- А те, кто издевался над русскими… С ними-то, что стало? Всех ли положили в боях? Всех ли извели в Чернокозово? Да, нет. Лишь малую часть. Остальных, как часто у нас, русских, бывает, простили. А те и сами не верили, эти прощенные, что такое возможно. Их жалели. Их не расстреливали. Им доверяли вновь. Давали в руки оружие. Примеров - любой счетовод собьется. Тот же "Восток" Ямадаева, та же СБ Кадырова. Да, вот только… - уже не успевает переводит дыхание Костя. - Вот только, когда их принимали, кто-нибудь вспомнил, в кого они хотели нас обратить? Кого они мечтали видеть у своего порога? Скотов подъяремных, рабов чернокостных…
…Мы сидим в дальнем углу кафе у разбитой кирпичной стены. За стеной свалился в канаву и тает от дождей безобразный глинобитный студень. Старый неухоженный сад медленно прокладывает себе дорогу во двор. В трещинах пола встают молодые побеги, на столах без боязни танцуют птицы…Ленивый постоялый двор. Мы завернули сюда хлебнуть какого-нибудь пойла, а попали в зал суда в час вынесения приговора.
У нашего самозваного судьи дрожит губа:
- …Хотели сделать нас рабами чернокостными! Как там, у Михалкова: "…Чтобы мы нужду терпели, наших песен петь не смели возле дома своего"! И это мы-то рабы?!. Мы, русские?!. Да, были рабы. Кого обманули, кого украли, заткнули рот, бросили в подвал и посадили на цепь. Были наши пленные, которым не выпало иной доли, как надрывать свою спину на благо других. Работать под побоями от света до света. Дохнуть от этих побоев, не заслужив и могилы…Да, были рабы. Но ведь бежали из плена, кончали жизнь самоубийством, ждали освобождения. Конечно, кто-то остался. Кого-то запугали, уговорили изменить вере и Родине. Были и такие. Но были единицы, были десятки, может быть, сотни. Но ведь не тысячи! Не тысячи!
Помните начало девяностых? С какими плакатами выходили на эти улицы? "Русские не уезжайте! Нам нужны рабы и проститутки!" Они думали, мы будем служить им, думали, приползем к ним на коленях. А только никто не приполз. Никого не сломили они своими угрозами. Никого не напугали своими бородами и автоматами. Эти русские, "рабы" и "проститутки", умирали здесь, голодали, были много раз избиты и изнасилованы, но не шли за милостью. Не бросались в ноги. Не шли, предпочитая смерть!..А вот собрались мы, наконец, а вот пришло время на равных поговорить с чеченцами! Ударили мы посильнее и… Что осталось от этих князьков, царьков и феодалов? Чем окончился наш разговор? А тем, что они сами бросились в ноги. Сколько чеченцев явилось с повинной на наш порог? Кто-нибудь считал? Нет. А я скажу: тысячи пришли! Да, многие были сильны. Многие сами предпочли смерть. Пересилили этот страх и остались горды. Не потеряли себя. А другие? "Лесные братья", "партизаны", "сепаратисты", "моджахеды"… Те, у кого не было русского духа! Да вон они, живы и по сей день! Вон они, что, имея в руках оружие, с этим же оружием просили у нас прощения…А вот у тех русских, кого убили они, у тех стариков, детей, женщин, мужчин, не было никакого оружия! Они и умирали, не имея средств себя защитить. Но не шли, задрав руки, в плен!..
Мы сидим потрясенные. У нас просто отнялись языки. Потому что мы - русские! И никогда мы не слышали такой правды!
Но он нерусский!!!
- Ты, кто по нации? - выдыхает напротив сосед.
- Татарин. Волжский татарин. Я был здесь в 93-м, видел весь беспредел…
- А как же… - вырывается у кого-то, но он не успевает закончить фразу.
Костя только сейчас подошел к самому главному:
- Сын у меня в первую участвовал… - ломается и падает его голос. - Но уже после погиб. Машина во дворе сбила. Умер там, где родился.
Он молча берет чужой, с водкой, стакан. Молча, не смотря на других, выпивает свой "третий" тост.
За столом слышно, как где-то на кухне возятся поварихи. Слышно, как булькает в Костином горле жидкая вонючая водка.
Непостижимый он человек! Едва переведя после стопки дух, татарин возвращает нам прежнее свое лицо. Темное и спокойное. Без прежней судороги и обнаженных зубов. Ему неловко, что сказал лишнего, а тем более упомянул о сыне. Он не хотел нас расстроить.
- Поесть не успеете, ребята. Не сидите, - виновато показывает он на охладевший завтрак.
Одни тянутся к тарелкам, другие к бутылке.
- А называешь себя русским, - без упрека роняет кто-то.
- Я просто пьян, - по-доброму улыбается он.
…Кончается наше время. Уже разобраны автоматы и заплачено за банкет.
- Тебе куда, Костя? - встаем мы, чтобы уйти.
- Кайнулла, - улыбаясь вновь, говорит он настоящее свое имя.
Но он не может подняться. Он пил меньше всех, но пьян за троих. Ему протягивают руку и отрывают от стула. Костя идет к выходу, опираясь на чужое плечо.
"Все-таки алкаш", - думаю я, глядя, как, шатаясь, он одиноко идет по пыльной улице Грозного. Бывший прилежный родитель, спившийся на нет гражданин, не состоявшийся в жизни судья.
Больше я никогда не встречал Кайнуллу. Маленького седого татарина однажды по пьянке назвавшегося русским. Миновал год моей службы, и я уехал из Грозного.
И если потом я вспоминал эту историю, то никогда не жалел, что не пришлось еще раз свидеться с Кайнуллой. Ведь он уже тогда сказал своё слово и этим лишил себя всякой цены. Да и что было делать за его столом, если я забыл, когда пил?
И все-таки, почему?.. Почему он забыл свою нацию и перебрался в наш стан? Только ли из-за того, что был пьян? Из-за того, что его сын был солдатом России, и его называли здесь русским?
Не знаю. И никак не могу ответить на этот вопрос.
…А может он просто верит в нас, русских? Может, ему просто не в кого больше верить?
Он - нерусский. И верит. А мы - русские, и не верим. Никак не верим в себя.
…Кайнулла. Если ты слышишь, если ты не потерялся в Грозном, поклон тебе до земли за пьяный тот разговор!
Город страшной ночи
Июль 2004 года.
Северный Кавказ:
Лето изменило Грозный. Вдохнуло в него какую-то жизнь и скрыло с глаз безобразные наследство войны - громадные груды битого кирпича, искалеченные до уродства улицы. Потерялись в листве и больше не провожали твой путь мертвые окна домов. Как будто просветлели сплошь черные краски руин. И сгинула, потонула в дождях, тяжелая тоска унылой зимы.
Словно задумал выбраться из могилы этот безжизненный город. Задумал поднять своих павших, позвать из бегства живых, поставить на место упавшие стены. Но судьба давно утвердила свой приговор. И здесь ничего не менялось, кроме природы. И за зеленой завесой каштанов и тополей едва держались на ногах все те же, что и вчера, развалины. А у ветра не было других свирелей, кроме решета заборов и крыш…Безлюдные километры мусорных свалок, отхожих мест и зловонных руин - вот весь список того, что осталось от Грозного. И всё новое, что он мог еще дать - был чей-нибудь свежий гроб.
И все же было лето! Лето светлого южного солнца, лето душных коротких ночей - золотая моя пора, когда я досыта пил и не мог напиться собственным счастьем!
Лето 2004-го года! Время не проходящих зачисток и рейдов, патрулей и сопровождений, блокпостов и засад. День, что начинался до солнца, ночь, что пробегала без сна…
Оба прошедших месяца меня нельзя было вытащить с выездов, заставить бросить оружие. Мне хотелось разорваться, когда моя группа шла зачищать одну улицу, а вторая приступала к другой. Я вечно отставал от других, потому что хотел войти в каждый разрушенный дом. У меня не хватало терпения дождаться ночного патруля, и я заступал на блокпост. А утром искал виноватых в этом несчастье. Кто-то попадал под обстрел, а мне было жаль, что не я. Я попадал под обстрел, и вновь было жаль, что весь бой не занимал больше пяти минут. Вокруг говорили о приходе боевиков, а я не мог этого дождаться и был готов подняться на первый сигнал…
Я, наконец, понял, какое увлекательное приключение оставил несколько лет назад. Сколько не отсидел засад, сколько не переполз хребтов, скольких не перебил врагов. Или же, сколько упустил шансов самому нарваться на пулю. И теперь мне хотелось лишь одного - везде успеть. Увеличить до предела ночь, продлить до бесконечности день, - и сполна отыграться за эти годы…Мальчишка с тараканами в голове, с автоматом на ремне. И даже на том ремне реклама самого себя: мало кому известная латынь "Vae victis!" ("Горе побежденным!") - древняя фраза из древней военной книжки.
Теперь для меня не было иной радости, чем видеть, вставшие у наших ворот армейские БТРы - железные машины войны, что гнали через весь Грозный только за мной…
Поначалу, в первые недели или месяцы возвращения, я не находил себе места от смутных, неясных волнений. От тайной, терзающей душу, тревоги. От давнего больного вопроса: "Для чего я вернулся?" И в который раз решил обмануть самого себя. Я придумал себе любовь - наивную мечту, которая однажды приведет меня к счастью. К счастью, что обязательно будет, когда завершится война.
Она была выдуманной, ненастоящей, горькая эта любовь, но у меня хватило воображения поверить в нее. А значит, она действительно была. Она не приснилась мне, не пришла в лихорадке, она действительно входила в мой дом. И дрожали стены, когда я слышал ее шаги…
Если бы я был художник, мне было бы легче. Она бы сделалась явью, моя любовь. Ее можно было бы видеть глазами, к ней можно было бы подойти. Но я не имел таких рук, которые знают, как справиться с кистью. И всё, на что я оказался способен - какие-то безумные, не в рифму, стихи. Такие, что самому было стыдно их дважды читать. Но все же во мне бушевали настоящие чувства. Но все же она помогла, вымышленная эта любовь - фальшивая безделушка - порождение моего одиночества, отчаяния и мечты. Помогла мне вылечить душу. Выкинуть всё лишнее и больное. Помогла разобраться в себе, чтобы жить дальше. Я заполнил той поддельной любовью погасшее свое сердце, и заставил его биться вновь.
Но какой ценой пришлось мне поверить в любовь!
…Я едва пережил первый свой месяц. Едва дотянул до весны. Каждый, приходящий на землю день, задавал мне один и тот же вопрос: "Для чего ты еще живешь?"
Для чего? - мне обязательно нужно было дать на это ответ.
Я думал, мне поможет весна. Ведь только она способна возвратить радость. Она - лучший провожатый из государства черной тоски. Откуда я это знал? Не помню. Кажется, тоже вычитал в какой-то глупой книжонке…Вот оно - моё горе! Вот, кто сбил с дороги меня - проклятые школьные библиотеки, в которых я перепутал, в каком мире живу. В книжном или земном. И вот здесь в Грозном жизнь впервые спустила меня на землю. И я увидел, что весна - это лишь грязь, лишь вонь оттаявших нечистот. Самое паршивое время в году. Ведь даже осень и та неразлучна с печалью. А у моей весны нет и простой надежды…Я свалился в такие бездны, настолько пал духом, что однажды понял: мне никогда не найти ответ на вопрос "Для чего я еще живу?"…Так стоит ли жить вообще?
Если раньше я писал предсмертные письма, то ничего не стал делать теперь. Прошли годы и он, наконец-то, умер во мне, тот маленький наивный романтик, когда-то переживавший, что ему откажет военкомат. Теперь меня мало волновало, что после скажут друзья, сколько дней или лет будет лить слезы родительский дом. У меня не было столько слов и бумаги, чтобы что-то им объяснить. Как и не было другой дороги из Грозного, кроме как на тот свет. Ведь я чувствовал, ведь я знал, что и в этот раз выйду отсюда живым. А, значит, вернусь сюда вновь. А значит, всё начнется сначала: унылые коридоры медицинских комиссий, немые упреки врачей, внимательные - не скрыть ничего - глаза мамы, скорые, как жизнь, самолеты, медленные, как день, поезда, бесприютные аэродромы Моздока, непролазная грязь Ханкалы, и снова Грозный, а может Шали, а может Шарой…
Не могу больше!!! Не могу!!!
О чем же я думал, сидя на заднем дворе отдела, с единственным патроном в патроннике? Поздним мартовским вечером, когда нажимал на курок своего автомата. Да, ни о чем. Всё было давно передумано. Помнится, я удивился лишь одному: оказывается, это не требует большого умения - стрелять себе в голову. Нужно лишь сунуть под челюсть ствол и упереть в землю приклад. И всё. Главное, ни о чем не думать, иначе дрогнет рука…И все-таки я подумал. Мысль, что так и не стала последней, звучала: "Курок вниз".
Но он предал меня, мой автомат - друг и брат, о котором я заботился больше себя. Он лишь наколол капсуль, но не выплюнул пулю…Обычная осечка, которая погубила сотни жизней, но сохранила одну.
Не вставая с земли, поднеся к лицу ствол, я безумными глазами смотрел в черный его провал, пожалевший свинца. Я ничего не видел и не слышал вокруг. У меня заложило уши от едва уловимого звука осечки… Можно было пристегнуть валявшийся рядом рожок, но у меня уже дрожали пальцы. Можно было попробовать еще раз, но я уже захлебывался от слез… Я сидел один на заднем дворе отдела, подальше от фонарей и постов. Сидел и плакал от горя, что никакой я не хозяин своей судьбы. Что только обычный раб, над которым глумится жизнь. Потому, что даже когда я решил от нее избавиться, она просто подменила патрон.
Кто же вмешался тогда? И для чего? Ведь я не приглашал Господа на этот пустынный двор. Потому что никогда не верил в него. Не ходил в церкви, не исповедовался, не ждал никакого прощения.
Да, нет. Никто не вмешался. Просто я - неудачник! Безвольное существо, которое, имея при себе руки, не способно дважды нажать на курок.
…В тот вечер я узнал, что думает перед смертью самоубийца. Никакого пафоса, никаких высоких материй. Все очень просто: "Курок вниз".
…Интересно, когда я буду умирать в следующий раз, какая мысль будет последней?
И вот мне пришлось придумать любовь. Что-то подсказало мне, что если я не могу жить один, то нужно кого-то позвать в свою жизнь. Женщину. Ту, ради которой можно отказаться от следующей дуэли со своим автоматом. И ей совсем не обязательно знать об этой любви. Она должна быть и ничего больше. Как бывают на небе звезды, как случается у людей и горе, и счастье. И я нашел эту женщину. И мне действительно сделалось легче…
Но не могла существовать вечно выдуманная мною любовь. Её ведь никогда не было, она ведь никогда не являлась в Грозный. И вот ее подменила привычка. Привычка обходиться без любви. Однажды я вспомнил, что так уже было раньше, что если нет любви, можно жить без нее. И от её отсутствия вовсе не рушится мир. Этому когда-то меня научила Армия. И теперь я забыл даже сны, ради которых когда-то так торопил ночь. Ничего не осталось от моей любви. Оказалось, она была мертва в самом своем рождении.
Вот так. Прошла болезнь, а горе нет…
9 мая на параде нашей Победы погиб президент Чечни. Весть о его гибели в один день облетела половину земного шара. Хрупкий мир, который в течение этих месяцев строил первый президент российской Чечни, рухнул в какой-то час. Словно по всей республике дали выпить живой воды загибавшемуся бандитскому подполью. Еще не были справлены последние тризны, а уже с новой силой застучали на улицах Грозного автоматы. Потянулись в горы новые толпы желающих пограбить наши колонны. Рванули обратно в лес многие нестойкие "гвардейцы" покойного президента. Словно повернуло вспять время. Еще весной, в апреле и мае, нас не убивали так часто на эти улицах. Еще вчера можно было вести счет всем обстрелам. А что теперь? А теперь вновь начали пропадать люди. Кого не удавалось отыскать в первый день, через неделю находились сами; изуродованные, расчлененные, на дне нефтеколодцев и выгребных ям. Проще было опознать убитого, когда на трупе болтались обрывки какой-нибудь формы. Сложнее, когда штатские штаны и рубаха. Вновь забрызгали кровью обочины дорог самодельные фугасы и мины. Их ставили по ночам, а приводили в действие утром. Чаще всего подрывались на них саперы и инженерная разведка. Что до ошибки, на которую не имеет права сапер, то не всегда подтверждалась эта истина. Ошибались. И по два, и по три раза подряд. И не всегда платили за это оторванными ногами. Кому-то везло, кому-то нет. Обычный закон войны. В Бога верили все. Но редко кто признавался в этом. Меньше саперов подрывались остальные вояки, кадыровцы и милиция. Этих стерегли на рынках, на блокпостах, у больниц, в разных глухих углах. Им чаще стреляли в спину и реже в лицо. Иногда от фугасов перепадало проезжавшим колоннам и случайным прохожим. Последним просто за то, что шли или ехали мимо. Однажды погиб какой-то гражданский. Прибывшая его опознавать старуха причитала только одно: "Последний! Последний сынок мой!.." Где умерли или погибли другие, никто не спрашивал.
Больше и охотнее всего убивали ночью. Если днем смерть еще стеснялась своего выхода в свет, то ночью не стало от нее никакого спасения. Мы уже позабыли прежнее время весны, когда была новостью какая-нибудь бестолковая ночная перестрелка, когда кто-то случайно слыхал про пробравшихся в город боевиков. Теперь с наступлением тьмы бандиты ставили на уши весь город. Там обстреляли комендатуру, здесь подорвали блокпост, в соседнем переулке расстреляли ночной наряд, пробрались в дом местного милиционера, вырезали семью, завербовали нового камикадзе, отправили на тот свет еще несколько душ… Не пересчитать. В горах стояло сплошное светопреставление. Там валили, валили и валили… Как-то мы наладили тайную связь с нашим армейским штабом и сами взялись считать. К их потерям прибавляя свои. Мы думали, такого не может быть!.. Не верили сами себе и запрашивали вновь вчерашние цифры. И снова всё подтверждалось. Выходило, что Республика выдает по сорок-пятьдесят гробов и похоронок в неделю. Одних только военных и милиционеров. Ничего себе конвейер!.. А включали телевизор и слышали прежнюю ерунду: "Удачная спецоперация… Незначительная перестрелка… Налаживается мирная жизнь…" Какая там мирная жизнь?!. В один день в каком-то районе с одного двора вытащили из нефтеколодцев шестнадцать трупов!
А мы? Разве сидели, сложа руки? Нет. Торчали на площадях, ставили заслоны на улицах, шастали в комендантские патрули. Недосыпали каждую ночь. Но вечно не успевали. Вечно на шаг отставали от боевиков. Почему-то они легко обходили все наши засады, разгадывали любые наши ловушки. И всегда стреляли первыми. И редко, чтоб не по цели.
Оказалось, это так сложно - дождаться утра. Мы поняли вдруг, как безмятежен наш день со всеми его несчастьями. День, который целиком проходил на ногах, средь уличных развалин, в одной упряжке с ОМОНами, СОБРами, ВВ, СБ, ФСБ, - всеми, кого вмещал в себя город. День, на который нам всем не хватало сил. За одной зачисткой следовала вторая, за второй третья, и не было столько людей, чтобы справиться с Грозным. И даже приходившие на помощь армейские части Северного, Ханкалы, Урус-Мартана, Шали, и те не могли ничего изменить. Огромный город поглощал всех. Чем больше нас собиралось в нём, тем больше было зачисток, тем больше мы не успевали и уставали…Но прекращал свои издевательства день, и в город вползала ночь. И раздавала билеты на все заслоны и блокпосты.