К друзьям Хайнко и Армину во Франции присоединился унтер-офицер Ахим Дохани, который после школы имел за своими плечами уже шесть лет службы. Его военную карьеру предопределил дедушка-еврей. В мирное время он поступил во 2-й конный полк и по роковому стечению обстоятельств, прослужив два года, не смог снять мундир и пойти учиться, а вынужден был продолжать носить военную форму и идти на войну. Ахим был хорошим товарищем. Из-за того, что у нас было много общего, во время службы в Эпани между нами тремя возникла крепкая дружба. Его мать жила в Буххайме, совсем недалеко от Фрайбурга. В письмах мы рассказали друг о друге нашим матерям. Они встречались или созванивались, чтобы поболтать и узнать друг от друга новости о своих сыновьях. У Ахима с собой была гармонь, и на эскадронных праздниках, которые солдаты устраивали для того, чтобы расслабиться и забыться с большим или меньшим количеством алкоголя, он своей музыкой поднимал нам настроение. Он очень хорошо играл: иногда - зажигательные марши, иногда - ритмично и с чувством - английские шлягеры.
Свое становление солдатом он сам изложил на бумаге под заголовком "Солдат - второй класс":
"В 1935 году мой отец достал бутылку коньяка, а мне предложил присмотреть за картошкой. Когда я вернулся через некоторое время, то увидел пустую бутылку и очень довольного отца. Он за это время обзвонил все кавалерийские полки и наконец узнал, что в Восточной Пруссии командир 2-го кавалерийского полка - его однополчанин Гёшен. Отец объявил мне, что я принят на военную службу.
Когда я, 1917 года рождения, в 1937 году поступил на военную службу, Гёшена уже заменил фон Заукен, ставший позднее генералом и кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Но, несмотря на мой изъян (в родословной), никаких проблем у меня не было. Я считался хорошим кавалеристом. А после того, как на занятиях на вопрос о том, когда солдат имеет право обращаться с жалобами, с полным убеждением ответил: "Никогда, господин лейтенант!", как можно сейчас утверждать, были созданы все предпосылки для спокойной службы рекрутом.
На самом деле офицеры, насколько это позволяла служба, относились к нам по-товарищески. Один раз я получил настоящий разнос, когда, едва оправившись от воспаления легких, вышел во двор казармы без головного убора.
Унтер-офицеры, за исключением немногих, но важных исключений, приспосабливаются к заданному свыше климату. Но отрицательным моментом была эта очевидная протекция со стороны всех участвующих, которая, как я думаю, была незаслуженной и со служебной точки зрения: в действительности я никогда не чувствовал себя "дома". И это осталось так до сегодняшнего дня.
Второй год был самым худшим в моей солдатской службе и по-настоящему унизительным, но солдат никогда не жалуется. Произведенный в старшие кавалеристы, но без квалификации старшего по помещению, я стал "функционером" и чистильщиком унтер-офицера С., не скрывавшего своей враждебности ко мне. К службе я потерял всякий интерес и мстил ленью. После двух лет военной службы уволиться я не смог - началась война.
Единственным утешением был перевод в отделение "кони начальников", который обеспечил фон Кристен, бывший в то время полковым адъютантом. В отделении было по одному коню от каждого эскадрона. Хорошие занятия по выездке, долгие пробеги - некоторые даже на местности. Позднее я сумел его отблагодарить и передал фон Кристену первое направление на танк Pz IV!
В первые дни войны меня наконец освободили от С. За недостойное поведение по отношению к нему, как старшине эскадрона, в качестве "наказания" я был переведен во взвод пользовавшегося моим уважением офицера, обучавшего рекрутов, лейтенанта Твера. Подобное произошло со мной еще раз. В Сталинграде, уличив унтер-офицера в трусости, солдат вынужден был снова пожаловаться. Снова результатом стал немедленный перевод - но на этот раз очень почетный.
"Летом на лошадях в Польшу" - так мы назвали этот период войны. Посаженный на служебную лошадь моего командира эскадрона ротмистра Мазура, я был уверен в его постоянном внимании: даже после продолжительных маршей тугоуздый Пират должен был безукоризненно ложиться на повод.
Уже во время боев во Франции меня вызвали к командиру полка. Заукен сказал мне, что, к сожалению, не может мне вручить заслуженный в Польше Железный крест II класса. Он дал понять, насколько ему неприятно это мне говорить, но слабое утешение со стороны гордого офицера не смогло смягчить такого удара по самолюбию молодого солдата. Позднее эта дискриминация была смягчена. Еще до Сталинграда я получил Железный крест I класса.
С течением времени и военных будней я дослужился до последнего разрешенного мне военного чина. Завадски спросил меня как-то раз, что со мной происходит. На мое объяснение он заметил:
- Утешьтесь, Дохани. В хорошем шнапсе всегда 50 процентов!
Хотя это меня не утешило, но развеселило. Все же "старик-штабс-ефрейтор" подлежал уважению по правилу "старый человек - мудрый человек".
За три дня до того, как кольцо под Сталинградом замкнулось, меня отправили в отпуск, несмотря на мой протест. Я не хотел упустить момент окончательного падения города. Когда я вернулся, то целыми днями стоял на аэродроме. И, несмотря на все мои упрашивания, никто (к счастью!) не хотел взять меня в самолет, чтобы доставить в город. Вместе с остальными собравшимися "отставшими" под командой совсем молодого лейтенанта фон Бр. меня откомандировали в 15-й танковый полк. Там из дивизии меня отправили на переформирование, и, к моему удивлению, я получил чин унтер-офицера. Только позже я узнал, что Бр., зная положение дел, заявил, что не будет мешать моему продвижению.
Когда я снова вернулся в дивизию, фон Кнебель-Дёбериц (позднее - майор генерального штаба, последний командир 24-й танковой дивизии) заявил, что я должен был отказаться от производства, а так как не сделал этого, подлежу военному суду. Но так серьезно он, конечно, не думал.
Наконец-то назначенный на должность командира танка, я вышел из строя уже в первом бою в России в октябре 1943 года. Мой слишком нервный наводчик выстрелил без приказа, когда моя рука была еще на отражателе: вылетевшая гильза раздробила мне два пальца. Последовал главный перевязочный пункт, полевой госпиталь и, наконец, поездка на родину в товарном вагоне. Рука нагноилась и сильно болела, а у врача, сопровождавшего поезд, было только 20 обезболивающих таблеток на 1500 раненых. Я уже считал руку потерянной.
На одном из полустанков на соседнем пути остановился санитарный поезд. Через его окна были видны пустые полки, застеленные белыми простынями. Ни секунды не думая, я пересел. Через полчаса мне сделали операцию. Рука была спасена. При участии моего будущего тестя (однополчанина моего отца) мне удалось перевестись из резервного госпиталя в тыловой.
Дома понятливый ортсгруппенляйтер позднее даже разрешил мне жениться. Но выздоровление шло очень медленно. Наконец мне пришлось почти заставить человеколюбивого главного врача меня выписать. После запасной части я попал в войска, участвовал в боях в Южной Польше и командовал танком во время отхода до Венгрии.
Потом нас перевели в Восточную Пруссию. Танки с собой мы взять не могли, а вторым транспортом мы танки так больше и не получили. В результате нас распределяли по разным частям. Все было продумано очень заботливо, так что вместо них я был откомандирован в нашу полевую жандармерию. Последствия были непредсказуемы.
Сначала я с пистолетом в руках был поставлен за неустойчивым фронтом с приказом на месте расстреливать всякого отходящего без разрешения солдата. Товарищи отходили целыми отрядами, но я не слышал ни одного выстрела. Последующие обычные задачи полевой жандармерии проблем не представляли.
Однажды ночью очевидно оставшаяся одна и поэтому беззащитная жена помещика пожаловалась, что работавшая у нее русская стала непослушной. Лейтенант Г., начальник полевой жандармерии, получил приказ арестовать русскую вместе с ее двумя детьми, двух и десяти лет. Г. доложил об исполнении в штаб дивизии и возвратился с приказом расстрелять всех троих без дальнейших разбирательств. Когда я отказался выполнять связанный с этим приказ, мне стали угрожать военным судом. Я все равно отказался, но и сегодня упрекаю себя за то, что не предотвратил этого убийства. На следующее утро, после того, как в деревне увидели трупы, ее жители были возмущены, так как с полным правом опасались мести наступавших русских. В начале 50-х годов я встретил Г. на встрече однополчан. После долгих раздумий я ничего не предпринял.
Отправленный по причине неблагонадежности обратно в полк, я застал свою "ватагу", точнее, ее остатки, немного севернее в лесном лагере. С моим новым и последним командиром батальона майором Кульсом, 1920 года рождения, в Ангербурге я пел в солдатском хоре.
Прижатые к обрывистому берегу Фришен Хаффа, по приказу майора Кульса мы построили плот. На этом плоту, который буксировал наш последний плавающий автомобиль, мы переплыли через Хафф на Нерунг. Технически совершенно неопытный, назначенный Кульсом его водителем, я оказался виновным в поломке плавающего автомобиля, потому что заправил его дизельным топливом.
На Нерунге Кульс принял горькое решение. Он должен был отобрать из более сотни остававшихся в полку человек 30 офицеров, унтер-офицеров и солдат для отправки в Рейх на корабле. Над этим решением он думал целую ночь. Я никогда не забуду лица товарищей, которые на следующее утро на построении узнали, что они передаются в другие части и должны остаться в Восточной Пруссии. Это означало почти верный смертный приговор. Из-за сделанного им выбора после войны он подвергался резким нападкам тех, которым удалось вернуться другими путями. Это понятно, но достойно сожаления, что он был абсолютно одиноким.
Прибыв в Шлезвиг-Гольштейн, 8 мая из последнего оставшегося у нас приемника мы узнали о капитуляции. В помещении воцарилась мертвая тишина. Я сел за рояль и тихо сыграл "Германия, Германия превыше всего" и думал, что это произведение больше никогда мне не придется исполнять. Но и это оказалось заблуждением.
На следующую ночь я был дежурным. Кульс пришел ко мне, и мы целый час беседовали с ним о том, был ли Гитлер великим человеком или нет. Тогда мы не пришли ни к какому результату. После этого Кульс условно произвел меня в вахмистры и офицеры резерва, "чтобы я потом мог принимать участие во встречах офицеров".
После увольнения из Вермахта я всевозможными транспортными средствами и пешком пробирался все дальше на юг к дому. После некоторых затруднений во французской зоне я добрался до Фрайбурга. Уже в начале ноября я сидел в аудитории Фрайбургского университета и начал изучение права".
Солдатские будни этих двух унтер-офицеров-танкистов протекали совершенно обычно в 12-м эскадроне 24-го танкового полка. Если не принимать в учет разницу в звании (ефрейтор - унтер-офицер), то жизнь моя от них ничем не отличалась. Но в вопросе производства в унтер-офицеры имелось все же большое различие. И, наконец, когда последний командир батальона 24-го танкового полка принимал трудное решение об эвакуации 30 человек из 100 солдат этого полка из "котла" в Восточной Пруссии, несмотря на расовые законы, он выбрал Ахима Дохани.
ИНТЕРЛЮДИЯ В ВЕРХНЕЙ ИТАЛИИ
17 августа 1943 года мы погрузили только что полученные танки на платформы и поехали в направлении Бреннера. В то время я уже приобрел известность фотографа, обеспечившего всех товарищей фотографиями их военной службы. Мой командир эскадрона, всячески поощрявший мою страсть к фотографированию, разрешил мне во время поездки сидеть свободно на танке. Остальные солдаты должны были находиться в вагонах, так как перед этим один солдат погиб от удара током от контактной сети, а другой, ехавший по железной дороге стоя на танке, разбился о вход туннеля. Благодаря такой награде "за фотографирование" я при прекрасной погоде сидел в люке радиста все время следования от Магдебурга до Пармы, обозревая окрестности. В Парме наше путешествие подошло к концу. Танки были сразу же выгружены, и тут же на улице мы получили первую взбучку. Командир эскадрона приказал по радио: "Командиры взводов - ко мне!" Мы знали, что ничего хорошего это не обещает. Командир собрал взводных из-за того, что танки "не держали должного равнения" при движении по улице. Резким тоном, почти сквозь зубы он заявил: "Я не хочу больше видеть, что вы едете по улице как стадо свиней! Если это повторится, то эскадрону достанется!"
Он подразумевал муштру в наказание или дополнительные тренировки. Теперь мы на наших танках ехали точно один за другим по римской улице Виа Эмилия через Реджио в Модену. За Моденой командир головного танка увидел на столбе наряду с другими тактическими знаками табличку со скачущим всадником на щите и параллелограмм - символ 24-го танкового полка. Это был дорожный указатель для нашего полка. Танки свернули с дороги и направились к месту нашей новой квартиры - виноградной плантации неподалеку от Болоньи.
Однажды к нам прибежал молодой коричнево-белый пес-дворняга и почему-то непременно захотел остаться при экипаже танка 1241. Этот маленький песик смотрел на нас такими преданными глазками и ему так нравилось в танке и вокруг него, что командир и экипаж решили оставить его в качестве талисмана нашей машины. Из-за беспомощных и неуклюжих движений мы назвали его Тапси. Наш новый друг всегда был неподалеку от нас и как-то раз съел содержимое котелка, который разогревали на костре и оставили без присмотра.
Для прогулок из пистолетных ремешков мы сделали ошейник и поводок, на котором водили Тапси. Он оставался с нами до первых боев в России. Мы бы и дальше держали его как маленького песика-танкиста танка 1241, но во время боев совершенно нельзя было гарантировать, что его не зацепит или не придавит каким-либо предметом. Поэтому его пришлось передать в наш обоз. Когда я позже попал в Кировоград, то видел Тапси еще раз, когда солдат выводил его на поводке на прогулку. Своими короткими лапами он по брюхо увязал в сугробе. Мне его стало жалко, и я почувствовал вину за то, что мы увезли эту маленькую собачку с ее солнечной итальянской родины, и теперь она должна бродить по русским сугробам. Это было редкое чувство вины, и еще по поводу маленькой собачки!
Унтер-офицер с графским титулом, с которым я, как и прежде, поддерживал дружеские отношения, очень хорошо говорил по-итальянски и продолжал оставаться в выгодном положении переводчика. Уже во время поездки по железной дороге из Магдебурга в Парму 12-й эскадрон получил выгоду от знания языка и искусства ведения переговоров, которыми обладал мой друг. Между Бреннером и Триентом у одного из вагонов перегрелась ось. Итальянское станционное начальство, все еще связанное с нами осью Берлин - Рим, хотя и эта ось уже была перегрета и вот-вот должна была лопнуть, не меняло вагон. Железнодорожники объясняли, что у них нет запасного вагона. Поезд стоял у самой реки Эч, и мы, танкисты, купались в ее стремительных водах. А тем временем граф унтер-офицер продолжал переговоры. Он обсуждал положение с главным фельдфебелем:
- У нас еще есть деньги в эскадронной кассе?
- Да, зачем?
- Вы можете дать мне немного для итальянских железнодорожников?
Главный фельдфебель дал денег, а граф продолжил переговоры. Через некоторое время был подан запасной вагон. Танк начали перегружать с неисправной платформы. При этом оказалось, что у водителя - не лучший день. Он резко бросил фрикцион, и танк соскочил одной гусеницей с платформы. С большим трудом, двигая танк туда-сюда, в то время как остальные солдаты подкладывапи под гусеницу толстые доски, танк удалось перегрузить на другую платформу. О другом случае пользы для эскадрона я расскажу позже.
В месте нашего расположения граф через день покупал овощи для подразделения. Вскоре его знала вся округа. И он мог оказать большую помощь в обмене денег. Проблема пребывания в Италии заключалась не в том, что надо было иметь деньги, а в том, какого достоинства они должны были быть. Высоко котировались пятимарковые серебряные монеты. И в этом обмене очень хорошо мог помочь мой друг П. А с небольшими карманными деньгами в Италии мы могли бывать в кафе и барах.
Когда граф унтер-офицер отправлялся в поездки по делам, то я сопровождал его, сидя в машине справа от водителя. В одной из таких поездок я стал свидетелем магического действия офицерской формы, если она дополняется необходимым авторитарным поведением. Один лейтенант с П. в качестве водителя и со мной в качестве грузчика нашел товарный вагон, груженный вермутом "Чинзано" и бутылками с шампанским. Недолго думая, мы открыли вагон. Мы уже начали разгрузку, когда подошел часовой и приступил к выполнению своих обязанностей с окрика: "Стой! Не двигаться!" Лейтенант не обратил на него внимания, поэтому часовой направил на нас карабин и сделал вид, что целится. Тогда лейтенант на него закричал:
- Эй, ты что, осмеливаешься целиться в прусского офицера?!
Солдат замер от почтения перед офицером и был настолько напуган, что безропотно разрешил нам уехать.
Из отпуска граф привез пароль: "Дядя Фридрих тяжко болен". Зашифрованно в этом высказывании выражалась наша надежда на то, что Гитлер будет устранен в какой-нибудь акции, а вместе с этим завершится и война. Потом Хайнко рассказывал еще про двух своих коров, которые перелезли через забор на лугу возле его маленького (второго) дома в Верхней Баварии. Проезжавший мимо берлинец вытащил пистолет и открыл по коровам стрельбу, ранил обеих и за это получил девять лет тюрьмы.
Затем, в начале сентября 1943 года, мы стали свидетелями последствий капитуляции итальянского правительства Бадольо. Казармы теперь уже не воюющей итальянской армии, располагавшиеся от Болоньи до Венеции, быстро захватил наш полк. Наш эскадрон тоже занимал итальянскую казарму. Для этого на танках мы через Апеннинские горы поехали в военный городок под Пизой. При этом наблюдалось быстрое изменение в поведении и отношении итальянцев к нам. До этого они повсюду приветствовали нас букетами цветов и вручали нам "фасцес" - маленькие пучки прутиков с топориком, которые были обвязаны лентой с надписью: "Победить!" А теперь, после капитуляции, враждебными взглядами провожали наши танки, а иногда плевали им вслед. Итальянское население, практически не затронутое войной, быстро забыло про ось "Берлин - Рим" и рассматривало теперь американцев как освободителей. Для него мы, солдаты, стали врагами, а наши танки - символом вражеской власти, с которыми теперь ему надо было бороться в своей собственной стране.