"Все с тобой ясно, – сказал я и обернулся к женщине с квадратным лицом. – Софья Пантелеевна, а сколько у вас пропало денег?"
"Сто рублев!"
"И где они лежали?"
"В кошельке, где ж еще! Вот, мелочь на месте, а сторублевки нетути!"
"А вы же с шофером расплачивались, вспомните".
"Вам-то откуда знать?" – спросила подозрительно Софья Пантелеевна.
"Оттуда. Так расплачивались?"
"Ну, да. Как раз сотенная и оставалась".
"И куда вы ее положили?"
"В кошелек, куда ж еще!"
"А если подумать? У вас же руки были заняты, и вы сунули деньги в карман".
Тетка изменилась в лице. Полапав, она вытащила из кармана сторублевую купюру.
Милиционер укоризненно покачал головой:
"Нехорошо, гражданка".
Козырнув мальчику, будто извиняясь, сержант подмигнул мне. Видимо, полагая, что я устроил некий фокус.
Товарки квадратнолицей тут же стали ее прорабатывать, одновременно одаривая растерянного пацана съестным.
Софья Пантелеевна тоже не осталась в долгу и отполовинила свой пирог с рыбой.
Мальчик собрал в охапку съестные сокровища и двинулся к выходу, шепнув мне: "Спасибо!"
Но это было только первое приключение в последний день старого года. Второе ожидало меня в поезде.
Мы уже тронулись, паровоз помчал нас к городу на Волге. В купе нас было двое, со мной ехал бухгалтер, озабоченный седой старичок. Разложив на столике пухлые папки, он все проглядывал бумаги, шевеля губами.
Правда, меня он встретил радушно, представился Николаем Петровичем, предложил выпить за встречу – чаю. И он действительно был рад попутчику.
Мы с ним поболтали о том о сем, посетовали на судьбу, а потом Николай Петрович решил пройтись в вагон-ресторан.
Я не был голоден, поэтому остался. Разобрал вещи, переоделся в пижаму, постелил. Сосед задерживался, а до полуночи оставалось часа два.
Признаться, я не слишком привык встречать Новый год, но праздник мне нравился. Я выставил на столик маленькую бутылочку коньяка, сообразил немудреную закуску… и в этот момент вернулся мой попутчик.
Душераздирающее зрелище!
Лицо Николая Петровича было искажено, все в поту. Трясущимися руками он снял очки, протер их, едва не уронив.
"Что случилось?" – спросил я.
"Все пропало!" – сипло сказал попутчик.
Снял очки и разрыдался. Из сбивчивого рассказа я понял, что у Николая Петровича есть грешок – он очень азартен.
И когда пройдошливая компания предложила ему перекинуться в картишки, бухгалтер согласился. И проиграл все.
Николай Петрович вез с собой крупную сумму – собирался купить дом. И вот – ни копейки!
Первым делом я внушил ему успокоиться. Расспросив, в каком вагоне и купе едут картежники, я отправился, чтобы отыграться за соседа.
Признаться, играть в азартные игры мне просто неинтересно – я же читаю мысли партнеров и как бы вижу карты их глазами. На это и был расчет.
Пройдя пару вагонов, я приблизился к тому самому купе. Там было накурено и шла игра – сидели трое и шлепали картами по чемодану, который поставили между скамьями.
Медленно шествуя мимо, я на секундочку задержался, демонстрируя интерес, после чего двинулся дальше. Как я и рассчитывал, из купе выглянул живчик с лысиной по темечку и окликнул меня:
"Товарищ, сыграть не хотите ли? У нас все по-честному!"
Я неуверенно остановился, и тут подельники живчика поддержали дуэтом:
"Присоединяйтесь!"
"А, ладно!" – махнул я рукой и перешагнул порог купе.
Игроки оживились, быстренько раскинули карты. Мне достались средние, всего два козыря, да и те – шестерка да восьмерка.
Первую игру я продул, ибо занят был "просвечиванием" картежников. Краплеными они не пользовались, но система обыгрывания имелась – это была команда, члены которой с помощью простых сигналов обменивались информацией.
Шансов у четвертого почти не было.
Сумма на кону была небольшой, и когда я небрежно отсчитал несколько сотенных, глаза у моих "партнеров" разгорелись.
Вот только шансов у них не было. Играл я неторопливо, рассчитывая каждый ход, сверяясь с картами противников.
Выиграл. Троица была поражена. Стали отыгрываться, ставки выросли. И снова я их обыграл.
Я не ставил своей целью разорить "команду", мне бы вернуть проигрыш Николая Петровича. Вернул. Собрал выигрыш и решил откланяться.
Этот момент оказался самым опасным – просто так отпускать меня с деньгами троица не собиралась. Мне пришлось внушить им, что я очень страшный человек, кто-то вроде уголовного "короля", нанести обиду которому равносильно смертному приговору.
Помогло. Я вернулся в свое купе и отдал Николаю Петровичу его деньги. Счастье его было неописуемым…
До полуночи оставалось двадцать минут, и мы с попутчиком встретили новый, 1941 год.
5 февраля 1941 года
Гастроли здорово отвлекали меня. Загруженный работой, поглощенный делами, я редко задумывался о мировых проблемах – было просто некогда.
Случалось, конечно, что вечерами меня охватывало болезненное нетерпение, я словно подгонял время, которое тянулось невыносимо медленно. И страх не покидал меня, страх ошибиться, прослыть обманщиком. Ну откуда я могу знать, что видения мои – отражения будущей действительности?
Весь январь я провел на нервах – ожидал вызова к товарищу Сталину, потому и лишался покоя. Ведь вполне могло оказаться, что мои предсказания касательно Румынии не сбудутся.
Нет, я был уверен, что все произойдет именно так, как я сказал, но беспокойство все равно не покидало меня.
И жила во мне тревога куда большего масштаба – о будущей войне. Она приближалась неумолимо, она уже шла – пока еще там, в Европе. Немецкие танки подминали под себя одну страну за другой, а те немногие государства, которые не испытывали всех мерзостей оккупации, сами были под стать Германии: Муссолини правил в Италии, Франко – в Испании, Хорти – в Венгрии.
А я будто собственной кожей ощущал приближение тевтонских орд к границам СССР. Немцы наступали, но бедный прорицатель из Гуры никак не мог разглядеть страшную дату!
Это мучило меня сильней всего.
21 января, когда события в Румынии должны были начаться, я находился в Харькове и весь день практически не покидал гостиницу. Меня трясло от возбуждения, я был взвинчен до предела. Вот-вот все решится! Ну, пусть не все, но хоть что-то станет определенным. Хоть что-то!
Я весь извелся, но только вечером по радио передали, что в Бухаресте произошли вооруженные столкновения.
О, никто не в силах представить, какое же громадное облегчение я испытал и тех же размеров радость.
Сбылось!
В приподнятом настроении я выпил коньячку и выбрался на прогулку. Было морозно, поэтому гулял я недолго – мой позыв иссяк под порывами студеного ветра.
Вернувшись в Москву, я недолго ждал вызова – 3 февраля за мной явился офицер НКВД, и мы отправились в Кремль.
Я бывал на Красной площади, но оказаться за кремлевской стеной… Такое случилось впервые.
Наш "ЗИС" проехал через ворота Спасской башни, и комендант пропустил нас, бдительно осмотрев машину и пассажиров. Кремль оказался довольно-таки просторной крепостью, просто переполненной древними храмами и уже не столь старинными дворцами.
Мы подъехали к зданию бывшего Сената, где ныне размещался Совнарком, меня проводили внутрь, за пост охраны, и указали путь.
Поднявшись на второй этаж, я пошагал по красной ковровой дорожке, одолевая пустынный коридор, исполненный торжественной тишины.
Коридор упирался в двери, но я открыл створку сбоку и попал в приемную Сталина. Там сидело трое офицеров.
Один из них, обритый наголо, поднялся, когда я вошел, и сказал негромко:
"Здравствуйте, товарищ Мессинг. Я провожу вас".
Мы прошли в следующую комнату. Я почему-то думал, что это и будет кабинет Сталина, но нет, там находилась охрана. Оружия у меня не было, так что меня пропустили за дверь, любезно отворенную Поскребышевым – я узнал его по описаниям.
И вот я переступил порог кремлевского кабинета вождя.
Даже это обычнейшее движение здесь, в цитадели большевизма, было исполнено исторического значения. Смешно звучит?
Пожалуй, но я ощущал именно такие чувства.
Когда я вошел, Сталин неторопливо шагал навстречу, вскрывая пачку сигарет "Герцеговина-Флор".
"Вы молодец, товарищ Мессинг, правильно все предсказали, – проговорил вождь. – И про румын, и про Василия. А о войне с Гитлером вы думали?"
"Думал, – честно ответил я, – очень часто думал. Даже хотел вам рассказать, но не стал, поскольку не знаю точной даты начала боевых действий. Мне известно лишь одно – война с немцами начнется летом, в выходной день".
"Летом, значит… – задумчиво проговорил Сталин. – В выходной день… Нападать в выходной день – это умное решение. Люди отдыхают, их можно застать врасплох. А более точно вы сказать не можете?"
"Пока нет, товарищ Сталин, – развел я руками. – Сам пытаюсь уточнить, но не выходит".
Иосиф Виссарионович нахмурился, но это было лишь выражением озабоченности.
"Жаль, – сказал он. – Но если узнаете, немедленно сообщите мне".
"Простите, а как это сделать?"
"Вам сообщат телефон. Будете звонить по нему, просить соединить с Поскребышевым и говорить, что хотите встретиться со мной. Если что-то очень срочное, можете передать информацию Поскребышеву. Ему можно говорить все, без утайки. С просьбами можете тоже обращаться к нему".
"Спасибо, товарищ Сталин, у меня нет просьб. Мне выдали паспорт, предоставили работу и жилплощадь".
Иосиф Виссарионович лукаво прищурился.
"Неужели у вас нет ни одного желания? Трудно в это поверить".
"У меня одно желание, товарищ Сталин. Даже не желание, а мечта. Я хочу найти своих родных. Больше мне ничего не надо".
"Запишите, как их зовут, – сказал вождь, подавая мне бумагу и карандаш. – Я попрошу товарищей собрать сведения. А что вы еще можете сказать мне про моего сына Василия? А про других детей, что можете сказать?"
"А сколько у вас детей и как их зовут?"
Сталин улыбнулся и ответил:
"Трое. Яков, Василий и Светлана".
Его, наверное, развеселило мое незнание того, что известно всем. Неожиданно я почувствовал некое просветление. Наверное, тот большой нервный подъем, который я испытывал, помог мне заглянуть в будущее – видения нахлынули чередой, я даже не сразу разобрался с ними.
"Светлана проживет долгую жизнь и будет счастлива, – начал я осторожно. – Она будет жить в Грузии, у нее родится дочь. Это все, что я могу сейчас сказать".
Наверное, я вспотел, когда говорил это. Мне нужно было строго дозировать ту правду, которую я узнал о дочери Сталина. У меня просто язык не поворачивался высказать все. Да и чем бы мне помогла вся правда? Кому будет лучше, если Сталин узнает, что из его дочери вырастет предательница, которая станет чернить память о своем отце? Это само по себе мерзко, но ведь пока что Светлана – юная девушка, в голове у нее лишь начинает зарождаться будущая чернота. И где найти такого учителя, который смог бы выправить то искривление психики, что выведет дочь вождя на иудин путь?
Нет такого. Тогда стоит ли огорчать – и гневить – отца неблагодарной дочери?
"А что вы можете сказать про Василия?" – спросил Сталин.
И снова я испугался. Мне стоило больших усилий взять себя в руки. Я видел похороны Сталина, видел, как арестуют его сына, как сломают его и сведут в могилу.
И как тут поступить несчастному пророку? Резать правду-матку, как некоторые выражаются? А зачем? Если вождь поверит мне, то многим, очень многим сильно не поздоровится. Под расстрельные статьи попадут те, кто после смерти Сталина начнет разваливать НКВД, ВКП(б) и весь СССР.
Справедлива ли будет их казнь? Очень даже возможно. Вопрос: а будут ли осуждены истинные виновники будущих бедствий? Не сумеют ли зачинщики развала и распада оправдаться, свалив все на других?
Да даже если покарают виновников, всех будущих отступников, станет ли лучше? Я узнал то грядущее, которое наступит, но как я могу представить вероятное завтра? То, которое придет, если сегодня сделать "работу над ошибками"?
Пускай даже восторжествует справедливость, но станет ли от этого легче народу? Ах, это был мучительнейший выбор, и я должен был решить, буквально на ходу, оставить ли все как есть или же переменить историю!
Вспотеешь тут, пожалуй… И я сделал свой выбор.
"Василий станет генералом, – сказал я деревянным голосом. – Какая-то женщина будет верно любить его…"
Сталин, вероятно, почувствовал, что я чего-то не договариваю. Он остро посмотрел на меня.
"Вы хотите сказать что-то еще?"
"Хочу, товарищ Сталин, – еле выговорил я. – Мне было видно вас и Василия после войны. На Красной площади, после парада. Это значит, что Советский Союз победит Германию".
Иосиф Виссарионович усмехнулся.
"Это я знаю и без вас. Советский Союз никому не удастся победить. В девятнадцатом году было очень трудно выстоять, но мы выстояли. А что вы делали в девятнадцатом году?"
"Жил в Польше, выступал", – честно признался я.
"Если бы не немцы, вы бы и сейчас там жили?"
"Наверное, да", – промямлил я, принимая слова Сталина как упрек. Но это было всего лишь маленькое испытание на прочность.
"Никогда не надо притворяться, – сказал Иосиф Виссарионович. – Ложь всегда раскрывается. Лучше сказать, что вы выступали, если так оно и было, чем врать про подпольную работу. Не стоит сочинять себе биографию".
Я понял, что испытание, выпавшее на мою долю, подходит к концу. То громадное напряжение, что угнетало меня, спадало.
Хозяин кабинета угостил меня чаем, я хрустел печеньем – и отходил, чувствуя себя совершенно измочаленным.
О, как же это тяжко – быть пророком!
13 марта 1941 года, Киев
В прошлом году я помог "расколоть" шпиона, схваченного в районе Гродно.
И вот снова вызвали.
Я был на гастролях в Горьком, как вдруг является посыльный от Абакумова и передает шифротелеграмму с просьбой помочь в расследовании, для чего мне следовало явиться в штаб Киевского укрепрайона.
Доставили меня самолетом, и вот я в штабе.
Встретивший меня Абакумов даже не предложил отдохнуть и поесть после долгой дороги, сразу ввел в курс дела.
А дело было в том, что удалось схватить связного, передававшего в Германию совсекретные сведения.
При этом, по словам связника, самого агента Абвера, окопавшегося в штабе, он не знает, поскольку выполнял черную работу: вынимал донесения из тайников и передавал дальше.
"Необходимо удостовериться, что связник не лжет", – дал мне задание Абакумов, и меня провели в кабинет следователя, где шел допрос.
Связной выглядел как пришибленный деревенский парубок, впервые оказавшийся в городе. Я увидел его со спины, приоткрыв дверь в соседний кабинет.
"Так вы утверждаете, гражданин Петренко, – монотонным голосом спрашивал следователь, – что не знаете в лицо того человека, который оставлял донесения в дупле и в проеме каменной кладки?"
"Та нэ знаю я ничого! – заныл парубок. – Забрав та отдав, и усэ!"
Я даже головой покачал: мыслил этот человек на чистейшем русском. Хорошо притворяясь неграмотным селянином, он лихорадочно искал выход из создавшегося положения.
Мелькнули имена "Петро" и "Павел Казимирович", причем обладатель первого имени представлялся связнику как боец, человек действия, а второй был важной шишкой, способным помочь – на кого надо "надавить", кого надо "подмазать".
Но вот немецкого агента связник, которого на самом-то деле звали Владиславом Ерофеевым, действительно не знал и не видел воочию.
Я передал собранные сведения Абакумову, и тот сразу же зашел в кабинет к следователю. Положил на стол бумагу, где своей рукой записал полученную от меня информацию, и сухо сказал:
"Ознакомьтесь".
Следователь внимательно прочитал, расписался для видимости и продолжил допрос тем же нудным тоном:
"Так вы продолжаете утверждать, что не знали того, кто с вашей помощью выходит на связь с немецкой разведкой?"
"Та ни сном ни духом, дядьку!"
Следователь внезапно ударил кулаком по столу и гаркнул:
"Говорите правду, гражданин Ерофеев!"
Это подействовало – связник настолько был шокирован и испуган, что чуть не свалился со стула.
"Кто такой Петро? – дожимал его следователь. – Где работает Павел Казимирович? Отвечайте!"
И связник "раскололся".
А для меня настало самое трудное – надо было "вычислить" того самого агента среди офицеров штаба.
Офицерами их называю я, по привычке, поскольку в СССР не существует такого понятия, тут все краскомы, то бишь красные командиры. А метод "вычисления" был прост: следовало прослушать мысли работников штаба в естественной обстановке.
Мне вручили папку, где на листах картона были наклеены фото офицеров – из тех снимков, что делают для паспортов и прочих документов.
И вот я должен был с нею ходить туда-сюда и помечать, кто агнец, а кто – козлище. Подобную процедуру я освоил еще лет десять назад или даже раньше, когда по просьбе князя Чарторыйского искал похитителя ценнейшей диадемы.
Признаться, первым делом я отправился в буфет, поскольку был до того голоден, что меня подташнивало и кружилась голова.
Перехватив сладких пирожков с чаем, я взбодрился – и сразу же занялся своими обязанностями.
Работники штаба, озабоченно сновавшие по коридорам, заглядывали в буфет – и попадали в поле моего зрения.
О чем думали офицеры штаба? Да о чем угодно: о карьере, о том, что некий Григорий Палыч засиделся на своем месте, о встрече с женщиной, о культпоходе в театр. О службе они тоже думали.
Битый час я просидел в буфете и послонялся около, после чего решил пройтись по зданию штаба.
Если же меня будут спрашивать иные рьяные блюстители дисциплины, кто я таков и что делаю на режимном объекте, то я должен был ответить: я, дескать, к Денису Ивановичу.
Так мне велел говорить Абакумов, а уж кто это такой – Денис Иванович, – я понятия не имел.
Правда, подозрений особых я не вызывал: в приличном костюме, в очках, с папкой в руке – я выделялся лишь своим партикулярным одеянием, но не все в штабе ходили в военной форме.
Все большее количество "галочек" я выставлял против фотографий, все меньше оставалось не прошедших проверку.
И вдруг, когда я спускался по лестнице, меня остановил строгий голос:
"Что вы тут делаете, гражданин?"
Я обернулся и увидел грузноватого человека в мундире, один из рукавов которого был пуст. В единственной – правой – руке он нес толстый портфель, а лицо, порядком обрюзгшее, выражало недовольство и скуку.
"Я ищу Дениса Иваныча", – отрапортовал я.
"Денис Иванович отбыл в Фастов и сегодня не будет".