Прибыв в Берлин, я был неприятно поражен: на перроне меня встречал штурмбанфюрер, посланный фон Хелльдорфом. Штурмбанфюрер проводил меня к черному, приземистому "Хорьху" и помчал куда-то за город, "в одно тихое местечко".
Мне, признаюсь, стало нехорошо – от СС можно было ожидать чего угодно.
Я, заняв заднее сиденье, сосредоточился. Штурмбанфюрер сидел впереди, рядом с водителем.
Мысли водителя были просты: он думал о предстоящем вечером свидании. Офицер размышлял о службе, о карьере, о жене и сыновьях. То есть никто ничего не таил от меня.
Собравшись с духом, я уже было решил усыпить штурмбанфюрера, а водителю – внушить, чтобы он поворачивал обратно на вокзал. Хорошо, что не успел!
Оглянувшись, я приметил, что за нами едет вторая машина, а в ней четверо в штатском. Эскорт, так сказать.
Прощупать их на расстоянии – задача, невыполнимая даже для меня. А если наша машина вдруг развернется и двинется обратно, эти в штатском тут же примут меры. Возможно, и стрельбу откроют. А оно мне надо?
Смирившись, я стал ждать продолжения.
Меня привезли на виллу, проникнуть на которую извне или бежать изнутри было весьма затруднительно – охрана стояла и у ворот, и у входа.
Мой провожатый отвел меня в небольшую приемную, где сидело двое – майор и еще один тип в форме СС. Мысли их читались как подсвеченные вывески.
Так я узнал, что попал "в гости" к Канарису, главе Абвера.
Тут из кабинета выглянул фон Хелльдорф, улыбнулся и пригласил меня зайти.
Канарис вышел из-за стола и пригласил нас сесть в углу его огромного кабинета, где располагался круглый стол и пять кресел.
Я устроился и стал наблюдать.
Вольф-Генрих выглядел как бравый служака, мундир сидел на нем как влитой, а вот на Вильгельме-Франце висел как на вешалке – сразу видно гражданского.
Адъютант принес коньяк, рюмки и коробку с сигарами.
Все как в лучших домах Берлина.
Канарис выглядел располагающе – добрый дядя, готовый помочь и утешить. Разумеется, я не верил ему, памятуя о прозвище главы Абвера – "Хитрый лис". Он и начал с того, что стал хвалить меня.
– Граф не даст соврать, – сказал он с легкой улыбкой, – какого высокого мнения я о ваших способностях, господин Мессинг. Полагаю, что Хануссен зря пытался конкурировать с вами. Он – обычный шарлатан, которых много. Вы – единственный.
Я не стал разубеждать Канариса. Бывая на выступлениях Хануссена, я убедился, что способности у него таки есть, правда, слабо выраженные.
– Буду прям, – сказал начальник военной разведки Третьего рейха. – Вы мне нужны. Ваше происхождение меня нисколько не смущает. Пускай эти болваны из СС интересуются родословными, меня же интересуют лишь способности.
Канарис говорил не спеша, внимательно, пристально глядя на меня, будто гипнотизируя (или отводя мой взгляд?).
– Я предлагаю вам сотрудничество, – весомо проговорил он. – Вольф Мессинг исчезнет. Его место займет человек с другим именем и другой родословной. Вы станете арийцем и будете пользоваться всеми привилегиями истинного арийца. Я сделаю вас руководителем психологического отдела. У вас будет все что пожелаете. В обмен на верную, усердную службу. Верность и усердие я ценю превыше всего.
Я похолодел, а в животе будто бабочки запорхали: меня поставили перед бездной, над которой терялся мост – лезвие бритвы.
Улыбаясь, Канарис ждал моего ответа. Не торопясь, я закурил – просто чтобы собраться с мыслями, не сболтнуть лишнего.
– Dla chcacego nic trudnego,– сказал Вильгельм-Франц по-польски, едва я сделал первую нервную затяжку.
– Нет, – согласился я, – но дело не только в желании.
Может ли еврей рассчитывать на привилегии арийца? Мне было известно, что глава могущественной СД, группенфюрер Рейнхард Гейдрих, которому некогда покровительствовал Канарис, на четверть был еврей. Вроде бы у Гиммлера еврейской крови было еще больше.
Однако это были люди, взобравшиеся на самый верх, а что "светило" мне? "Усердная служба" взаперти, вот на такой вот вилле с надежной охраной? Чем это лучше тюрьмы?
Как говорила моя бабушка Рейзл, "зад с лицом не могут породниться".
Собравшись с силами, я сказал:
– К сожалению, я вынужден отказаться.
– А если хорошенько подумать? – вкрадчиво сказал Канарис. – Триумф национал-социализма впереди, а Третий рейх еще даже не начал набирать достойные его мощь и славу!
Я был взвинчен, да еще и голоден. Табак с коньяком кружили голову, и я в какой-то момент "поплыл".
Ситуация была опаснейшей, критической во всех отношениях, когда нечего терять, поскольку под угрозой сама жизнь, оборвать которую так легко и просто.
– Не пройдет и десяти лет, как Третий рейх постигнет полный и окончательный крах, – выдал я, – а гибель его придет с востока. Придет время, и вы оба, господа, станете врагами вашего фюрера. Но вам не удастся ничего с ним сделать. Вас обоих повесят по приказу Адольфа Гитлера!
Канарис и фон Хелльдорф захохотали в голос, мотая головами и отмахиваясь от меня. Смейтесь, смейтесь…
– Дело ваше, – промолвил глава Абвера, отсмеявшись. – Ваши способности могут пойти на пользу нам только при вашем желании. Смотрите, чтобы вам потом не пришлось ни о чем жалеть!
– Надеюсь, вы понимаете, что наш разговор должен остаться в тайне? – добавил фон Хелльдорф, щуря глаз, словно целясь.
И в эту минуту я понял, что жизнь моя висит на волоске и волосок этот истончается – оба моих визави раздумывали о том, чтобы пристрелить меня. Просто чтобы не создавать себе проблем.
Мне помогла взвинченность: громадным усилием воли я внушил обоим, что я совершенно безобиден. Это очень сложно – ломать чье-то убеждение, тем более у двоих сразу, но я справился.
Желание выжить – это сильнейший стимул.
Тот же водитель, только без штурмбанфюрера, отвез меня обратно на вокзал и любезно донес мои чемоданы. Я купил билет до Варшавы и уехал первым же поездом.
В вагоне-ресторане я объелся. Наверное, это от нервов.
Вернувшись в купе, я сел, смотрел в окно, но ничего не видел. Меня всего трясло – сегодняшний день мог стать датой моей смерти.
Предыдущие и следующие записки находились в одной и той же тетради, хотя их и разделяет несколько лет.
Осень 1939 года, СССР, Брест
Начал писать как отчет, а получился целый рассказ. Оно и понятно – ту боль и тот страх, что пришлось пережить, забудешь не скоро.
Когда началась война, я находился в своем родном городе, Гуре-Кальварии. Мой отец прихворнул, и я решил немного погостить у него, помочь по дому. Мать моя скончалась уже давно, а отец так больше и не женился, жил один, хозяйство у него вела одна из соседок, вдова.
Как только я узнал, что Гитлер напал на Польшу, то понял, что медлить нельзя: даже обычных поляков фашисты не пожалуют, а уж евреям точно не жить. Поэтому у меня оставался единственный путь, путь спасения – надо было спешно уходить на восток, в Советский Союз, иначе гибель неминуема.
А я так и вовсе был приговорен – за мою голову немцы обещали 200 000 марок. Это из-за того, что я предрек Гитлеру поражение в войне с СССР.
Но если я был готов бросить все и уходить, то отцу было тяжело расставаться с насиженным местом, где он прожил всю жизнь.
Отец даже спорил со мной, доказывая, что немцев вот-вот остановят, а если это и не удастся полякам, то уж англичане с французами точно побьют Адольфа…
"Да герман и до Варшавы не дойдет! – уверял отец меня – и себя. – У нас и танки, и самолеты, и бойцы бравые! Остановят германа, должны остановить!"
Но чем горячее он заклинал, тем для меня становилось яснее: пора уходить, иначе будет поздно. Нервничая от беспокойства и нетерпения, я уже подумывал, как бы увезти отца силком, даже нашел машину, что было сумасшедшим везением – ведь в Гуре такая сумятица началась, все грузились на телеги, на велосипеды, да просто взваливали тюки на плечо и шустро покидали дома. А тут – машина!
Убедив отца, что бежать надо срочно, сейчас, я облегченно вздохнул и побежал за машиной. Как оказалось, радовался я рано: у отца случился сердечный приступ. Видимо, переволновался старый.
Увозить отца с больным сердцем означало не довезти его до границы. И мы остались.
Отец, правда, ругался, требуя, чтобы я бросил его и уезжал один.
"Мой конец близок настолько, что до него можно дотянуться рукой, – говорил он. – Я уже не жилец на этом свете. А ты молод, Велвл, тебе жить да жить. Оставь меня и спасайся".
Но я же не настолько потерял совесть, чтобы бросить тяжело больного отца на погибель, а самому задавать стрекача.
Это было не по-людски.
А напряжение было страшное – война приближалась очень быстро. Гура не обезлюдела – много наших соседей оставались дома, не решаясь бросить хозяйство, думая переждать беду.
Грустным было то, что именно теперь, когда все рушилось вокруг, мы с отцом сблизились как никогда раньше. В детстве, терпя побои и оскорбления, я не испытывал к отцу особой любви.
Разумеется, я почитал его, заботился, когда вырос, но горячих сыновних чувств во мне не было. А тут мы говорили и говорили…
Вернее, говорил в основном я, а отец лишь отвечал изредка – слаб был.
Три дня мы пробыли вместе, и я благодарен Всевышнему за эти дни, без них моя жизнь была бы бедной.
И вот настал самый горький, роковой час для Гуры – немецкие танки стали утюжить ее околицы.
Тут уж и до самых упертых дошло, что мира больше не будет, что наступает враг. Все разом подхватились и стали разбегаться кто куда, бросая пожитки, лишь бы себя уберечь.
И только мы с отцом задержались. А что было делать?
Машина, которую я давеча нашел, давно ушла, а отец, если и мог пройтись, то делал всего несколько шагов – плох он был.
Комнату мы, разумеется, покинули, переселились в погреб, решив пересидеть там самые страшные дни. Я полагал, что немцы продолжат наступление и уйдут дальше на восток, и вот тогда мы сможем покинуть наше укрытие.
Правда, я весьма смутно представлял себе, как же я стану передвигаться по оккупированной территории. Вся надежда была на силу моего внушения.
У нас с отцом было немного сбережений в золоте, хватило бы на лошадь с подводой. Правда, на крестьян мы походили мало: я длинноволос, отец носил пейсы, – но ради избавления острижемся. Волосы отрастают, если голова цела.
А коли остановят патрульные, скажем, что возвращаемся из Варшавы обратно домой, а дом наш – на востоке…
Я же – Вольф Мессинг, и мне хватит способностей, чтобы обрывок бумаги выдать за "аусвайсс".
Так что постов на дорогах я боялся не слишком – прорвемся. Обманем или стороной проедем. Вроде и отец на поправку пошел, выглядел он куда бодрее, чем раньше. Вот, думаю, скоро нам в путь-дорогу! Сперва я лошадь раздобуду и телегу, потом за отцом вернусь, и двинем.
Мечты, мечты…
Я не учел человеческой подлости или продажности, что одно и то же, и словно забыл о том, насколько мала Гура-Кальвария – большая деревня, где все друг друга знают. На второй день после оккупации к нам явился немецкий офицер в сопровождении четырех или пяти солдат. Они устроили обыск и быстро обнаружили наш схрон.
"Это есть дом Гирша Мессинга?" – спросил офицер с сильным акцентом.
"Да, пан офицер", – слабым голосом ответил отец.
"А ты – Вольф Мессинг?" – Офицерский стек уткнулся мне в грудь.
"Я не Вольф, а его брат Берл", – сказал я, одновременно пытаясь прочесть мысли немца.
"Врешь, свинья!" – рявкнул офицер и ударил меня кулаком в лицо.
Удар был так силен, что я потерял сознание, а очнулся уже в тесной камере без окон. Судя по всему, я находился в каком-то подвале, совершенно пустом.
Я лежал на голом полу, нос мой был разбит, во рту недоставало зубов, спина и бока болели, но не потому, что отлежал, – видимо, меня хорошенько отпинали, пока я валялся без сознания.
Самые первые мысли, пришедшие мне в голову, были о тех селянах, которые меня сдали немцам. Я думал: кому же это понадобилось? Или просто соседям угрожали оружием и те выдали меня, спасаясь?
Потом пришло беспокойство за больного отца. Если и его схватили, то он долго не протянет – вряд ли гитлеровцы станут оказывать медпомощь еврею.
Усевшись спиною к стене, я сделал попытку сосредоточиться.
А когда достигаешь определенной концентрации, то и мысли легко читаются, и гипноз удается скорый и сильный. Обычно перед выступлением я провожу час или два, чтобы собраться внутренне, достичь нужного настроя.
В голове шумело, места ударов отдавались болью, но все же я настроился как надо и начал действовать – дожидаться было нечего, разве что расстрела.
Шатаясь, цепляясь за стену, я поднялся. Приблизившись к двери, прислушался и стал тарабанить да кричать, что хочу по нужде, терпежу нет.
Загрюкали шаги, и дверь распахнулась. Немецкий солдат появился на пороге и швырнул в меня ведром. Забавлялся, паразит.
Ну, я же не зря числюсь артистом…
Притворившись, будто ведро сильно ушибло меня, я упал на пол и застонал. Солдат расплылся в улыбке, наслаждаясь моими стонами. Психика его была проста, а душа – плоская, как блюдечко.
Все еще издавая стоны, я внушил ему, чтобы он вошел в камеру и отдал мне ключи. Немец подчинился.
Забрав ключи, я встал в углу и приказал немцу позвать сюда своих "камрадов".
"Сюда! Скорее! – заорал он во всю глотку. – Камера пуста! Заключенный бежал!"
Прибежало еще трое. По-прежнему стоя в углу, я внушил им, что они должны сесть на пол и ждать своего командира. Они и сели.
Прихрамывая, я покинул камеру, закрыл дверь, запер ее и ушел. Только выбравшись из подвала, я догадался, что нахожусь в здании ратуши. Видимо, здесь разместился немецкий штаб и гестапо.
Чтобы выйти на улицу, мне надо было преодолеть три поста охраны. Миновал благополучно – немцы просто не видели меня.
Не спеша, чтобы не привлекать к себе внимания, я двинулся прочь, по дороге завернув в разграбленный магазин готового платья.
Переодевшись в рабочее, более пригодное для долгого пути, я прокрался к нашему дому. Он был пуст.
Наверное, не меньше часа я просидел в кустах, пока не убедился, что засада меня не ждет, и пробрался в дом.
Внутри все было разгромлено – мебель повалена и расколочена, подушки выпотрошены, все перевернуто, растоптано, испоганено.
Обычный послед мародеров.
Мой тайничок, однако, оказался немцам не по зубам, до него они не добрались. Забрав бриллиантовую булавку для галстука, пару перстней, запонки и несколько золотых монет, покидав в сумку документы и какие-то бумаги, я подкрепился тем, что не осквернили гитлеровцы, и пробрался к соседке.
Она рассказала, что видела, как немцы увозили отца. Он не мог идти, солдаты несли его, взяв за руки и ноги, и зашвырнули в машину. Мне очень хотелось найти отца, но я не представлял, где он мог быть, а рисковать, оставаясь в городе, где меня все знали, я не мог.
С тяжелым сердцем я покинул родной город. Интуиция повела меня на юг, вдоль реки. Я шел всю ночь и до того устал, что под утро заснул в каком-то стогу. Не сказать, что выспался, но несколько часов отдыха взбодрили меня.
И я отправился дальше.
Перешел через реку, спрятался в роще. Переждал, пока мимо по дороге не проследуют несколько танков и грузовиков, битком набитых немцами, – фашисты весело горланили свои варварские песни, подыгрывая себе на губных гармошках.
Петляя, кружа, порой срываясь на бег, я вышел к Гарволину. Нанял подводу, доехал на ней до Лукова, дальше опять "ножками", как говорит младший сынок Берла.
Места, через которые я пробирался, пустынными не назовешь. Не слишком часто, но я сталкивался-таки с местными. Одни, как и я, спешили покинуть Польшу, другие оставались, надеясь ужиться с новой властью.
И тем и другим я внушал, чтобы они меня забыли.
В Лукове я наткнулся на труп немолодого поляка, не застреленного, а убитого по-воровски, кистенем по голове. Карманы его были вывернуты, деньги исчезли, зато рядом валялись документы на имя Казимира Новака. С ними мне стало немного спокойнее. Я превратился в одного из нескольких миллионов поляков, затерялся в колоссальной толпе.
Я шел по следам немцев, словно догоняя арьергард вермахта. С одной стороны, это облегчало мое продвижение, потому что немцы еще не успели толком установить свои порядки, они больше занимались решением квартирьерских задач, а я пользовался недолгой неразберихой. С другой стороны, хватало патрулей, на мотоциклах раскатывала фельджандармерия, и любому "зольдату" могло прийти в голову проверить мои документы. В любую минуту я ждал резкого окрика: "Halt!"
Спасали мои способности и мой мирный, не вызывающий никаких подозрений вид. Меня несколько раз обыскивали, не находили ничего опаснее прихваченного из дома складного ножика и отпускали. Помогало и то, что всем немцам, встречавшимся на моем пути, я сразу же начинал внушать: "Это мирный человек. Он не представляет никакой опасности. Пусть идет себе дальше".
Выбравшись на границу, я столкнулся с весьма сложной задачей: где найти лодку, чтобы переплыть через реку?
В чем, в чем, а в этом мои способности помочь не могли.
Ползком добравшись до берега, я увидел вдалеке постового, который внимательно осматривал реку и прибрежные заросли в бинокль. Рядом, скрытый за мешками с песком, выглядывал дырчатый ствол пулемета.
Как внушить дозорному, чтобы он отвернулся и не смотрел на реку хотя бы минут пятнадцать? Он находился слишком далеко от меня, да и толку от внушения, когда тут этих постов десятки.
Всем глаза не отведешь.
Лишь к вечеру мне удалось найти лодочника, согласившегося переправить меня на тот берег.