"Для этого, - рассказывал отец, - я должен был дважды в неделю появляться между пятью и шестью вечера на углу Плас де Клиши и Бульвара де Клиши. Курьер должен был быть мне лично известен, но имя его мне не раскрывали - таковы были "правила конспирации", - им мог оказаться кто угодно. В первое же свое появление на условленном месте я увидел… собственную жену, одетую по последней моде: она сидела за столиком кафе на улице и медленно попивала черный кофе. В ту минуту я был обуреваем самыми разнородными чувствами. Усилием воли мне удалось заставить себя удостовериться, что за мной нет никакой слежки, и лишь после этого я приблизился к Эмме. Мне сразу же стало совершенно ясно: место для рандеву выбрано крайне неудачно, так как сновавшая вокруг толпа не давала возможности проверить, есть ли за тобой "хвост" или нет. Опыт моей работы в Харькове против польской агентуры научил меня, что почти во всех провалах виноват был неудачный выбор места встречи. Взяв себя в руки, я на плохом немецком попросил разрешения сесть рядом за столик. Мы оба были крайне напряжены. Эмма, когда я подсел к ней, осведомилась, все ли у меня в порядке.
- Хотя ты и потерял в весе, но выглядишь, по-моему, превосходно, - добавила она с улыбкой. - Да и выбрит на сей раз прекрасно.
Это ее замечание явно намекало на то, что дома, в России, я частенько брился через день.
Посидев немного за столиком, мы незаметно удалились: это кафе было чересчур открыто для посторонних глаз. Идя по направлению к бульвару, мы заметили двух жандармов, явно направлявшихся в нашу сторону. Повинуясь внутреннему инстинкту, мы тотчас перешли улицу, чтобы избежать встречи с полицией. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, насколько это было глупо.
Недорогой отель, в котором остановилась Эмма (вполне подходящий для студентки, проводящей свои каникулы в Париже), находился всего в нескольких кварталах от места нашей встречи. Хотя я и был в восторге от встречи с женой, которую не видел почти год, мне было страшно подвергать ее хотя бы малейшему риску из-за свидания со мной. Мы обнялись, и я тут же сказал, чтобы она передала Центру мое требование: ни при каких обстоятельствах Эмма не должна быть моей связной. Я ведь не относился к числу тех, кто живет на Западе постоянно, так что с полной уверенностью мог утверждать: все мои контакты внимательнейшим образом изучаются и анализируются как разведкой украинских националистов, так и немцами. И если немецкая или даже французская контрразведка будет иметь основания считать, что Эмма связана со мной, то ее наверняка схватят и подвергнут допросу с пристрастием. Вот почему я велел ей немедленно возвращаться в Швейцарию, а оттуда - домой. Я должен был так поступить, чтобы избавиться от беспокойства за ее судьбу и чувствовать себя в безопасности. Эмма тут же заверила меня, что уедет в Берн незамедлительно. Я информировал ее о положении дел в украинских эмигрантских кругах и о той значительной поддержке, которую они получали от Германии. Особенно любопытной показалась ей информация, касавшаяся раздоров внутри украинской организации: я рассказал Эмме о своей предполагавшейся поездке с Коновальцем в Вену и убедительно просил ее не появляться там в качестве курьера возле Шснб-руннского дворца - места предполагавшейся встречи".
Во время пребывания в Париже Коновалец пригласил моего отца посетить вместе с ним могилу Петлюры, который после разгрома его отрядов частями Красной Армии бежал в столицу Франции, где в 1926 году и был убит.
Отец потом вспоминал: "Коновалец боготворил этого человека, называя его "нашим знаменем и самым любимым вождем". Он говорил, что память о Петлюре должна быть сохранена. Мне было приятно, что Коновалец берет меня с собой, но одна мысль не давала покоя: на могилу во время посещения положено класть цветы. Между тем мой кошелек был пуст, а напоминать о таких мелочах Коновальцу я не считал для себя возможным. Это было бы просто бестактно по отношению к человеку, занимавшему столь высокое положение, хотя, по существу, заботиться о цветах в данном случае надлежало ему, а не мне. Что делать? Всю дорогу до кладбища меня продолжала терзать эта мысль.
Мы прошли через все кладбище и остановились перед скромным надгробием на могиле Петлюры. Коновалец перекрестился - я последовал его примеру. Некоторое время мы стояли молча, затем я вытащил из кармана носовой платок и завернул в него горсть земли с могилы.
- Что ты делаешь?! - воскликнул Коновалец.
- Эту землю с могилы Петлюры отвезу на Украину, - ответил я, - мы в его память посадим дерево и будем за ним ухаживать.
Коновалец был в восторге. Он обнял меня, поцеловал и горячо похвалил за прекрасную идею. В результате наша дружба и его доверие ко мне еще более укрепились".
Коновалец рассказал отцу, что один из его помощников, Грибивский, подозревается в сотрудничестве с чехословацкой контрразведкой, и попросил, чтобы отец встретился с ним и попытался его прощупать. После убийства в Варшаве генерала Перацкого украинскими националистами чехи оперативно, за один день, захватили все явки украинской организации в Праге и забрали многие досье, находившиеся в ведении Грибивского. Эта история отцу уже была известна. Его близкий друг и коллега Каминский, бывший за два года до тех событий в Германии в качестве нелегала, пытался завербовать Грибивского, якобы от имени словацкой полиции, для работы осведомителем, хотя на самом деле речь шла о работе на СССР. Грибивский, со своей стороны, предполагал захватить Каминского во время назначенной встречи, но тот, увидев слежку, избежал ловушки, вовремя успев вскочить в проходивший трамвай. Коновалец совершенно правильно подозревал, что Каминский является вовсе не словацким, а советским агентом, и отец, зная это, решительно возражал против его встречи с Грибивским, заявив, что того, возможно, контролируют большевики (в конце концов он мог специально сделать вид, что не сумел захватить Каминского), а поэтому контакты с ним могут привести к провалу.
Отец вспоминал еще и о таком эпизоде: "После нашего приезда в Вену я отправился на заранее определенное место встречи, где застал моего куратора и наставника по работе в Москве Зубова. Это был опытный разведчик, и я всегда стремился получить от него как можно больше знаний. Я подробно информировал его о деятельности Коновальца и сообщил, что назавтра намечен наш поход в оперу. Зубову удалось купить билет на тот же спектакль - он сидел прямо за нами и мог слышать все, о чем мы разговаривали с моим спутником. Выходя из театра, я нарочно налетел на Зубова в толпе зрителей и даже извинился за то, что толкнул его. В сущности, это была глупая детская выходка".
Из Вены мой отец возвратился в Берлин, где в течение нескольких месяцев шли бесполезные переговоры о возможном развертывании сил подполья на Украине в случае начала войны. В этот период он дважды ездил из Германии в Париж, встречаясь там с лидерами украинского правительства в изгнании. Коновалец предостерег отца в отношении этих людей: по его словам, их не следовало воспринимать серьезно, поскольку в реальной действительности все будут решать не эти господа, протиравшие штаны в парижских кафе, а его военная организация.
Тем временем "дядя" Лебедь, используя свои связи, прислал через Финляндию распоряжение о возвращении "племянника" (моего отца) на Украину, где его должны были оформить радистом на советское судно, регулярно заходившее в иностранные порты. Это давало бы ему возможность поддерживать постоянную связь между подпольем ОУН на Украине и националистическими организациями за рубежом. Коновальцу идея пришлась по душе, и он согласился с возвращением отца в Советский Союз.
С фальшивыми документами в сопровождении Сушко, заместителя Коновальца (Коновалец хотел убедиться, что его новый подопечный благополучно пересек границу), через Финляндию отец добрался до советско-финской границы. Сушко привел его туда, где, казалось, можно было безопасно перейти границу, проходившую здесь по болоту. Тем не менее, как только отец приблизился к самой границе, его перехватил финский пограничный патруль. Он был арестован и посажен в тюрьму в Хельсинки. Там его допрашивали в течение месяца:
"Я объяснял им, что являюсь украинским националистом и стремлюсь возвратиться в Советский Союз, выполняя приказ своей организации".
Весь этот месяц атмосфера в Центре была весьма напряженной, поскольку Зоя Рыбкина сообщила из Хельсинки о возвращении моего отца из поездки с Коновальцем по Европе. Чтобы узнать, что произошло, на границу выехали Зубов и Шпигельглас. Все считали, что скорее всего моего отца ликвидировал Сушко. Тем не менее по истечении трех недель после его ареста официальному украинскому представителю в Хельсинки По-луведько поступил запрос от финской полиции и офицеров абвера "о некоем украинце, пытавшемся пробраться в Советский Союз". Между абвером и финской разведкой существовало соглашение о контроле над советской границей - любые перебежчики проверялись ими совместно. В конце концов отца передали Полуведько, который сопровождал его до Таллина. Там ему выдали еще один фальшивый литовский паспорт, а в советском консульстве оформили краткосрочную туристическую визу для поездки в Ленинград. На сей раз с пересечением границы не было никаких проблем: пограничник проштемпелевал паспорт, а затем отцу удалось улизнуть от интуристского гида, ожидавшего его в Ленинграде: "Уверен, что это вызвало настоящий переполох в отделении Интуриста и милиция наверняка была поставлена на ноги, чтобы разыскать пропавшего в городе литовского туриста".
Успешная командировка изменила положение моего отца в разведке. О результатах работы было доложено Сталину и Косиору, секретарю ЦК Компартии Украины, а также Петровскому, Председателю Верховного Совета республики. В кабинете Слуцкого, где отец докладывал в деталях о своей поездке, его представили двум людям: один из них был Серебрянский, начальник Особой группы при наркоме внутренних дел - самостоятельного и в то время строго засекреченного Центра закордонной разведки органов безопасности, - а другой, Васильев, сотрудник секретариата Сталина.
Позднее отца наградили орденом Красного Знамени, который ему вручил глава государства М. И. Калинин. Вместе с отцом в Кремле орден Красного Знамени получил и Зарубин, только что возвратившийся из нелегальной поездки в Западную Европу. Они встретились тогда в первый раз. Позднее они сблизились, и эта дружба продолжалась всю жизнь, хотя Зарубин бьш значительно старше отца.
Отец вспоминал, как во время дружеского ужина в честь его и Зарубина на квартире Слуцкого отцу пришлось выпить - второй раз в жизни - стопку водки:
"Впервые же это случилось в Одессе, когда мне было пятнадцать лет. Хотя я и был физически здоровым человеком, врачи определили, что мне противопоказаны алкогольные напитки крепостью выше двенадцати градусов. Однако Слуцкий и Шпигельглас приказали принять "норму" за боевой орден, и на следующий день я лежал пластом. Реакция организма была ужасной: нестерпимая головная боль и рвота".
Весь 1937-й и часть 1938 года отец неоднократно выезжал на Запад в качестве курьера. Крышей для него служила должность радиста на грузовом судне. Встретившись с Коновальцем, он ужаснулся, услышав, что ОУН передала немцам дезинформацию о том, что ряд командиров Красной Армии из числа украинцев - Федько, Дубовой и другие (позднее все они были ликвидированы Сталиным) - выражали свои симпатии делу украинских националистов. Люди Коновальца выдумывали подобные истории, чтобы произвести впечатление на немцев и получить от них как можно больше денег. Позднее отцу довелось прочесть в украинской эмигрантской прессе, что такие красные командиры, как Дубовой, Федько и ряд других, делили якобы свою лояльность между советской властью и украинским национализмом. Коновалец решился сообщить отцу об этом, поскольку знал, что "как организатор украинского подполья" тот сможет узнать правду.
Когда в 1937 году отец сообщил об этом Шпигельгласу, тот высказал предположение, что контакты Дубового и других командиров с украинскими националистами и немцами не были невозможными. Очевидно, Шпигельглас просто хотел прикрыть отца на случай, если бы тот передал эту неприятную для руководства информацию - судьба этих командиров уже была предрешена.
Глава 10. ПО ЗАДАНИЮ СТАЛИНА
В ноябре 1937 года, после празднования 20-летия Октябрьской революции, отец был вызван вместе со Слуцким к Ежову, тогдашнему наркому внутренних дел. Отец встретился с ним впервые, и его, как он потом рассказывал, буквально поразила неказистая внешность и личность Ежова:
"Вопросы, которые он задавал, касались самых элементарных для любого разведчика вещей и звучали некомпетентно. Чувствовалось, что он не знает самих основ работы с источниками информации. Более того, похоже, что его вообще не интересовали раздоры внутри организации украинских эмигрантов. Между тем Ежов был и народным комиссаром внутренних дел и секретарем Центрального Комитета партии. Я искренне считал, что просто не в состоянии оценить те интеллектуальные качества, которые позволили этому человеку занять столь высокие посты. Хотя к этому времени я и был уже весьма опытным профессионалом в разведслужбе, но в том, что касалось карьеры в высших эшелонах власти, оставался наивным человеком: ведь те руководители, с которыми я сталкивался до сих пор, такие, как Косиор и Петровский, возглавлявшие Компартию Украины, были высокоинтеллектуальными людьми с широким кругозором".
Выслушав сообщение отца относительно предстоящих встреч с украинскими националистами, Ежов внезапно предложил, чтобы он сопровождал его в ЦК. Отец был просто поражен, когда их машина въехала в Кремль, допуск в который имел весьма ограниченный круг лиц. Его удивление еще больше возросло после того, как Ежов объявил, что их примет лично товарищ Сталин. Это была первая встреча отца со Сталиным. Он вспоминал об этом событии так:
"Мне было тридцать, но я так и не научился сдерживать свои эмоции. Я был вне себя от радости и едва верил тому, что руководитель страны захотел встретиться с рядовым оперативным работником. После того как Сталин пожал мне руку, я никак не мог собраться, чтобы четко ответить на его вопросы. Улыбнувшись, Сталин заметил:
- Не волнуйтесь, молодой человек. Докладывайте основные факты. В нашем распоряжении только двадцать минут.
- Товарищ Сталин, - ответил я, - для рядового члена партии встреча с вами - величайшее событие в жизни. Я понимаю, что вызван сюда по делу. Через минуту я возьму себя в руки и смогу доложить основные факты вам и товарищу Ежову.
Сталин, кивнув, спросил меня об отношениях между политическими фигурами в украинском эмигрантском движении. Я вкратце описал бесплодные дискуссии между украинскими националистическими политиками по вопросу о том, кому из них какую предстоит сыграть роль в будущем правительстве. Реальную угрозу, однако, представлял Коновалец, поскольку он активно готовился к участию в войне против нас вместе с немцами. Слабость его позиции заключалась в постоянном давлении на него и возглавляемую им организацию со стороны польских властей, которые хотели направить украинское национальное движение в Галиции против Советской Украины.
- Ваши предложения? - спросил Сталин.
Ежов хранил молчание. Я тоже. Потом, собравшись с духом, я сказал, что сейчас не готов ответить.
- Тогда через неделю, - заметил Сталин, - представьте свои предложения.
Аудиенция окончилась. Он пожал нам руки, и мы вышли из кабинета".
Вернувшись на Лубянку, Ежов тут же дал отцу указание немедленно приступить к работе вместе со Шпигельгласом над этими предложениями. На следующий день Слуцкий, как начальник Иностранного отдела, направил подготовленную записку Ежову. Это был план интенсивного внедрения в ОУН, прежде всего на территории Германии. Для этого бьгло, в частности, предложено послать трех сотрудников украинского НКВД в качестве слушателей в нацистскую партийную школу. Казалось необходимым вместе с ними послать для подстраховки одного подлинного украинского националиста, желательно при этом не слишком сообразительного. Ежов не задал ни одного вопроса и только сказал, что товарищ Сталин дал указание посоветоваться с товарищами Косиором и Петровским, у которых могут быть свои соображения. Отцу надлежало немедленно выехать в Киев, переговорить с ними и на следующий день вернуться в Москву. Беседа проходила в кабинете Косиора, где присутствовал и Петровский. Оба они проявили интерес к предложенной разведчиками двойной игре. Однако больше всего их заботило предполагавшееся тогда провозглашение независимой Карпатской Украинской республики.
Ровно через неделю после возвращения в Москву Ежов в одиннадцать вечера вновь привел моего отца в кабинет к Сталину. На этот раз там находился Петровский. Всего за пять минут отец изложил план оперативных мероприятий против ОУН, подчеркнув, что главная цель - проникновение в абвер через украинские каналы, поскольку абвер является нашим главным противником в предстоящей войне.
Сталин попросил Петровского высказаться. Тот высокопарно, с некоторой торжественностью в голосе объявил, что на Украине Коновалец заочно приговорен к смертной казни за тягчайшие преступления против украинского пролетариата: он отдал приказ и лично руководил казнью революционных рабочих киевского "Арсенала" в январе 1918 года. Сталин, перебив его, сказал:
- Это не акт мести, хотя Коновалец и является агентом германского фашизма. Наша цель - обезглавить движение украинского фашизма накануне войны и заставить этих бандитов уничтожать друг друга в борьбе за власть. - Тут же он обратился к моему отцу с вопросом: - А каковы вкусы, слабости и привязанности Коновальца? Постарайтесь их использовать.
- Коновалец очень любит шоколадные конфеты, - ответил отец, добавив, что, куда бы они с ним ни ездили, тот везде первым делом покупал шикарную коробку конфет.
- Обдумайте это, - предложил Сталин.
За все время беседы Ежов не проронил ни слова.
"Прощаясь, - пишет в своих воспоминаниях отец, - Сталин спросил меня, правильно ли я понимаю политическое значение поручаемого мне боевого задания.
- Да, - ответил я и заверил его, что отдам жизнь, если потребуется, для выполнения задания партии.
- Желаю успеха, - сказал Сталин, пожимая мне руку".
Отцу в то посещение вождя было приказано ликвидировать Коновальца. После этой встречи со Сталиным Слуцкий и Шпигельглас разработали несколько вариантов операции. Первый из них предполагал, что отец застрелит Коновальца в упор. Правда, тут была своя трудность, его всегда сопровождал помощник Барановский, кодовая кличка которого Пан Инженер. Найти момент, когда отец останется с Коновальцем один на один, почти не представлялось возможным.