнали правительственные войска, я тотчас решил явиться к вам и предоставить себя в ваше распоряжение, ибо Бергский округ - моя родина. Я не мог оставаться в Кёльне, когда здесь, в знакомом мне с детских лет городе, льется кровь, кровь людей, может быть, близких и дорогих мне.
- Но ведь особенно близкие и дорогие вам люди, - насмешливо вставил обер-прокурор Хейнцман, - живут не здесь, а в соседнем Бармене, где нет никаких волнений, где все тихо.
- Я явился, - с нажимом повторил Энгельс, не отвечая на реплику, - чтобы предоставить себя в полное распоряжение Комитета безопасности.
- В каком качестве? - так же насмешливо опять спросил Хейнцман. - В качестве редактора газеты?
Пренебречь этим вопросом было уже нельзя.
- Я служил в армии, имею звание бомбардира, а кроме того, всегда интересовался военным делом и изучал его. Мне бы хотелось, чтобы Комитет использовал меня исключительно на военной работе.
- А политическая сторона? - выражая удивление, вероятно, всех, высоко поднял густые брови Карл Геккер, директор банка, ставший одним из руководителей Комитета безопасности. - Разве вы не хотите стать членом нашего Комитета?
Энгельс отлично понимал, что если он войдет в Комитет, в число руководителей восстания, то это может отшатнуть некоторых участников движения. Нет, пока надо оставаться в рамках борьбы за имперскую конституцию, только так можно сейчас способствовать сплочению всех оппозиционных правительству кругов и расширить восстание. Поэтому в ответ он лишь повторил просьбу о чисто военной работе.
Хюнербейн, все это время составлявший какую-то бумагу, поставил под ней свою подпись, дал прочитать и подписать Тросту, а затем передал председателю. Тот внимательно прочитал и, положив бумагу под свой кулачок, повернулся в сторону трибуны:
- Господин Энгельс, а кто эти люди, которых вы привели?
- Рабочие Золингена. Они пришли, чтобы помочь вам.
- Сколько их? У них есть оружие?
- Вместе со мной их триста девяносто восемь человек. Вчера они взяли штурмом арсенал в Грефрате и, конечно, вооружились. Кому не хватило огнестрельного оружия, те обзавелись холодным. Ножи, как вы знаете, в Золингене не являются проблемой.
- Кто свел их в один отряд?
- Я.
- Вы можете нам гарантировать их дисциплинированность и повиновение власти Комитета? - спросил адвокат Карл Риотте.
- Могу, - твердо ответил Фридрих, хотя вовсе не был уверен, что революционные рабочие будут во всем повиноваться этим адвокатам, прокурорам да банковским служащим.
- Хорошо, - сказал Хёхстер, - в таком случае получите вот это удостоверение. - Он встал и огласил составленную Хюнербейном бумагу: "Военная комиссия при Комитете безопасности настоящим уполномочивает г-на Фридриха Энгельса произвести осмотр всех баррикад города и достроить укрепления. Настоящим просят все посты на баррикадах оказывать названному лицу содействие во всех случаях, когда это окажется необходимым. Эльберфельд, 11 мая 1849 года".
Хёхстер добавил, что одновременно Энгельс вводится в состав Военной комиссии. Против этого никто не возражал. Фридрих сложил бумагу и спрятал ее на груди. Затем председатель, как бы давая понять, что с этого момента он принят в число участников движения, спросил Энгельса, есть ли у него, как у человека свежего и знающего толк в военном деле, какие-либо соображения относительно первоочередных мер, которые сейчас следовало бы предпринять Комитету.
Такие соображения у Энгельса были.
- Прежде всего, господа, - сказал он, - вам следует учредить должность военного коменданта города, который возглавил бы все вооруженные силы.
С предложением согласились. Но кого назначить на эту должность? Кто может справиться с таким важным делом?
- У меня есть на примете один вполне подходящий человек, - как бы в раздумье сказал Энгельс. - Все вы знаете Отто фон Мирбаха…
Действительно, Мирбах был известен всем. Бывший офицер прусской армии. С 1825 по 1829 год участвовал в освободительной борьбе греков, потом - в польском восстании. Это - в молодости. А совсем недавно как сторонник отказа платить налоги правительству сидел в тюрьме города Мюнстера. "Новая Рейнская газета", едва ли не главная зачинщица кампании против уплаты налогов, несколько раз поднимала тогда голос в защиту Мирбаха, поддерживала его кандидатуру на выборах во вторую палату прусского ландтага. И сам Мирбах выступал на страницах этой газеты.
Так как других кандидатур никто не выдвигал, то это предложение Энгельса приняли и тотчас послали к Мирбаху члена Военной комиссии.