Утром другого дня по всему Грозному собирали свежие трупы. Больше всех было жаль, убитых в Старых Промыслах солдатов-срочников местной комендатуры. Все эти перестрелки, стычки, бои, засекретили буквально на следующий день. И никто не узнал, что же на самом деле произошло здесь вечером 21-го августа. Нас лишили правды о наших потерях и по городу поползли самые невероятные слухи. К сентябрю уже невозможно было разобраться, сколько погибло этих и тех. Да ладно, если бы только цифры. Кто-то из мирных, кого пощадили бандиты, начал вдруг вспоминать, что это были даже не мужики чеченцы, а сплошь бабы и негры. У негров только гранатометы, у баб одни снайперские винтовки. Другие лично видели, как после своего рейда боевики садились в вертолеты на окраине Грозного. А за штурвалами тех вертолетов сидели генералы из Ханкалы… Слухам не было ни числа, ни предела… Не отставало и телевидение: "…федеральными силами проводилась очередная спецоперация. Боевики начали стрелять первыми… Потери последних: до пятидесяти убитых и взятых в плен…" Еще дальше шел один важный военный. Было неясно, то ли он поглумился, давая свое интервью, толи просто, решил помахать кулаками после проигранной драки. Вот отрывок из газеты, где он рассказал, что было на самом деле: "…военные узнали о готовящейся операции еще в начале августа, поэтому по местам скопления террористов были нанесены упреждающие удары… 21 августа за час до намеченного бандитами выступления по ним было нанесено огневое поражение, что позволило сорвать их планы… только единицы из боевиков смогли лишь издали пострелять в сторону намеченных целей"…
В городке Грозного Нефтемайске боевики остановили машину с двумя молодыми чеченцами. Оба были далеки от погон, но на одном сидели камуфляжные штаны, что и насторожило "работников блокпоста". При разборе полетов - кто и откуда? - один из парней, и даже не тот, кого за штаны взяли на мушку, вытащил из кармана фальшивое удостоверение милиционера, купленное у кого-то за деньги или добытое по знакомству. Этого хватило. На следующий день хоронили обоих.
Интересный случай на перекрестке Мусорова-Нагорная:
Боевики выставили заслон, на котором чуть позже расстреляли несколько машин, убили несколько человек. В момент их появления, на перекрестке торговал самопальным бензином мальчишка-чеченец четырнадцати лет. Торговал не за какой-то скамьей с банками и канистрами, а прямо из кабины пятитонного бензовоза. На всякий случай бандиты решили от него избавиться; расстрелять - и дело с концом. Спасли пацана две чеченки. Буквально, вырвали из рук: "Ребенка за что?!!"…Кончилась эта маленькая война, и уже на следующий день ребенок вернулся к своей контрабанде. На брошенный бандитами пост заступил наш РОВД. Я стоял там два дня и так и не понял, для чего оставили жить этого спекулянта. Оба дня на его цистерне надрывно хрипела старая аудиоколонка: "Армия Джохара - Армия свободы! Армия возмездия! Армия народа!.." - Тимур Муцураев - известный поэт, изгнанник, бандит. Почему мы, вместо пацана, не расстреляли хотя бы колонку? Да неудобно было… Парень итак пережил… Чуть не убили всё-таки… Музыку заткнул кто-то из чеченских милиционеров. "Хорошо Тимур поет, - подошел он после ко мне, - красиво. И голос есть и боль в голосе. - Он замолчал и через мгновение плюнул в сторону: - Только вот, у кого башки нет, наслушаются его песен, и идут потом в лес за романтикой…"
Верно сказал чеченец. Но меня интересовало другое: когда эта "Армия свободы" пыталась прихлопнуть своего поклонника, он всё еще продолжал её боготворить? Всё еще мнил, что сейчас все опустят оружие, прослезятся и пригласят его в свои ряды?
Боевики, пусть ненадолго, на какое-то время расшевелили врага. Загудел, как растревоженный улей Грозный, завозилась в своих штабах Ханкала. В первый нагнали войск, вторая погрузилась в еще больший маразм. Но что-то сработало. Стал пошире да побогаче наш улов. Чаще стали таскать пленных. Последних подводила собственная самоуверенность и расслабленность. После удачного набега, они утратили прежнюю осторожность. Как известно, победа пьянит. Какая-то часть этих узников попадала и к нам. Прошли прежние времена и уже не каждого везли в Чернокозово.
Их было немного, кого отправили в наш отдел, и я почти никого не запомнил. Да это была и не моя работа - возиться с пленными. Я - не следствие, не уголовный розыск. И присутствовал там больше из любопытства. Но одну беседу запомнил до мелочей:
…Мы допрашиваем пленного боевика. Его недавно спустили с гор, он еще не снял камуфляж, но уже потерял всякий страх. До нас с ним возились в каком-то спецотделе, пока не наскучило. Мой ровесник. Обычное, может лишь через чур худое лицо. Подгнившие у корней зубы, которые он не прячет, когда улыбается. В глазах веселые огоньки, на устах шутки да прибаутки. "Мало лупили", - понимаю я.
В наручниках на тонких руках он сидит на скамье для задержанных и, словно не в плену, а на телевидении, дает интервью:
…- Фугасы закладывал. Сколько уже не помню, но на трех точно подрывы были. И погибшие были. Последний раз УАЗик с военными у Дышне-Ведено. Броню их пропустили, а машину взорвали… Два предыдущих фугаса где-то в лесу. Не у села. На карте могу показать…
В боях был. Но мало. И там стрелял. Может и убил кого-то. У нас ребята были, кто давно воевал, эти счет вели… У кого по десятку и больше ваших. Хорошо воевали… Я с ними в Бачи ходил, когда совсем еще ничего не умел. И прятаться научили, и нападать тихо и уходить без погони. Погибли потом многие. Но в основном молодые гибли, кто только пришел. Такие, как я. Пока всему научишься…
Чеченец спокойно болтает ногой и даже не следит за словами:
- …С пленными нормально обращались. Их не трогали почти. Где-то били, но в других отрядах. У нас такие в ямах сидели. Иногда делать что-нибудь помогали. Они нищие - с них и взять нечего, кроме работы. Все солдаты, призвали недавно… Сбегал один, но мы не нашли. Сильно не переживали, еще добудем. А ушел он вряд ли, район-то весь наш - чеченский. Русские не ходят. Кто-то наверно поймал, себе забрал, а может и убил…
- Давно из дома ушел? - обрывает его откровения опер.
- Два года, - вновь улыбается чеченец. - Не жалею, что попался. Надоело. Отдохну у вас…
Я собираюсь заснять мерзкое это лицо.
- Садись рядом! - подмигивает радостно он. - С ваххабитом сфотографируешься!
Я открываю "мыльницу".
- Нет, - поднимает он руки к лицу. - Один не буду…
…Мой ровесник. Замученный голодом, зараженный болезнями, хилый, что можно одним ударом бросить на землю. На такого не глянет женщина, его побрезгует вызвать на драку мужчина. А ведь этот, заросший грязными волосами скелет, убивает людей. Всех, на кого ему покажут пальцем. И не себе подобных убожеств с походными гастритами, с простудными радикулитами. Убивает сильных, высоких, здоровых - кого бы в другое время побоялся даже оскорбить за спиной.
Я бросаю в стол ненужный фотоаппарат.
- Ты, чего в горы подался? За местью?
Боевик пожимает плечами:
- Разве за всех отомстишь?.. Деньги нужны были. Война - тоже работа. И работа лучшая, чем на кого-то гнуть спину… Но всё равно мало платили, перебои были с зарплатой. Мне не хватало. Да и другие жаловались. Я думал, всё не так будет… Ребята говорили, мол, не туда пришли. Надо было к тем, кто заложниками торгует. У этих всегда деньги…
- Значит, тоже не туда пришел?
- Куда пришел, туда и пришел, - усмехается чечен. - Мне заложники не нужны. Там долго никто не живет. Ни заложники, ни хозяева.
- Многие тут поют, заставили, мол… А, ты, что ответишь? - негромко продолжает опер допрос.
- Меня не заставляли. Говорили: давай, мол, тоже иди. Но не заставляли. Могли, конечно, но это лишнее. С такими, кто под угрозами, много не навоюешь. Там, в отрядах, это тоже понимают. А деньги лучше любой мести привязывают…Вы ведь тоже здесь не бесплатно? - совсем путает небо и землю бандит.
Ему, сидящему сейчас с улыбкой на губах, привыкшему мерить деньгами весь мир, не приходит в голову, что есть вещи, которые не продаются. Что у нас тоже есть Родина, есть собственный дом, ради которых мы здесь. И, не дождавшись ответа на свой вопрос, он думает, что загнал нас в тупик.
- Ты, что такой радостный? - теряет терпение опер. - Ответить за всё не боишься?
- Не боюсь. За всё отвечу, - смотрит прямо в глаза боевик.
- Что тебе будет-то, знаешь?
- Ничего не будет, - уже расслабляется он. - Отпустят скоро…
- Куда отпустят? - включаю я дурачка.
- Куда всех: в СБ, - повернувшись к окну, совсем уходит из-под нашей власти чеченец. - Точно говорю, - лениво зевает он.
В кабинете словно остановилось время. Не скрипят под ногами полы, не тревожатся на стенах тени. Тишина, будто в целом мире в живых только я, два опера и боевик…Мы сидим неподвижно, уставившись в пол. У порога валяется сломанная пополам сигарета; один из оперов так и не смог прикурить. На столе брошена замызганная синяя ручка; давно ничего не записывает другой. Слишком много слов позволил себе бандит.
Но он уже понял. Медленно, отворачиваясь от окна, чеченец выпрямляет худющую желтую шею. Вдавив пальцы в скамью, он настороженно водит по нам глазами. Слышно, как сбилось его дыхание.
…Я ухожу в город и только к вечеру возвращаюсь в отдел. У крыльца, сидя на корточках, докуривает опер, ведущий допрос.
Я киваю в сторону кабинета:
- Всё улыбается?
- Перестал, - встает на ноги опер. - Два раза в умывальник водили… Сейчас еще поведем.
…Приходит ночь, а со мной поссорились сны. "Здесь что-то не так, в этой войне, - лежа в кровати, думаю я. - Она началась не с голоса Левитана, идет не по военным учебникам, и кончится не парадом у Мавзолея. Здесь все смешалось, свои и чужие… Они свободно переходят из лагеря в лагерь, и не преданны ни одному из них. Им легко помутить деньгами умы, они ничего не чувствуют, делая самое чёрное дело. Славяне идут наниматься к чеченцам, чеченцы хотят служить у славян… Чего-то не хватает в этой войне, чтобы расставить всё по местам. Где-то недоглядели те, кто ее развязал.
Вот и сегодняшний пленный ни во что не ставит свой плен. Был здесь один до него: "Оружия не положу! Расстреливайте - не исправите. Отпустите - дальше воевать буду" - достойные мужчины слова. А этот?!.. Рад, что поймали, решил у нас отдохнуть…
Наверно, у каждой войны должна быть идея. Потому что без нее не бывает победы. Потому что с ней не бегут "отдыхать" в чужие окопы солдаты. И человеку легче идти на смерть во имя какого-то идеала. За "светлое будущее", "за Родину", "за Сталина", "во имя интернационального долга". Так было в Гражданскую, в Отечественную, в Афганскую. Солдат должен знать, что за словами "Никто не забыт! Ничто не забыто!" будет стоять и его имя. И это не важно, дойдет ли он до Берлина, оставит ли за собой Кабул или же протянет ноги в первом бою. "Их подвиг бессмертен!" - вот главные слова для каждой войны. "Белые" потеряли идею и не взяли Москвы. Непобедимый немецкий рейх оказался слаб перед теми, кто защищал свою землю. Оболгали Интернационал, и незачем стало воевать с душманами.
Правы были чеченцы, что, готовясь к войне, наперед оружия подняли идею. И она счастливо служила им от обороны Грозного до торжества Хасавюрта. Ведь не даром давились хлебом все местные Геббельсы, одним только словом поднимавшие на ноги всю Чечню. И мятежный предгорный юг, и хладнокровный равнинный север. Это позже, когда ушли, разгромленные не в поле, но в штабах, наши армии, рухнула, как подкошенная, и идея чеченской независимости. Растаяли за горизонтом вражеские эшелоны, и никто не вспомнил, за что же воевали чеченцы. За свободу или за рабство…А ведь она была на самом деле, их, купленная за доллары идея. Светила ярче яркого солнца. И целые семьи шли умирать совсем не за продажных своих правителей, а именно за свободу. Другое дело, сколько правды и сколько лжи было в этой идее. И сколько пядей во лбу нужно было добавить каждому, чтобы их различить…Но прошел угар Хасавюрта и вслед за ним сгинули все идеалы. Потому что никто не стал свободнее и независимее. Никто из чеченцев не увидел "светлого будущего", за которое легли под танки его брат или отец. Только нужда, только голод, только война…Уже не за идею шли воевать в Дагестан. За добычей, за триумфом, за властью. И шли уже не чеченцы, бандиты. Хотели разорить чужой дом, а рассыпали свой. Потому что зашаталась вся Чечня от ответного удара. Не та Чечня 94-го - 96-го, где против нас стоял и север, и юг. Другая Чечня, бандитская, ваххабитская. Та, где уже никто не поднялся ни за какую свободу.
Чеченцы выиграли первую войну. Не долларами. Все-таки не долларами. Ведь и босые, и голодные - все торопились в бой. Выиграли духом. Их идея легко задавила нашу. Они сражались "за Отечество", мы за "наведение конституционного порядка". За летчика Дудаева шли гораздо охотнее умирать, чем за алкоголика Ельцина, пусть и Главнокомандующего.
Но ничего не ясно с этой войной. Здесь нет идеи. Ни у одной из сторон. Чеченцы её потеряли, а мы не приобрели. А солдат без идеи - не солдат. Ведь страшно жить, если не за что умирать. Нам бы поучится у чеченцев. Нам бы прислушаться, что они там говорят, нам бы заново перечитать их лозунги и листовки, что даже женщин ставили в ополчение…Кстати, кто-нибудь знает, что написано у них на могилах? Какие слова и о чем? Кто-то вообще этим интересовался?.. И я задумался только сейчас. Без сомнения, не "при выполнении служебно-боевых задач", как пишут в наших похоронках. Наверняка есть слова о вере, свободе, отечестве. А у нас?.. Ничего. Разве что тот же "конституционный порядок"…
Пока мы не станем умирать идею: за веру, за свободу, отечество - не видать нам никакого успеха в войне. Потому что только эти святые слова и ведут к настоящей победе. А мы забыли, когда слышали их в последний раз. Кажется, при живом Гитлере, а может, Наполеоне…
Нужна идея! Как воздух, как под ногами земля! Иначе нам никогда не очистить Кавказ, не освободить наш поэтический Иерусалим. Иначе он обречен, наш многолетний крестовый поход…"
Вот на что навел меня ночью пленный бандит. С какой невероятной тайны сорвал он заплесневевшие печати времени. И я, слушавший его меньше всех, расслышал побольше других. Боевик поведал мне одному, что победа рождается в сердце, а не в бою. И я услышал его рассказ сквозь несколько стен…
"Значит, на отдых собрался… - с досадой думаю я. - А если поговорить с операми?.. Прямо сейчас, пока не кончилась ночь. Побег. Пуля вдогонку… Нет. Не согласятся… А будут не против, найдутся какие-нибудь свидетели…"
…Лето четвертого года. Куда ты побежало из Грозного? По какой улице проходит твоя дорога, и какую найти преграду, чтобы тебя задержать?
Постой, лето! Здесь так холодно, в этом городе. Здесь так мерзнет живое сердце. А теперь и ты уносишь тепло. Кто же споет нам в засадах, когда уйдут из садов соловьи? Как мы уснем на голой земле, когда ее промочат дожди?
Зеленый июнь, жгучий июль да кровавый август - наш потерянный рай, в который уже закрываются двери. Как счастливы те, кто успел до них добежать. Как несчастливы мы, кого не пустили на небо. Кому ничего не досталось, кроме ненужной памяти об этом тяжелом времени.
Уже не хочется никуда по ночам. Уже не зовут дороги, не просится на плечо автомат. Уже упустили свой аромат медвяные стройные травы. Задышал пылью и пресной водой свежий холодный ветер. Рухнул под ноги первый некрепкий лист… Всё кончено.
Куда ты, лето? Куда же ты, молодость?..
"…За обиду нашего времени"
Октябрь 2004 года.
Северный Кавказ:
И вот наступила осень. Моя первая чеченская осень. Она, оставив за спиной жаркие, выгоревшие от белого солнца дни, принесла бесконечную серость дождей и золото раннего листопада. Как злые вестники грядущих печалей, поплыли по небу черные дымы облаков. На глазах начал дряхлеть, будто уже сполна пережил себя, Грозный. Изодрала старость да сгноила сырость зеленые платья его одежд. Открыли вновь свои раны - огромные дыры ударов - едва друг на друге стоявшие этажи. Вышли на безлюдные улицы чумные стаи бродячих собак. И, бросив родные болота, потянулись за солнцем запоздавшие журавли.
Хорошо погуляло в городе лето. Хорошо пропело все свои песни. Многих возвысило музыкантов и многих навсегда отвадило от игры - позволило убивать одним и быть убитым другим. Много было справлено этим летом и поминок и похорон. Допьяна напилась кровью земля, до одури надышалось трупами небо. Исполнили восхитительный джаз и покрылись добрым нагаром серебряные трубы Грозного - вороненые стволы перегревшихся автоматов.
Сколько людей погибло за это лето… Добрых и злых, малых и старых, правых и виноватых… Сколько беды народила война. Каждый уходящий отсюда день не оставлял после себя ничего, кроме новых убитых. Потеря за потерей. Их было так много, этих трупов, что можно было дивиться всем, кто от них шарахался в сторону. Не было одинаковых трупов. Здесь не равнялись при жизни, и это не исправила смерть. И, подтверждая различие, они так и валялись, кто в болоте, кто на земле, с оружием в руках одни, без рук другие и без оружия третьи. Да еще, словно на карнавале, рядились во все одежды: в безликие "афганки" и "горки", в колоритные маскхалаты и камуфляжи, в серые, как шинели, костюмы милиции, в гражданские трико и футболки, в кофты и джинсы. Смерть не различала цвета и сукно, не выбирала героев и негодяев. От нее нельзя было скрыться в темном углу, она имела глаза в темноте. Нельзя было защититься бронежилетом, она пробивала любые доспехи. Как и нельзя было выгадать час, в котором не убивали…И мы перестали тревожиться. Мы привыкли к чужой смерти и устали ждать собственной. Это вдруг стало нестрашно - однажды упасть и не встать. Разве, что жаль, если тебя где-то ждут.