Сомневаюсь, что обычный человек поймет нахлынувшее на меня ощущение свободы. Просто не верилось, что со мной случилось что-то хорошее. Каждый новый день - нет, даже не день, а каждый вдох - заставлял меня чувствовать себя так, будто я заново родился. Мне хотелось петь, танцевать и кричать: "Эй, я свободен, я вышел, я один из вас!" Черт, я даже спать не хотел, чтобы не упустить ничего из того, что происходило в моем новом мире, - это было слишком важно для меня. Но когда я все-таки засыпал, пробуждение и возможность поваляться в постели было настоящим удовольствием. Чувствовать доносившийся с кухни запах завтрака, который готовила тетя, - а это было все, что я пожелаю, вместо яичного порошка или не пропеченных оладий, обычных для колонии, - было не менее приятно, чем ощущать себя миллионером. Огромное удовольствие мне приносила обычная прогулка. Я гулял по улицам, выходил за город, шел куда-нибудь или бродил бесцельно. Я просто наслаждался тем, что вокруг не было заборов, не было никаких границ, что я мог видеть людей, слышать их смех, наблюдать, как играют дети в парке, заглядываться на симпатичных девчонок в коротких юбочках и обтягивающих кофточках. А важнее всего было то, что никто больше не требовал, чтобы я сделал то-то и то-то. Больше не надо было постоянно оглядываться и проверять, не идет ли сзади "начальник" или не затеяли другие воспитанники чего-нибудь такого, чего я должен остерегаться. Я принадлежал самому себе. Мои переживания были настолько сильны, ощущать себя свободным было так прекрасно, что я поставил бы на кон свою жизнь в споре с тем, кто вздумал сказать мне: "Скоро ты вернешься в тюрьму".
Но вскоре на фоне этого пьянящего чувства свободы я понял, что свободный человек может заниматься и чем-то поважнее, чем просто бродить и глазеть по сторонам, особенно с учетом того, что семь, пожалуй, самых важных лет в твоей жизни прошло в исправительных учреждениях для несовершеннолетних. В тюрьме я держался бойко и агрессивно, зная все, что происходило вокруг, но, оказавшись за ее пределами, не мог даже поговорить нормально с тетей и дядей, не говоря уже о незнакомом человеке. Тюрьма - вот все, что я знал. Мне нечего было сказать о школе, которую я закончил или куда хотя бы собирался поступать. Я не мог сказать ни слова о последних днях или месяцах своей жизни, не вытащив наружу прошлое. Что касается работы, мне приходилось браться за то, что было мало желающих делать: я работал дворником, убирал грязную посуду в кафе, ухаживал за садами и успел поработать на одной-двух заправках. Я даже вычищал стойла и кормил лошадей на Уилингских холмах.
Когда доходило дело до девочек, сердце у меня было готово выскочить из груди, и я изнемогал от желания. Но я не знал, что нужно было им говорить, понятия не имея обо всех тонкостях подхода к женскому полу. Так что я начинал нести ту чушь, которую слышал от парней постарше в колонии. Это не срабатывало - обычно такие разговоры отталкивали, а вовсе не впечатляли девушек.
На первой девушке, с которой я переспал, я и женился. Тогда я целыми днями работал на ипподроме. И вот как-то раз зашел поиграть в карты в Стюбенвиле в надежде хотя бы чуть-чуть приумножить свою скромную зарплату. После пары часов, проведенных за столиком для покера, передо мной скопилась довольно приличная пачка денег. Подносившая коктейли официантка и несколько других девочек стали проявлять ко мне и моему выигрышу повышенное внимание. Напротив меня, выглядывая из-за плеча какого-то шахтера, стояла хорошенькая девушка. Она случайно улыбнулась мне, но не более того, в отличие от некоторых, готовых броситься мне на шею. Я выиграл кругленькую сумму. С такими деньгами я мог бы пригласить любую из девушек и провести с ней ночь, но мне не захотелось стать добычей какой-нибудь проститутки: проснувшаяся гордость помогла мне пройти мимо явного заигрывания и выбрать симпатичную девушку, которую я приметил по другую сторону карточного стола.
Она пришла сюда с отцом-шахтером. Он еще играл, поэтому я без проблем перекинулся с Розали парой слов. Она сказала, что работает официанткой в кафетерии в Макмичене. В тот вечер мы не переспали, но, после того как я походил к ней на работу и парочки свиданий, мы влюбились друг в друга.
Может, Розали и не была самой красивой девушкой на свете, но для меня она стала и Мэрилин Монро, и Мици Гейнор, и Ланой Тернер в одном лице. Это была пышущая здоровьем ирландская девушка с гладкой кожей, перевернувшая мне душу. Я не был у нее первым, зато уж она постаралась, лишив девственности меня. Когда мы впервые оказались в постели, я не мог поверить, что это происходит со мной. Я не мог сосредоточиться на самом процессе, в моей голове вертелась лишь одна мысль: "Вот это да, это случилось, я в самом деле занимаюсь сексом с девушкой". Я дрожал от возбуждения и предвкушения; возбуждение было так велико, что я кончил, еще не введя в нее свой пенис. Но мое желание не исчезло, и, когда я вошел в Розали - наши руки обвивают друг друга, ее гладкое мягкое тело прижимается к моему, - мне было все равно, буду ли я дышать. Я был наверху блаженства и хотел, чтобы это продолжалось вечность. Она прошептала "я люблю тебя", и от этих слов у меня мурашки пошли по телу. Я влюбился, и мне отвечали взаимностью. Огромная внутренняя пустота начала заполняться. Впервые в жизни у меня было такое чувство, что я могу завоевать весь мир.
Мы поженились в январе 1955 года. Мне было хорошо и нравилось каждое утро уходить на работу, а потом возвращаться домой к жене. Она была отличной девушкой, и ничего от меня не требовала. Мы оба были как дети. Мы с Розали не знали, как планировать семейный бюджет. Нам постоянно не хватало денег и недоставало зрелости, чтобы посидеть и распланировать наши финансы. Сидеть без гроша в кармане, испытывая желание купить то и се, - это может действовать угнетающе. Напряжение возрастает оттого, что у тебя нет денег даже на оплату обычных счетов вроде аренды жилья, газа, электричества и вывоза мусора. Было время, когда у нас не было денег на продукты. Плохо, что я не знал, как уладить наши денежные затруднения. Все дело было в том, что мне хорошо были знакомы лишь три вещи: исправительные заведения, воровство и полное недоверие к окружающим. Способность проявлять терпение, прилагать усилия и стабильно зарабатывать - все то, чего требует нормальная жизнь, - были мне не свойственны.
Я начал ломать голову над тем, как поскорее поправить дела. С моими тюремными связями вернуться в криминальную среду было легче легкого. Моя жена тоже была не прочь обойти закон, так что она не стала удерживать меня, да и не смогла бы.
Я провернул несколько мелких краж и угнал несколько машин. Один угон я совершил по просьбе старого приятеля-гангстера: мне нужно было украсть "кадиллак" последней модели и перегнать его к знакомому этого бандита во Флориде. Мой приятель дал мне денег на расходы, а тот парень из Флориды должен был заплатить мне еще пять сотен. Я угнал тачку и доехал на ней до Флориды. Парень забрал у меня машину, всучил мне сотню баксов и велел проваливать. Ясное дело, что меня надули, но я забрал деньги и убрался восвояси. Выждав несколько часов, я вернулся и снова угнал "кадиллак". Я не собирался на нем ехать, просто не хотел давать тому чуваку повод выпендриваться из-за того, что он нагрел меня. Через какое-то время я бросил машину и вернулся домой. К моменту моего возвращения уже ходили слухи, что гангстер разыскивает меня. Полицейские еще не вышли на меня, но в то же время мне совсем не улыбалось встретиться с одним из двух ребят, замешанных в этом деле с "кадиллаком".
Еще до свадьбы моя жена хотела отправиться в Калифорнию. Быть может, из-за того, что я пообещал забрать ее туда, она и вышла за меня замуж. Да нет, все было не так, конечно, но теперь, когда меня искали, чтобы поквитаться, мы оба захотели уехать из города. Я украл "меркьюри" 1951 года. Мы загрузили в него свои скромные пожитки (они не заняли много места) и отправились в "край великих возможностей". Мы никуда не торопились. Останавливались в каком-нибудь городишке или городе покрупнее, приглянувшемся нам, и там я пытался как-то смошенничать или воровал. Если мне удавалось сбыть краденое и добыть денег, это было здорово. В противном случае мы запихивали добычу в "меркьюри" и продавали ее по пути.
Мы добрались до Лос-Анджелеса с несколькими долларами в кармане и домашней утварью, которую можно было пересчитать по пальцам. Мы сняли недорогое жилье. Жена недавно забеременела, так что я искал нормальную работу и за несколько недель сменил массу мест. Я кое-что зарабатывал да еще и подворовывал, так что все было не так уж плохо, хотя в роскоши мы и не купались. Я так привык к своему "меркьюри", что чувствовал себя законным автовладельцем. Так что когда меня арестовали прямо в нем, я наговорил полицейскому кучу гадостей. Машина была угнана в другом штате, поэтому за дело взялось ФБР. Они запели старую песню, уламывая меня сознаться во всех грехах, и за это пообещали проявить снисходительность. Я не знал, действительно ли могу сознаться полицейским в краже того "кадиллака" или они дурачат меня. Так или иначе, по делу об угнанном "меркьюри" я получил отсрочку. Из-за беременности жены судья отпустил меня, дав пять лет условно. Меня ждала еще одна повестка во Флориде. Если бы я набрался храбрости появиться в суде по этому обвинению, возможно, мне тоже дали бы отсрочку, но я боялся слишком доверять судам. Вместо этого я пустился в бега.
В течение следующих четырех месяцев моей жене пришлось много пережить из-за меня. Почему она оставалась со мной - загадка. Мы много ездили и не меньше воровали, чтобы не голодать и достать деньги на проезд. Она должна была скоро родить, и я не знал, как мы будем переезжать с места на место, имея на руках грудного ребенка. Поэтому я отправил ее обратно в Лос-Анджелес, куда к тому времени перебралась моя мама. Она могла присмотреть за Розали.
Вскоре после того, как я отослал жену в Лос-Анджелес, меня арестовали в Индианаполисе. Может показаться, что я должен быть сыт этим городом по горло, но тем не менее я снова оказался в той же окружной тюрьме, откуда все и началось. Суду было проще и дешевле отменить мои пять лет условно, чем выдвигать обвинение за очередную кражу. В итоге меня вернули в Калифорнию и отправили в федеральную тюрьму Терминап-Айленд в Сан-Педро. Мне уже исполнился двадцать один год - я вышел из категории малолетних преступников. Но теперь могу сказать, что "малолетним" я не был никогда, лишь заключенным того или иного исправительного заведения. Теперь, когда мне стукнуло двадцать один, казалось, так должно и быть, что я вступаю во взрослую жизнь в тюрьме в компании со взрослыми.
По сравнению с учреждениями, в которых я провел свою юность, Терминал-Айленд оказался настоящим раем. Тюремщики здесь выполняли свою работу - охраняли заключенных, а не притесняли их все время. Да и заключенные отбывали свой срок, не вмешиваясь в жизнь друг друга. Сидеть в тюрьме со взрослыми мужчинами было гораздо легче, чем в компании подростков, то и дело пытавшихся строить из себя крутых парней. Мне жилось настолько хорошо, что я не создавал никаких проблем и даже не помышлял о бегстве. Я собирался вести себя тише воды, ниже травы, и заработать досрочное освобождение. Я искренне верил, что, оказавшись на свободе, ни за что больше не нарушу закон, чтобы не загреметь за решетку вновь. Я вспоминал нашу жизнь с женой, волнующую дрожь и тепло ее тела, думал о ребенке и об удовольствиях вольной жизни, и понимал, что я законченный кретин, растрачивающий свою жизнь в тюрьме.
Первые несколько месяцев заключения я был полон благих намерений исправиться. Жена присылала мне письма почти каждый день и навещала меня так часто, как только могла. Я не мог налюбоваться нашим сыном и был уверен, что в лепешку разобьюсь, но обеспечу ему детство получше, чем было у меня самого.
Но! - похоже, что моя жизнь представляет собой череду сплошных "но" - не исполнилось нашему ребенку и года, как приходы моей жены в тюрьму прекратились. Она перестала писать, даже не попрощалась. Мать рассказала мне, в чем дело: "Твоя жена уехала и стала жить с каким-то водителем грузовика". Я чуть с ума не сошел! Весь мир перевернулся, и это было ужасно. Я писал Розали, умоляя передумать и увидеться со мной. Она была нужна мне, я любил ее и хотел видеть маленького Чарли. Хотя я так и не получил от нее ответа, все-таки несколько недель я лелеял надежду, что с водителем у нее ничего серьезного и в конце концов она вернется ко мне. Надежда рухнула, когда мама сообщила мне, что моя жена, сын и ее новый дружок уехали куда-то из штата. С тех пор я ничего не слышал о ней и о нашем ребенке и ни разу не виделся с ними. Вместе с надеждой вернуть жену я потерял и желание встать на путь истинный.
Меня поставили работать за пределами тюрьмы. Я решил, что раз жена больше не придет ко мне, я сам разыщу ее. И я попытался сбежать. Но, как и мои бесчисленные прежние попытки сбежать из колоний, эта попытка тоже провалилась: меня поймали еще на территории тюрьмы, когда я пытался завести машину.
Из-за попытки побега мне отменили режим минимальной изоляции - теперь мне не разрешалось работать за пределами тюрьмы. Вдобавок мне дали еще пять лет условно после того, как я отсижу свой текущий срок. Мне еще повезло, но я не видел повода для радости. Моя семья, ребенок и хороший послужной список в тюрьме были моим пропуском к условному освобождению. И теперь все мои мечты пошли прахом.
Я снова ожесточился и стал ненавидеть всех и вся. Мне было очень горько, когда мама отвела меня в суд, когда мне было двенадцать. Я ненавидел ее за то, что она не разрешила мне остаться с ней после моего первого побега из воспитательного дома Гибо. Чувство горечи, которое я познал в Плейнфилде, засело во мне на всю жизнь. Я больше не винил мать и не злился на нее, но зато жену я ненавидел со всей силой.
Даже если бы она осталась со мной и ждала бы моего возвращения из Терминал-Айленда, не знаю, чем бы все это закончилось, ведь было ясно как божий день, что со мной что-то не так. Быть может, все началось с того, что я был незаконнорожденным ребенком и детство мое прошло непонятно как - что с матерью, что без нее. Может, всему виной были годы, проведенные в Плейнфилде, или безумие моего дяди Джесса и дедушки. Я точно знаю одно: пока жена не бросила меня, я был исполнен желания начать законопослушную жизнь ради нашего будущего. Знаю я и то, что разочарование, охватившее меня после того, как я осознал, что потерял жену навсегда, стало поворотной точкой в моей жизни. Отбросив всю чепуху про добропорядочную жизнь, я осознал себя вором, который знает лишь свое ремесло. Я решил добиваться успехов в том качестве, к которому проявил склонность еще в семилетнем возрасте, украв у соседских детей игрушки и спалив их. А где еще можно стать настоящим преступником, как не в тюрьме - месте, до отказа заполненном антиобщественными типами всех мастей?
Помимо краж и воровства, я учился обходить закон. Я уже изрядно поднаторел в этом, хотя и не добился особого успеха. Зато я не сомневался в своей способности найти себе криминальную работенку при необходимости. Но сейчас больше всего меня волновал статус. Вор или бандит с пистолетом за поясом в тюрьме считаются кем-то вроде "синих воротничков", а вот сутенер или мошенник высшего разряда приравниваются к президенту банка, они из разряда азартных игроков, которым завидуют другие заключенные. Девочки и секс - самая интересная тема для мотающего срок парня, а на свободе на девочках можно еще и заработать кучу денег. Раз уж я решил связать свою жизнь с криминалом, то почему бы не заняться тем, что привлекало меня больше всего? Что могло быть лучше, чем получать каких только пожелаешь девочек, позволяя им зарабатывать деньги и обеспечивать бывшему заключенному тот образ жизни, о котором он мечтает?
Мое желание стать сутенером облегчалось тем, что тогда в Терминал-Айленде как раз сидел один из самых известных сводников Америки - назову его Вик. В ту пору Вик контролировал все публичные дома в Неваде и девочек по вызову в других штатах. Он был официальным крестным отцом проституции. Федералы только и смогли, что подловить его разве на уклонении от уплаты налогов, так что, насколько я выяснил, он и вправду знал свое дело. Еще меня привлекали в Вике его небольшие габариты. Хотя невысокий рост и не порождал во мне сознательной неуверенности в своих силах, все же иногда я махал рукой на погоню затем статусом, которого, не исключено, мог добиться, будь покрупнее. А тут у меня перед глазами был пример человека, которому, как и мне, нужно было подпрыгнуть, чтобы достичь ста восьмидесяти сантиметров. Он был старше и противнее меня, и его трудно было представить в качестве шефа борделей. Мне показалось, что раз такой парень, как Вик, сумел добиться успеха благодаря девочкам, то смогу и я.
Не бросаясь в глаза, я начал искать общества Вика. Я околачивался рядом с ним и его корешами, большинство из которых тоже были довольно успешными сутенерами. Чаще всего мне и говорить ничего не надо было, потому что они сами все время вспоминали свои взлеты и падения, то, что они делали, и по отношению к девочкам и вообще, в зависимости от ситуации. Рассказы о больших машинах, красивых девочках, роскошных апартаментах, нарядной одежде и куче денег, которых я наслушался в Терминал-Айленде, убедили меня в том, что нет ничего лучше, как держать несколько женщин и позволять им обеспечивать все твои нужды.
Однажды я напрямую спросил у Вика, как началась его карьера сутенера. Он рассмеялся и ответил мне: "Чарли, прошло вот уже двадцать лет с тех пор, как мне пришлось убеждать девочку работать на меня. Все барышни, с которыми я работаю сейчас, не нуждаются в этом. Но здесь нет ничего такого, Чарли. Почти каждая девчонка в тот или иной момент своей жизни испытывает желание быть шлюхой. Многие из них ни за что не пойдут на это из этических соображений, но любая солжет тебе, если станет отрицать, будто не задумывалась о жизни шлюхи. Хороший сутенер знает, как убрать барьеры и убедить сомневающуюся девушку в том, что будет любить ее еще больше, если ради него она пойдет на все".
Выйдя из Терминап-Айленда в сентябре 1958 года после двухлетней отсидки (я был приговорен к трем годам, но меня выпустили досрочно), я немедленно занялся тем, что могло обеспечить мне жизнь, мечта о которой овладела мной в тюрьме. Место моего условно-досрочного освобождения как нельзя лучше подходило для осуществления моих планов: я попал в Голливуд, штат Калифорния.
Что нового можно сказать о Голливуде? Для меня это был самый искусственный, самый претенциозный город на свете. Наверное, я думал так из-за киноиндустрии и телевидения, центром которых является Голливуд, потому что в этих сферах ищут славы и признания все кому не лень. С кем бы я ни сталкивался, эти люди казались мне жадными, самовлюбленными и не слишком порядочными. В их беспощадном мире все средства были хороши. Здесь я был как рыба в воде! Мне исполнилось двадцать три года, и тюремный опыт не прошел для меня даром. Все, что от меня требовалось, - это сойтись с парой-тройкой девчонок, а потом все мои мечты стали бы явью. Жизнь казалась такой простой штукой! Все это было полной ерундой, еще одной недостижимой фантазией, родившейся в тюрьме, но я попытался воплотить ее в жизнь.