- Как бы то ни было, а когда кончится вся эта заваруха, я отправлю тебя в Манчестер, подальше от твоего дружка.
Сын ничего не ответил. Коротко и отчужденно они пожали друг другу руки и разошлись. Уже от моста Энгельс оглянулся и увидел, что отец, изменив свое прежнее намерение, направился не в церковь, а домой. Видимо, с той смутой и болью, что породила у него встреча с сыном, он не хотел сейчас беседовать с богом.
Уже взобравшись на баррикаду, с самого верха, Энгельс еще раз поискал глазами отца и, найдя, едва поверил себе: старик опять передумал и теперь шагал уже к церкви. Тут было чему изумиться: ведь отец никогда не менял так быстро свои решения.
Фридрих Энгельс-старший одним из последних пришел в церковь. Пройдя на свое обычное место в первом ряду, он всю службу так истово, горячо и сосредоточенно молился, что все невольно обратили на это внимание, но никто не знал, что его молитва была о спасении блудного сына.
На понедельник, 14 мая, Мирбах назначил общий сбор боевых отрядов, чтобы составить наконец ясное представление о вооруженной силе восставших. Ландвер и гражданское ополчение еще накануне явиться отказались. Значит, придут, главным образом, рабочие. Сколько же их?
Местом сбора было выбрано пригородное село Энгельнберг. Отряды должны прибыть туда в восемь утра. По договоренности с вечера Энгельс в начале восьмого заехал за Мирбахом, и они вместе отправились. Но едва миновали ратушу, как сзади донесся знакомый голос:
- Господин Энгельс! Господа!.. Одну минуту!..
Вдогонку торопился Хёхстер. Мирбах и Энгельс остановили своих лошадей. Энгельс хотел было спешиться, но решил обождать. Подойдя, Хёхстер поздоровался и, явно преувеличивая свою одышку от быстрой ходьбы, чтобы скрыть за ней подлинное волнение, сказал:
- Господин Энгельс, я обязан… я уполномочен сообщить…
И по виду Хёхстера, и по первым же его словам Энгельс тотчас понял, что речь пойдет о чем-то весьма неприятном, и раздумал слезать с лошади.
- Против вашего поведения, - уже спокойнее продолжал Хёхстер, - против всей вашей деятельности в Эльберфельде, господин Энгельс, решительно никто ничего не может возразить. Наоборот, как вам известно, Комитет безопасности весьма благожелательно оценил ваши энергичные усилия по укреплению обороны города.
- Благодарю, - с иронической галантностью Энгельс приподнялся на стременах. - Благодарю, благодарю.
- Но все же население Эльберфельда…
- Вам бы следовало сказать "эльберфельдская буржуазия", господин председатель. - Энгельс уже понял, что сообщит ему сейчас Хёхстер.
- Население Эльберфельда, - не отвечая на реплику, продолжал Хёхстер, - в высшей степени встревожено вашим пребыванием в городе. Наши жители, которые хотят лишь одного - признания имперской конституции, боятся, как бы вы не провозгласили красную республику.
- Разумеется, с полным обобществлением имущества и жен? - засмеялся Энгельс. - Ты слышишь, Отто, какие чудовищные намерения у твоего адъютанта?!
- Господин Хёхстер, - примирительно сказал Мирбах, - опасения и страхи, о которых вы говорите, вызваны недоразумением. Ну посудите сами, чтоб провозгласить так называемую "красную республику", надо прежде свергнуть существующую власть, то есть ваш Комитет. А с какими силами господин Энгельс мог бы это осуществить?
- Вы забываете о его популярности среди рабочих, - ответил Хёхстер, - забываете об отряде золингенцев, которых он привел и которые готовы ради него на все.
- Из ваших слов можно заключить, господин председатель, - теперь Энгельс говорил уже вполне серьезно, - что не только суммарное и безликое население, но и вы сами верите в возможность захвата мной власти и боитесь этого.
Хёхстер несколько мгновений помолчал, размышляя, следует ли ответить на слова Энгельса, и, решив, что спор с ним весьма нежелателен, даже опасен, что здесь лучше быть кратким, сказал:
- Как бы то ни было, а я должен заявить, что население единодушно желает, чтобы вы, господин Энгельс, незамедлительно покинули наш город.
Энгельс снова поднялся на стременах, но уже не так, как в первый раз, а резко, напряженно.
- Единодушно? - спросил он. - Разве минувшей ночью был проведен по этому вопросу плебисцит? Господин Хёхстер, в лучшем случае вы могли бы говорить сейчас от имени Комитета безопасности, а уж никак не всего населения и даже не всей буржуазии.
- Хорошо, - на этот раз Хёхстер уже не мог сделать вид, что никакой реплики не было, - я говорю с вами как председатель Комитета и повторяю то же самое требование. А заодно верните мне шарф, который я вручил вам как знак командирского отличия.
Энгельс медленно снял шарф, но не отдал его, а стал зачем-то неторопливо скручивать.
- Я никому не намерен навязывать своих услуг, - сказал он, - но и покидать свой пост по первому, юридически даже не оформленному требованию тоже не намерен. Это было бы малодушно. А поэтому, не принимая на себя заранее никаких обязательств, я настаиваю, чтобы требование о моем изгнании было предъявлено мне в письменной форме, черным по белому, понимаете? - черным по белому, - он дважды резко рассек воздух ладонью, - и за подписями всех членов Комитета!
Волнение Энгельса передалось его лошади, и она стала нервно перебирать ногами, испугав Хёхстера, который и так старался держаться не слишком близко.
- Вы прекрасно знаете, - сказал Хёхстер, отступая на два шага, - что ваше условие, во-первых, незаконно: решения в Комитете принимаются простым большинством голосов; во-вторых, оно и невыполнимо, так как всегда кого-то из членов Комитета нет на месте.
- Вы еще будете рассуждать о законности и незаконности! - возмутился Энгельс. - Вы, до сих пор не сумевший навести в городе элементарный порядок, обеспечить соблюдение простейших правил организованности. У вас даже защитники баррикад голодают - законно это или не законно?
Лошадь, еще более возбужденная гневным голосом своего всадника, взметнулась на дыбы. Хёхстер стремительно отскочил в сторону, и Энгельс, после нескольких энергичных усилий совладав с лошадью, бросил ему:
- Я сказал все!.. Ну, а ваш шарф, - он был теперь в его руках крепко скрученным жгутом, - мне еще пригодится! - С этими словами Энгельс пустил поводья и хлестнул лошадь тугим красным жгутом; лошадь еще раз взмыла на дыбы, потом с маху ударила в землю передними копытами и понесла. Мирбах заторопился вслед.
Когда Мирбах догнал Энгельса и поравнялся с ним, тот, еще клокоча от гнева, спросил:
- Отто, тебе, как главному коменданту города, я нужен?
- Еще бы! Я не знаю, что без тебя стал бы делать.
- Значит, ты не хочешь, чтобы я уехал? Ты против моего изгнания?
- Что за разговоры, Фридрих! Разумеется, против.
- И у тебя достанет смелости заявить об этом Комитету?
- А ты сомневаешься?
Энгельс помолчал, взвешивая слова Мирбаха; раскрутил свой шарф, снова обвил его вокруг шеи, бросил один конец за спину, другой - на грудь.
- Ну, если так, - сказал он повеселевшим голосом, - тогда я сейчас же отправлю в Комитет нарочного с заявлением, в котором напишу, что поскольку Отто Мирбах приглашен в город на пост главного коменданта по моему предложению и я являюсь его адъютантом, то требование Комитета безопасности о моем отъезде я исполню лишь в том случае, если это мне прикажет Мирбах. Что ты скажешь?
- Ты противопоставишь меня всему Комитету, - не сразу ответил комендант, - даже вознесешь выше Комитета. Это, разумеется, и нелогично, и незаконно.
Энгельс метнул яростный взгляд на Мирбаха.
- И ты заводишь ту же песню! А для меня сейчас существует лишь одна логика - логика борьбы за интересы рабочих, и для меня сейчас лишь то законно, что служит этим интересам. А они диктуют мне необходимость оставаться здесь возможно дольше и сделать все, что в моих силах, для обороны города. Я тебе, кажется, уже говорил: есть все основания ожидать, что падение последней баррикады Эльберфельда будет вестником скорого прекращения "Новой Рейнской газеты". Я защищаю здесь многое, и в том числе - свою газету. И сейчас лишь ты можешь мне в этом помочь.
- Но пойми, Фридрих, Комитет не захочет и не станет считаться со мной! - воскликнул Мирбах.
- Там видно будет. Скажи мне только одно: ты возражаешь, чтоб я послал такое письмо, или нет?
- Не возражаю. Дело твое. Но учти, что последствия трудно предвидеть.
- Спасибо. За последствия отвечаю я.
Как только они прибыли на место общего сбора, Энгельс тут же написал заявление и со знакомым рабочим-золингенцем отправил его в Комитет. Затем он присоединился к Мирбаху, и они вместе выстраивали на лугу отряды, беседовали с командирами, производили учет всего вооружения, выясняли нужды бойцов, кого-то отчитывали, кому-то давали совет, о ком-то расспрашивали… Выявилось, что вся вооруженная сила восставших насчитывает 759 человек. Мирбах был удручен этой цифрой, а Энгельса она словно подхлестнула: видя, что силы так невелики, он словно стремился каждому отряду, каждому бойцу добавить своих сил, своей энергии, своего презрения к врагу.
Энгельс так увлекся всеми многосложными делами общего сбора, что забыл и о разговоре с Хёхстером, и о своем письме. Мирбах иногда посматривал на него со стороны трезвыми глазами много повидавшего на своем веку человека и с грустью думал: "А ведь там, в ратуше, наверное, уже готово решение Комитета". Энгельс удивился, когда рабочий-золингенец снова предстал перед ним со словами: "Вам пакет".
- Какой пакет? От кого?
- Из Комитета безопасности.
- Ах да! - словно вернувшись из приятного сна к горькой действительности, воскликнул Энгельс. - Вы передали мое письмо?
- Самому председателю.
- Ну и что он?
- Он его тут же прочитал, сказал: "Это не меняет нашего решения" - и хотел было отправить уже приготовленный для вас пакет со своим курьером, но того не смогли найти, и он доверил мне.
Энгельс вскрыл пакет, достал бумагу и - почерк был аккуратный, четкий, явно не хюнербейновский - прочитал: "Полностью отдавая должное деятельности, проявленной до сих пор в здешнем городе гражданином Фридрихом Энгельсом из Бармена, проживавшим в последнее время в Кёльне, просим его, однако, сегодня же оставить пределы здешней городской общины, так как его пребывание может дать повод к недоразумениям относительно характера движения".
Далее шла дата - 14 мая 1849 года и подписи. Подписей Хюнербейна и Нотъюнга не было.
- Сегодня же! - воскликнул со злостью Энгельс, передавая бумагу Мирбаху.
- Что? - тревожно спросил тот.
- Эти трусливые негодяи требуют, чтобы я сегодня же убирался из города к чертовой матери!
Мирбах взял решение, внимательно прочитал его и, возвращая Энгельсу, сказал:
- Ну, это мы еще посмотрим! Надо немедленно в Комитет. Здесь и без нас дело доведут до конца поддерживающие нас члены Комитета безопасности Трост и Потман… Немедленно ко мне их! - приказал Мирбах, обращаясь к рабочему-золингенцу.
Золингенец, слышавший весь разговор Мирбаха и Энгельса, бросился исполнять приказание, а потом поспешил с тревожной вестью в свой отряд, и скоро все золингенцы узнали о том, что человек, за которым они пришли сюда, которого успели оценить как знающего командира и полюбить как славного парня, - этот человек предан Комитетом безопасности. Крайне возмущенные таким оборотом дела, одни тут же предложили выделить сильную группу бойцов для личной охраны Энгельса, другие настаивали на том, чтобы немедленно направить в ратушу депутацию с решительным протестом, третьи были еще категоричней: "Вышвырнем их из ратуши и сядем там вместе с Энгельсом сами!" - кричали они, потрясая ружьями. С большим трудом командиру отряда удалось усмирить страсти и уговорить бойцов выждать хода событий до утра.
В Комитете безопасности были прекрасно осведомлены о популярности Энгельса в восставшем городе, и особенно - у рабочих отрядов. Члены Комитета понимали, что у этого молодого человека в его нежелании покинуть город при нужде есть на кого опереться. Поэтому хотя письмо, в котором он требовал, чтобы согласие на его отставку дал комендант, большинство членов и посчитало наглостью, однако пренебречь им никто не отважился. Было решено вызвать Мирбаха и добиться его согласия. Но комендант предстал перед Комитетом вместе со своим адъютантом, и это осложняло обстановку. Они стояли сейчас перед столом председателя рядом - плечо к плечу - седоголовый грузноватый комендант и его совсем молодой по виду, двадцативосьмилетний адъютант. Как же их разъединить? Как заставить первого содействовать изгнанию второго?
А адъютант между тем держался вовсе не так, как должен был бы держаться человек, которого хотят выдворить. В нем не было видно ни тени смущения или робости, сожаления или просительности. Наоборот, он не скрывает своего отношения к членам Комитета и говорит таким тоном, словно чинит допрос.
- Господин председатель, - допрашивал Энгельс, - под решением Комитета, которое я получил, нет подписей Хюнербейна, Нотъюнга и некоторых других членов. Чем это объяснить?
Хёхстеру не хотелось отвечать, и он имел полное право не отвечать хотя бы уже потому, что утром напомнил Энгельсу: решения Комитета принимаются простым большинством голосов. Но под прямым холодным взглядом этих бесстрашных голубых глаз председатель не мог отмолчаться.
- Названные вами лица, господин Энгельс, находятся вне города, в служебных командировках, а некоторые члены Комитета отсутствуют по болезни.
- Куда же это вы командировали Хюнербейна и Нотъюнга? - Глаза Энгельса оставались холодными и спокойными, а губы скривились в усмешке. - Я едва ли ошибусь, если предположу, что одного вы направили в Берлин с письмом, преисполненным верноподданнических чувств, а второго - в текстильный Бармен за белой тканью, которая будет вам так необходима для флагов при приближении правительственных войск. Но я уверен, что ни тот, ни другой не знают истинного смысла своих миссий.
Хёхстер все-таки нашел в себе силы не ответить на это. Более того, поняв, что в присутствии Энгельса дело никак не продвинется вперед, он собрался с духом и, глядя поверх его головы, сказал:
- Господин Энгельс! Мы намерены провести секретное заседание. Вы не являетесь членом Комитета. Поэтому я вынужден просить вас покинуть зал.
Да, Энгельс не был членом Комитета. И ему ничего не оставалось, как покинуть ратушу.
- Хорошо, - сказал он, - я уйду из зала, но напоминаю вам, что из города удалюсь лишь в том случае, если приказ об этом подпишет комендант.
К ногам Энгельса сверху что-то упало. Он нагнулся. Это оказалась бабочка. Все та же роскошная nessaka obrinus!.. Но она была мертва. Вероятно, смерть застигла ее, когда она сидела где-то на потолке, и мертвой бабочка провисела там еще дня два-три и вот, уже высохшая, упала на пол.
Энгельс поднял бабочку, положил на ладонь, подумал: "На что это больше похоже - на их революционность или на мою роль в этом городе?"
Так с бабочкой в руке он и вышел из зала.
Все остальное время до позднего вечера Энгельс провел так же, как и в предыдущие дни: в заботах и хлопотах по обороне, в разъездах из конца в конец города, в беседах с командирами отрядов и рядовыми бойцами.
Когда совсем стемнело и пора было идти домой, на квартиру, отведенную Комитетом, Энгельс подумал, что там его, возможно, ожидает уже приказ, подписанный Мирбахом. Так, может быть, не идти туда, а переночевать где-то в другом месте? Где? Нагрянуть к Ханчке? О, это опять целая ночь пустых сентиментальных разговоров! А он так измотался за день, что хорошо бы как следует выспаться… А, черт с ним! Да и лучше все-таки знать истинное положение дел.
Но на квартире Энгельса ожидал не приказ, а маленькая записка Мирбаха. Он ставил в известность, что положение очень трудное, члены Комитета ему угрожают, от него требуют подписать составленный ими приказ, но пока он держится. Что будет завтра - предсказать невозможно.
"Спасибо и за это. Еще один день, да мой!" - подумал Энгельс.
Он быстро умылся, наскоро поел и, как только лег в постель, тотчас уснул беспробудным сном молодого, безумно уставшего человека.
Его разбудил стук в дверь. Вскочив, он взглянул на часы и изумился: было уже девять. Проспал! Впервые за все дни…
Вошел Мирбах.
- Можешь не спешить, - негромко проговорил он, устало садясь в кресло. - Я только что подписал приказ.
Продолжая быстро одеваться, Энгельс ничего не ответил.
- Они вызвали меня в семь утра и заявили, что если я не подпишу приказ о тебе, то они сейчас же издадут приказ о моем увольнении с должности главного коменданта.
Сказав: "Я слушаю тебя", Энгельс ушел за перегородку умываться.
- Они, конечно, осуществили бы свою угрозу, - чуть громче продолжал Мирбах. - И я таким образом оказался перед выбором: потерять оба наши поста или один. Рассудив, что мне еще удастся кое-что сделать для восстания, я капитулировал перед их требованием… Ты презираешь меня?
Энгельс наливал воду в таз, плескался, фыркал и ничего не отвечал. Он вошел в комнату, растирая полотенцем лицо и грудь. Потом перекинул полотенце через плечо, постоял посредине комнаты, прошелся из угла в угол и грустно проговорил:
- Вероятно, у тебя не было другого выхода.
- Фридрих! - Мирбах взволнованно встал. - Почти пять лет я провел когда-то в Греции и перед лицом янычар ни разу не дрогнул. Там было проще: есть греки, есть турки - их враги, и все. А здесь везде немцы. Здесь приходится лавировать и хитрить. Я этого не умею. Я солдат…
- Да, ты не умеешь, но на этот раз тебе не оставалось ничего другого.
В дверь постучали. Это была служанка хозяйки дома.
- Господин Энгельс, - сказала она испуганно, - вас хотят видеть несколько вооруженных людей. Мне кажется, они очень возбуждены.
Энгельс глянул в окно. У крыльца пять человек с ружьями и тесаками. Он узнал в них золингенцев. Слава богу! А ведь можно было ожидать и других, хотя бы вояк из гражданского ополчения. Теперь Комитет, пожалуй, не остановится и перед тем, чтобы арестовать бывшего адъютанта Мирбаха.
- Впустите их. - Энгельс показал на окно.
- Всех?
- Да, всех. И дайте, пожалуйста, нам позавтракать.
Когда служанка вышла, Энгельс спросил Мирбаха:
- Как ты думаешь, может Комитет пойти на то, чтобы арестовать меня?
- Может, - уверенно ответил Мирбах. - Я видел сегодня их лица, перекошенные злобой и страхом. Люди с такими лицами способны на все.
- Засадят в тюрьму и оставят там пруссакам как искупительную жертву, как плату за свои революционные грешки, - вслух размышлял Энгельс.
- Именно так! - подтвердил Мирбах.
Служанка, за эти четыре дня проникшаяся глубокой симпатией к молодому славному квартиранту, поняла, что пришедших вооруженных людей не надо бояться, что можно с ними далее не очень-то и церемониться, ибо это свои. Она вышла на крыльцо, сказала, что господин Энгельс примет их через полчаса, и пошла подавать завтрак.
Энгельс разгадал ее хитрое самоуправство, но, подумав, что еще не известно, захочется ли ему есть после визита золингенцев, не стал протестовать, лишь постарался побыстрее разделаться с завтраком.
…Золингенцы ввалились гурьбой. Они действительно были возбуждены, и ожидание не охладило их. Они отказались сесть и стояли у дверей. Увидев Мирбаха, рабочие совсем вышли из себя. Один с какой-то серой бумагой в руках сделал шаг вперед и почти крикнул Энгельсу: