* * *
Недавно ко мне подошла одна милая дама, врач-психиатр из Лондона, и сказала, что она будет теперь моя ученица по драматургии, и какой первый совет я ей могу дать. (И сюжет, кстати, заодно.)
Сюжет я ей дала сразу, мама вышла замуж. Все разрабатывали эту тему, начиная с Эсхила и вплоть до Шекспира и Вампилова. Тема неисчерпаемая.
- А вот совет, совет дайте, - твердила дама.
Она была немного пьяненькая. Все присутствующие были слегка под этим делом. Мы отмечали открытие выставки недавно умершего замечательного художника М.Рогинского. Дело происходило в чужой мастерской.
Уйти от ответа на ограниченной территории не представлялось возможным. Схватить в охапку пальто и шапку значило обидеть ни в чем не повинного ослабевшего человека, к тому же врача. К тому же когда-то она пригласила нас всех в Лондон и объявила, что это фестиваль "Женщины России".
Я собрала все свои силы и сказала:
- Проблема должна быть неразрешимая!
- Че? Простите, че? - пролепетала врач.
- У вас в пьесе должна быть неразрешимая проблема!!!
Моя будущая ученица дрогнула и отошла.
Так сама собой сформулирована оказалась главная причина, по которой пишутся пьесы - есть неразрешимая проблема, и она таковой и останется, чтобы режиссерам и зрителям было над чем подумать.
И в который раз я попытаюсь объяснить, что каждый жанр требует своих средств выражения.
Как бывает разная погода и разное время дня - так бывают и разные жанры. Летом, в хороший денек, когда зелень и легкий пахучий ветер, когда вода блещет и наверху зависло невесомое пушистое облачко - это похоже на короткую веселую сказку. На шутку, на смешной стишок. На перековерканные словечки, которые надо складывать, чтобы понять. Это все жанр дня, жанр смешной сказки и стиха.
Уже вечером, когда лес подступает к веранде, месяц висит тяжелый, золотой, когда в темноте и сырости сладко пахнут белые табаки, а от самовара тянет смолистым дымком - это уже может быть другая сказка, длинная и интересная. Сказка на ночь, с приключениями, горестями, но всегда с победой в конце.
Потому что этот жанр - сказка - он всегда требует хорошего конца.
Другое дело такой жанр как новелла. Есть новелла лирическая, "Дом с мезонином" Чехова, есть новелла и лирическая и комическая, как у О'Генри. Все это - как хороший вечер на веранде, веселая беседа с друзьями, разговор с милым человеком, расставание, отъезд, может быть, навсегда.
Но настоящая новелла - это жанр тяжелого сна. Она как удар под дых. После нее долго опоминаешься. После нее надо вспоминать и думать. Она застревает в памяти и не уйдет никогда, становится фактом вашей жизни. Великие новеллы XX века - "Легкое дыхание" Бунина, "Рассказ о семи повешенных" Леонида Андреева, который мне много раз снился, и моя бабушка, выходя из фургона на казнь, повязывала всем платочки на шею и крепко целовала… "Весна в Фиальте" Набокова, "Возвращение" Платонова. Новелла редко кончается хорошо, такой жанр. Она вызывает слезы.
Роман не кончается ни хорошо ни плохо, он длится как жизнь, этот жанр подробен, в нем устраиваешься удобно и потом можешь читать хоть кусками. Его и пишут долго, иногда убивая себя, как убил себя Марсель Пруст непосильной для больного человека работой, написав великую и самую трудную книгу XX века "В поисках утраченного времени". Как истощил себя Булгаков, работая до последнего над "Мастером и Маргаритой". Как Джойс - он долгие годы диктовал свой заключительный роман "Поминки по Финнегану", совершенно непонятные тексты, и на расшифровку одной только главы из этого романа у польского исследователя М.Сломчиньского ушло двадцать лет… Джойс ослеп окончательно над этим своим трудом и вскоре умер. А разгадка этого непонятного текста, по-моему, ходит рядом - у бедного Джойса сошла с ума любимая дочь, и он попытался, может быть, написать роман ее языком, языком, в котором все отдельные слова понятны, а вместе они не значат ничего - или значат все.
Попробуйте составить фразу, не значащую ничего. Не выйдет. Я как-то вставила в свою пьесу "Бифем" такие тексты. Но они просто обозначали помехи в микрофоне, неразборчивость. А Джойс написал целый роман!
Или вот есть драма. В жанре драмы самое важное, как ни странно, чтобы зритель смеялся на спектакле - почти до конца. В конце надо дать ему поплакать. Вот этот жанр драматургии - трагикомедия или даже комическая трагедия - его нельзя написать подзаголовком. Скажем, драматургическое произведение "Сны в саду пустяков", а в скобках "трагикомедия". Потому что если это трагикомедия, то это не жанр, а удача. Получилось - жанр, а не получилось - извините, какая там трагикомедия, если зрители, не всколыхнувшись ни разу, пошли домой как были, с новыми ощущениями в виде бутылки "Пепси" и подозрительного театрального пирожного в животе?
А какие бывают, допустим, жанры у ночи? Некоторым людям ночь дана для крепкого сна, другим - для пира и прогулок, третьим - для воспоминаний, ненаписанных писем и слез, четвертым - для тайных и нехороших промыслов, для греха.
Жанр крепкого, интересного сна я бы определила как длинный роман, жанр пира и прогулок - как комедию (часто с переходом в историю болезни или милицейский отчет), жанр тайных промыслов - сами знаете, это как криминальное чтиво, или род порнухи и игривых статеек в мужских журналах.
Но любовь, воспоминания и слезы - это уже новелла.
И оставьте каждому жанру свое. Все они поместятся на книжной полке.
А вот как обойтись писателю, который заплакал, написав свой рассказ о любви? Как ему утешить себя? Чем успокоиться?
Имелся у меня такой метод, когда они все были маленькие. Надо просто рассказать детям (Кузе, Мышепотаму, Уте, Мыши и мальчику Поросенку Петру Первому, а также тому Кенгуренку, который пока сидит в сумке) - рассказать им на ночь сказку! А потом, утром, если получится, записать эту сказку, и - когда-нибудь - опубликовать…
Но вот читатель - он не помнит добра, не помнит сказок. В его бедном сердце, как шип, торчит прочитанная новелла или увиденная пьеса. И читатели горько упрекают автора, не прощают ему, помнят… Иногда долго.
Спасибо им.
Остаюсь Ваша
Людмила Петрушевская
Маленькая девочка из "Метрополя"
Начало
Когда я думаю о человеческом роде, то представляю его себе не в виде генеалогического древа с ветками.
Род выглядит как лес, он просматривается далеко - и в виде цепочки людей-деревьев, которые держатся за руки. Почему-то так. Там, в тумане времен и веков, стоят они, предыдущие поколения, многорукие деревья, и каждый предок соединен ветвями с одной своей стороны с родителями, а с другой стороны с детьми. И каждый и отец и одновременно сын, и сам по себе единственный в мире. И каждая из них - дитя своей матери и мать своей дочери или сына и в то же время отдельное, непохожее ни на кого создание. И каждый един в трех лицах - дитя, родитель и личность.
Пока тот, в центре, силен, он поддерживает обе стороны, и тех, кто стоит перед ним, и тех, кто встал потом. И этот центр перемещается со столетиями. Человек слабеет, его сила переходит к следующему поколению. Его ум, его знания уходят с ним, их не передашь, а качества могут перейти к потомкам - упорство, даже зверское упрямство во вред себе; сила духа; убеждение, что еда должна быть спартанской, а вода для обливания холодной; обжорство в праздники; несогласие с властями; верность своей позиции во вред себе и ближним; сентиментальность, любовь к музыке и поэзии и вздорность по пустякам; свирепая честность и полная невозможность прийти куда-нибудь вовремя; чистота помыслов, стремление всем помочь и ненависть к соседям; любовь к тишине и громкость повседневного крика; умение жить без денег и безумные траты на подарки; полный тарарам в доме и жесткие требования к домашним убирать за собой - и безграничная любовь к малышам, особенно когда они спят во всей своей красе.
Моя прабабушка Ася умерла от сепсиса в тридцать семь лет, оставив шестерых детей. Ее муж, мой прадед Илья Сергеевич, врач, пошел к реке. Он считал себя виновным в смерти жены. Все пятеро побежали за ним, догнали на берегу и повисли на отце, остановили. Маленькую несла старшая, Вера. Когда маму Асю хоронили, дочь Валечка восьми лет шла за отцом как тень, ступая в его следы и бормоча про себя: "Я всю жизнь буду идти по твоим стопам". Они почти все стали подпольщиками, дед был большевик, борец за права угнетенных. Работал он обычно доктором при фабричном управлении, а к нему стекалась хворая беднота из поселка и деревень. И он вообще никогда не брал денег за лечение. Только жалованье. Принципиально принимал всех угнетенных, а должен был обслуживать только персонал. Поэтому, как правило, его увольняли быстро, и работу он находил преимущественно на эпидемиях, на холере и чуме - туда принимали всех врачей, даже ссыльных.
Я, как только начала говорить, назвала его Дедя.
Вегера
Я родилась в гостинице "Метрополь", это был второй Дом Советов, гостиничные номера там занимали старые большевики, в том числе мой прадед, Дедя, Илья Сергеевич Вегер, член РСДРП с 1898 года. Там же жила, после развода с мужем Н.Ф.Яковлевым, дочь И.С.Вегера, моя бабушка, Яковлева Валентина Ильинична, тоже член партии с 1912 года, с дочерьми Верой Николаевной и Валентиной Николаевной, моей будущей мамой. Все три, как полагается в сказках, были удивительные красавицы. За бабушкой Валей бегал юный Маяковский, но она предпочла студента Колю Яковлева. Их дочь Вава (Вера) выросла и стала самой красивой девушкой (белоснежная улыбка, косы, синие глаза) Бронетанковой академии, а моя мама с четырнадцати лет, будучи очень высокой девочкой, выходя на улицу, подвергалась постоянным провожаниям кавалеров, в особенности солдат, причем она им простодушно отвечала на вопросы как зовут и где живешь, но не говорила сколько лет, и это огорчало ее мать и сестру. В семье мою маму звали Люлей, она была младшей, и ее всегда считали неопытным ребенком. Хотя она упорно училась, читала горы книг и в школе, и на своем литературном факультете. На ее письменном столе стояли пирамиды томов (по одному только Средневековью было три огромных хрестоматии). Она настолько серьезно занималась литературой, что воспринимала обычное чтение как профанацию. Про племянницу третьей жены своего деда (Деди), которая племянница в самую голодуху частенько приходила в "Метрополь" к Деде за книгами, Люля говорила: "Ну конечно, тургеневская девушка на скамейке у пруда с романом в руках". На самом деле племянница оставалась ужинать.
Литература для молоденькой Люли была объектом изучения! Втайне же она любила раннего Горького.
Но так вышло, что Люля, наивная, серьезная и совершенно невинная девушка, забеременела в день своего рождения, 23 августа 1937 года, на даче в Серебряном Бору.
Я в детстве слышала своими ушами, что она сказала нашей пузатой, на восьмом месяце, дворничихе Гране, которая пожаловалась, что долго не могла забеременеть. Мы стояли в воротах, и мама засмеялась, показывая на меня: "А я вот с первого раза…"
В то лето они жили в Серебряном Бору.
Это была государственная дача старшего бабушкиного брата, Владимира Ильича Вегера, старого большевика, руководителя партийной ячейки РСДРП на Красной Пресне и одного из организаторов знаменитого краснопресненского восстания с баррикадами 1905 года. Его партийная кличка была Поволжец.
(Я сейчас работаю между станциями метро "Баррикадная" и "Улица 1905 года". И никто не знает, что все это дела моего двоюродного деда Владимира Ильича, все названия, эти вывороченные камни мостовой и баррикады, все эти будущие скульптуры типа "Булыжник - орудие пролетариата". До сих пор московский транспорт тарахтит по специально оставленному историческому булыжнику между площадью Восстания и метро "Баррикадная".)
Поволжец, кстати, принял в партию пятнадцатилетнего подростка Маяковского, после чего тот загремел в Бутырскую тюрьму и впоследствии вышел из партии.
Маяковский ходил в дом к Владимиру Ильичу-Поволжцу и там познакомился с его младшими сестрами, Верой и Валей Вегер. В Валечку он влюбился немедленно.
Бытовала наша семейная легенда, что Маяковский с Бурлюком из этого дома вышли в блузах, Маяковский в знаменитой желтой, Бурлюк в лиловой. Мама мне рассказывала, что блузы мальчики взяли у сестер - но девушки были маленькие, а Маяковский огромный. Сомневаюсь. Может быть, ребята просто для смеха примерили? Правда и то, что блузы тогда курсистки носили пышные, на сборках.
Моя мама также говорила, что в тридцатом году она со своей матерью ехала в трамвае, и они столкнулись там с Маяковским. Бабушка сказала Маяковскому: "Это моя дочь". Вид у поэта был какой-то изнуренный, усталый. Шел последний год его жизни.
* * *
В 1937 году Владимир Ильич Вегер-Поволжец выстроил себе загородный дом на Сорок Втором километре по Казанской дороге в кооперативе научных работников, а государственную дачу в Серебряном Бору на лето отдал сестре Валентине (моей будущей бабушке) и ее дочкам.
Весной этого проклятого года произошли страшные события. В мае был арестован и подвергался допросам бабушкин брат Женя Вегер, член Политбюро Украины и секретарь Одесского обкома партии, была арестована и шла к расстрелу его сестра Леночка Вегер (она долгие годы руководила секретариатом у Калинина). Был арестован и казнен муж Аси, бабушкиной сестры, а саму Асю увели почти год спустя, она много лет просидела в ГУЛАГе. Расстрельный приговор тогда мягко называли "десять лет без права переписки".
Остальным приходилось ждать внезапных гостей. Это была пытка.
Каждую ночь бабушка вроде бы улавливала шум, как будто машина останавливается где-то вдали, открывается калитка, и очень явственно слышатся шаги по гравию…
В те годы именно ночью приходили за людьми, опечатывали квартиры, и больше никто и никогда не видел этих людей.
Каждую ночь кто-то явственно шел от их калитки к дому. Скрипел гравий. Но в дом не заходили. Надо было ждать. Спать стало невозможно. Выйти посмотреть она боялась.
Она пошла к психиатру. Он сказал ей: "Оставайтесь у нас, здесь вы будете в безопасности". Она осталась. Видимо, это ее и спасло. Ее так и не арестовали.
Моя бабушка была исключительно умная и прозорливая женщина. Она знала, что забирают всех - кроме психов со справкой. Молодая жена Жени Вегера, Соланж Корпачевская, пианистка и красавица, наполовину француженка, после ареста мужа была также схвачена - но в камере от ночных допросов она сошла с ума, и ее освободили. Когда Дедя к ней пришел, она беспрерывно рыдала, сидела на кровати седая в свои молодые годы, черная, истощенная, и бессвязно кричала. Дед был врач. Но он не остался у ее изголовья, а развернулся и без слова ушел. Не знаю почему. Может быть, он сам внутри себя так же хотел кричать все это время, но сдерживался. А она, безумная, была свободна в своих воплях. Женя был его надеждой, его гордостью (со старшим, Володей, он не общался со времен революции), Леночка - младшей любимейшей дочерью. Возможно, что человеческих сил вынести этот крик не было.
Дальнейшая судьба невестки была ужасной - мать Соланж забрала ее и ее маленького сына, увезла на Украину. Началась война, пришли немцы. Соланж с сыном и матерью вместе с колонной евреев из гетто были заживо закопаны в землю.
Но это произошло позже.
В описываемое время, летом 1937 года, Соланж еще, видимо, сидела, от Леночки, Жени и мужа Аси не поступало никаких сведений (та самая формулировка, "без права переписки"). Женю и Леночку арестовали 23 и 24 мая 1937 года. Леночку расстреляли 3 сентября. Женю 21 ноября.
Позже мне сказали, что кто держался дольше, не признавался в шпионаже, не подписывал бумаг, тех мучили больше и казнили позже.
А моя будущая семья в это страшное лето скрылась в Серебряном Бору. Иногда люди просто уезжали из своего дома, и посланные из НКВД их не находили.
Моя мама рассказывала, что Стефан (мой предстоящий отец, тоже, как и она, студент ИФЛИ, но не литфака, а философского факультета) приезжал к ней в то лето на дачу в Серебряный Бор… Она не уточняла, в какое время это происходило и где они виделись. Судя по всему, вечером и не в доме.
Позже я узнала, что мой отец был родом из Николаевской губернии, село Верхние Рогачики, и в его большой семье (это мне сказали уже другие люди) многие страдали туберкулезом. Он приехал в Москву больной, без ничего, как Ломоносов, поступил на рабфак на правах сельского бедняка с выдающимися способностями, а затем в ИФЛИ. Своего угла не было. К врачам он, скорее всего, не обращался. Может быть, боялся, что положат в больницу, придется потерять год. Жил и жил, покашливал. Он был высокий, кудрявый, симпатичный. Моя мама, усердная студентка литературного факультета, была красивая, сдержанная, серьезная, в жизни не понимала ровно ничего и вечно сидела над книгами. Кроме того, семья этой милой особы жила в самом лучшем доме Москвы, в "Метрополе". А ее мать раньше работала в Кремле, а потом в комитете по науке. А сестра училась в Бронетанковой академии. Поэтому мой будущий отец их, вероятно, сильно боялся.
Так что не исключено, что ночами, таясь от мамы и сестры своей любимой девушки, Стефан, видимо, как тать ночной, шел от последнего троллейбуса к калитке, потом по гравию пробирался к ее окну и вызывал на свидание. Так я думаю. Эти шаги, которые никогда не заканчивались стуком в дверь!
Бабушка была совершенно здорова психически.
Такова моя версия тех событий.
Во всяком случае, шаги были, но моих родных не забрали на Лубянку.
Короче, я родилась 26 мая 1938 года, примерно через девять месяцев после маминого дня рождения.
Но меня не опечатали в квартире, как это случалось с младенцами арестованных, и я росла у бабушки под боком под звучание великих текстов русской литературы, но об этом ниже.