Незнакомец поднял голову еще выше.
– Вы имеете честь говорить с графом Барановым! – произнес он, высоко поднимая плечи и меряя собеседника своего взором, полным пренебрежения.
Тот остановился, сделал легкую гримасу и, в свою очередь, поднимая голову, дурашливо воскликнул:
– Граф… Ба-ра-нов?! Только-то?! Я сам, батюшка мой, князь Телятинский.
Взрыв гомерического хохота встретил эту выходку со стороны товарищей и друзей Карцева, давно наблюдавших за этой оригинальной сценой.
Неудачный "граф", сконфуженный, пробормотал что-то о дерзости и непочтении, пригрозил тем, что он кому-то и что-то "покажет", и поспешил стушеваться…
За этим мнимым аристократом надолго осталась насмешливая кличка "князя Телятинского", что не помешало ни ему, ни его ближайшим родственникам преуспевать в той же глупой заносчивости.
Самое открытие Николаевской железной дороги имело место уже после моего выпуска, и я по окончании курса в Смольном монастыре приехала в Москву еще в мальпосте.
Когда Николаевская дорога была уже совершенно окончена и движение по ней открыто, то, несмотря на ее официальное открытие, в первые три дня поезда из Петербурга в Москву и обратно ходили еще даром, так непривычен был для русской публики этот способ передвижения.
Но публика привыкла к этому довольно быстро, и в самом непродолжительном времени прошлое медленное сообщение между столицами казалось уже почти невероятным и совершенно несносным…
Но я невольно отклонилась от моего повествования.
Чтобы покончить с тем, что мне в то время было известно из деятельности всесильного и всемогущего Третьего отделения, приведу здесь шестистишие, сообщенное мне много лет спустя товарищем или помощником обер-прокурора Св. синода Юрием Толстым по поводу лекции права, прочитанной в помещении, занимаемом парадными покоями этого могущественного отделения.
Не могу сказать, кому пришла дикая мысль при назначении нескольких последовательных научных лекций о праве выбрать для прочтения их именно это помещение, но Толстой, смеясь, рассказал, что по Петербургу по этому случаю ходило следующее меткое стихотворение:
У Цепного моста видел я потеху,
Черт, держась за пузо, помирал со смеху…
– Батюшки… нет мочи!.. – говорил лукавый.
– В Третьем отделенье изучают право?!
Право… на бесправье?!
Эдак скоро, братцы,
Мне за богословье надо приниматься!..
Вообще, ежели русское общество относилось к чему-нибудь с единодушным и, ежели можно так выразиться, беспросветным порицанием, то это к Третьему отделению и всем лицам, так или иначе к нему причастным. Это был произвол во всем широком значении этого слова, и я уверена, что полная и подробная история этого пресловутого учреждения, ежели такой истории суждено когда-нибудь появиться, – откроет одну из самых мрачных страниц русской истории.
Мне мельком пришлось слышать, ежели не ошибаюсь, от Тютчева, который, несмотря на громадную разницу лет, удостаивал меня частыми беседами, что у Валуева сохранилось много любопытных актов относительно этого характерного учреждения, но увидят ли эти акты когда-нибудь свет, Бог ведает.
Как слух передаю то, что рассказывали тогда о нахождении в распоряжении Третьего отделения секретного помещения с креслами, которые будто бы опускались под приглашенными поместиться на них барынями, чем-либо прогневившими агентов грозного учреждения и тут же séance tenante получавшими… ощутительное возмездие за свои политические прегрешения, при том, однако же, скромном условии, что ни они не видали эмиссаров этого веского нравоучения, ни те не видали своих временных жертв…
Как на одну из жертв такого, почти невероятного, порядка вещей указывали на графиню Ростопчину, приглашенную посидеть на этом историческом кресле вслед за написанным ею известным стихотворением "Барон и жена"… но насколько эта версия согласна с истиной, я решить не берусь.
В то время, о котором идет речь, а именно в начале второй половины прошлого столетия, жандармская служба пользовалась в обществе такими скромными симпатиями, что лиц, носивших синий мундир, в обществе встречать почти не приходилось и знакомством с ними никто не только не гордился, но и признавались в нем неохотно.
Не особенно сочувственно относился к этой службе и император Николай Павлович, несмотря на то что много и широко ею пользовался, и всем памятен случай, когда на доклад Бенкендорфа о желании одного из дворян Костромской губернии представиться государю и о том, что дворянин этот оказал значительную пользу, открыв существование тайного общества, образовавшегося в районе обитаемого им уезда, Николай Павлович отвечал:
– Спроси его, какой награды он желает, и по возможности исполни его просьбу… но… лично видеть его я не желаю! Доносы я люблю, но доносчиков презираю!..
Упомянув имя Бенкендорфа, не могу не передать уморительного анекдота, слышанного мною от сельского священника в Нижегородской губернии, который, в свою очередь, слышал его от своего отца, бывшего одним из злополучных героев этого уморительного и почти невероятного, но совершенно справедливого случая. Впоследствии то же подтвердил тамбовский губернатор П. А. Булгаков.
Дело было в сороковых годах; поездки особ царской фамилии по России были в то время большою редкостью и сопровождались такими тревожными приготовлениями и такими волнениями, о каких в настоящее время и понятия себе составить нельзя. По всему тракту исправлялись дороги, приводились в порядок паромы и переправы, чинились мосты и гати, и ни сами губернаторы, ни подчиненные им уездные и губернские власти не знали покоя ни днем, ни ночью. Об исправниках и становых приставах и говорить нечего… Эти по целым неделям не спали и не выходили из своих походных тарантасов, с быстротою молнии переносясь из деревни в деревню, из села в село и всюду нагоняя тот страх, под гнетом которого они сами мучительно страдали…
К этой мучительной тревоге еще прибавилось то обстоятельство, что незадолго перед тем почтовые лошади понесли и чуть не разбили экипаж великой княгини Марии Николаевны, проезжавшей по Тамбовской губернии, и с тех пор все смотрители почтовых станций находились под смертельным страхом повторения подобного казуса.
Все остановки по пути царского следования были заранее строго распределены, и не только за несколько недель, но за несколько месяцев вперед известно было, на какой станции будет остановка для обеда или завтрака, через какие города и села государь последует вовсе без всякой остановки и где он будет только минутно выходить из экипажа для принятия хлеба и соли от жителей. Кроме того, обозначены были с такою же подробностью и те села, где государь будет выходить из экипажа только для того, чтобы, войдя в местную церковь, принять благословение местного деревенского причта. В этих случаях тревога и хлопоты переходили на представителей духовной власти, и благочинные и архиереи суетились и волновались не хуже исправников и становых приставов.
Надо иметь точное понятие о сельском духовенстве тех времен, надо представить себе этих захудалых "батюшек", из которых многие никогда в жизни даже губернатора в лицо не видали, – для того чтобы представить их себе лицом к лицу с самим государем.
И вот в это время сделалось известным, что император Николай Павлович, проникая в глубь России, намерен посетить именно те из внутренних губерний, которые за долгий промежуток лет не видали в пределах своих высочайших особ.
Доставлено было к губернаторам, через губернии которых лежал царский путь, подробное расписание всех остановок, и в том числе на одно из самых скромных и захудалых сел Тамбовской губернии выпала честь принять под сень своего сельского храма государя, который должен был войти в сельский храм, памятный по какому-то историческому событию, и принять приветствие от местного сельского священника. Получив это указание, губернатор тотчас же сообщил о нем местному архиерею, а тот, полный тревоги, вызвал к себе местного благочинного.
Предстояло на общем совещании решить церемониал высочайшей встречи и подготовить речь, которою батюшка должен встретить и приветствовать государя.
Священствовал в означенном селе престарелый "батюшка" отец Иван, и в молодости своей не отличавшийся ни бойкостью, ни смелостью, а с годами и вовсе почти одичавший, и когда архиерей сообщил ему, что на его долю выпадет честь и счастье встретить и приветствовать государя, то скромный "батюшка" пришел в такое неописуемое смятение, что с непривычной ему решимостью наотрез объявил владыке, что решению этому он не подчинится и ни навстречу к государю не выйдет, ни приветствия никакого ему говорить не станет.
– Казните меня, ваше преосвященство, в Сибирь меня сошлите, а ничего я говорить не стану!.. – в порыве неподдельного отчаяния говорил потерявший голову батюшка. – Все равно мне гибнуть!.. Так уж лучше пусть я так, в безвестности, окончу дни свои в дальнем монастыре, на послушании, нежели мне такое на себя принимать.
Предстоявшее ему неслыханное в его скромной жизни событие он мог только выразить словом "такое"… Иного выражения он подобрать не мог!
Но ни благочинный, ни архиерей, которому тот передал отчаянное решение батюшки, не приняли ничего во внимание, и злополучному батюшке велено было "сочинять" и готовить речь.
Можно представить себе его положение. Он на своем веку двух слов сряду не сказал, даже в присутствии станового пристава, а тут вдруг император…
– Он что же, один приедет? – наивно осведомилась матушка у письмоводителя станового пристава, который так и не выезжал из села, сделавшегося центром внимания всего местного земского начальства.
– Как можно один? – в ужасе воскликнул хорошо осведомленный письмоводитель. – С ним прибудет целый штаб… Одних генералов не пересчитать…
– И наш отец Иван при них при всех речь держать станет?
– Ну, известное дело!.. Не убавлять же для него станут высочайшую свиту!..
– Ну, этому не бывать!.. Это и я скажу, что не бывать! – решительно и бесповоротно объявила матушка. – Это и сам благочинный, как он ни решителен и сколь он ни образован, а сделать не сможет!.. Тут особое Божеское внушение должно быть… а мы с отцом Иваном что за святые?!
Но все эти и тому подобные разговоры ровно ни к чему не вели и решения высшего духовного начальства не изменили…
Приветственную речь необходимо было писать, и благочинный в тайнике души своей сознавал, что и сам он такой задачи решить не в состоянии.
На выручку явился старший сын благочинного, "богослов", приехавший к отцу на побывку из губернии, где он с успехом оканчивал семинарский курс. Ораторское красноречие им в семинарии преподавалось, и написать приветственную речь, по его мнению, ровно ничего не стоило.
– Монархов приветствовали во все времена и у всех народов! – важно порешил он. – И такой, можно сказать, общедоступный предмет не может и не должен омрачить мира и спокойствия душевного…
Богослов любил и в жизни изъясняться более или менее вычурно и красноречиво, и его вмешательство показалось и отцу его, благочинному, явлением Божеского промысла.
– Дерзай! – благословил его благочинный, вызвавший его к себе. – Сочиняй и пиши достойную великого случая речь, а отец Иван по немощи своей пусть наизусть ее выучит и с благословения Всевышнего произнесет, когда к тому приспеет минута!
Вышло нечто более высокопарное, нежели осмысленное, но насторожившемуся начальству это показалось верхом искусства и "умственности", и переписанная речь была передана отцу Ивану со строгим приказом неукоснительно вызубрить ее и, вызубрив, явиться к благочинному для прочтения и указания подобающих ударений.
Но с отцом Иваном поладить было труднее, нежели начальство предполагало. Он наотрез объявил, что памяти у него давным-давно нет ровно никакой и что всякие усилия его в этом направлении останутся тщетными.
Получив строгий выговор за строптивость, злополучный священник принялся, однако, за давным-давно забытую "зубрежку", и матушка, близко принимавшая к сердцу внезапную невзгоду мужа, взялась ежедневно прослушивать его, разделив написанную речь на несколько уроков.
Дело пошло на лад, и вскоре благочинный, почти ежедневно наведывавшийся к отцу Ивану, мог сообщить преосвященному о том, что отец Иван "прошел" уже добрую половину ораторского приветствия.
Дошло дело и до конца речи, и матушка, сама проверившая познания мужа, торжественно засвидетельствовала перед благочинным, что батюшка без запинки всю речь от доски до доски наизусть читает.
Архиерей назначил день своего приезда для "повторного испытания", и… отец Иван, накануне только произнесший всю речь перед благочинным, как говорится, без тычка и задоринки, совершенно спасовал перед архиереем и вконец забыл все, что ему удалось вызубрить.
Архиерей пришел в неописуемое отчаяние.
Губернатором в Тамбове в это время был Петр Алексеевич Булгаков, впоследствии бывший генерал-кригскомиссаром, женатый на графине Кутайсовой и обязанный всей своей карьерой значительным связям своей жены при дворе.
Булгаков был человек очень умный и находчивый, и рассказы его о всех злоключениях, постигавших его в бытность его тамбовским губернатором, могли бы составить очень интересный юмористический сборник. Он успел уже переиспытать целую серию всевозможных злоключений, и новая невзгода, угрожавшая ему в лице упрямого попа, не удивляла и даже не пугала его.
– Я так и знал, что они опять со мной что-нибудь да проделают! – с комическим ужасом воскликнул он, выслушав рассказ архиерея.
Архиерей мог только глубоко вздохнуть, воздев руки к небу.
– Вы уж, ваше преосвященство, как-нибудь уломайте вашего попа! – почтительно взмолился губернатор. – Мне и так уж с этими тамбовцами приходилось не раз омаргиваться от замечаний из министерства!.. Ведь не виноват же я в том, что это какая-то крепколобая губерния!..
Архиерей выразил свою полную готовность, но не знал, как и в каком виде ее применить к делу.
– Нельзя ли его как-нибудь с суфлером, что ли, заставить говорить? – сказал Булгаков, тут же по возможности объяснив преосвященному роль суфлера на сцене.
Тот обещал попробовать, но предварительно вновь самыми кроткими мерами постарался внушить своему подчиненному необходимость неукоснительного изучения заготовленной речи.
А день, назначенный для прибытия августейшего гостя, приближался, и волнение всей губернии доходило до своего апогея.
Наконец назначен был самый час прибытия государя, и накануне утром архиерей, с зарею приехавший в село к отцу Ивану, имел случай лишний раз убедиться в том, что при малейшем намеке на торжественную обстановку отец Иван впадает в полную прострацию и от него не только длинной речи, но и одного путного слова добиться невозможно.
Пришлось прибегнуть к средству, изобретенному и рекомендованному губернатором, и так как речь должна была быть произнесена с амвона, то суфлера-богослова положено было спрятать в алтаре, где он слово за словом будет читать речь, которую слово за словом будет повторять за ним злополучный отец Иван.
С вечера сделана была репетиция этого диктанта, давшая почти совершенно благоприятные результаты, утром репетиция была повторена и прошла с еще большей удачей, и все насколько возможно успокоились.
Один Булгаков только, выезжая для встречи государя на границу губернии, с суеверным ужасом повторял:
– Не верится мне, чтобы мои тамбовцы не выкинули какого-нибудь артикула!.. Не так они у меня воспитаны!.. Не тем миром мазаны…
Предчувствию его суждено было сбыться шире и блистательнее, нежели он сам этого ожидал.
Всю ночь перед знаменательным днем все село не ложилось. Во всех избах виден был свет. Все наряжались, убирались и даже пироги пекли и брагу варили к этому дню, как будто государь ожидался гостем в каждую из прибранных по-праздничному изб.
Наконец к двенадцати часам прискакал передовым исправник, за ним следом прибыл губернатор, а ровно в два часа могучее перекатистое "ура", громовым кликом раздавшееся вдоль по дороге, возвестило о приближении царского кортежа.
Архиерей набожно перекрестился…
Отец Иван, бледный как смерть, только рукой махнул. Он прошел в церковь, надел там полное облачение и, взяв в руки крест, приготовился выйти навстречу государю.
Восторженное "ура" раздалось у самой околицы, и бойкая тройка с нарядным, расфранченным ямщиком вихрем промчалась по деревне и как вкопанная остановилась перед самым храмом.
Государь вышел из экипажа.
Отец Иван с перепуганным лицом и сильно дрожавшими руками сделал несколько шагов ему навстречу.
Государь перекрестился и приложился к кресту, поцеловав затем руку священника, что он неукоснительно исполнял всегда и по преимуществу когда имел дело с бедным сельским духовенством.
Это окончательно сконфузило несчастного отца Ивана.
Он растерялся, и когда государь ступил на паперть деревенской церкви, то растерявшегося священника пришлось буквально толкнуть, чтобы он, в свою очередь, вошел в храм.
Государь последовал за ним и занял приготовленное ему место.
Рядом с ним стали Адлерберг, Орлов и граф Бенкендорф, бывший в то время шефом жандармов и во всех царских путешествиях ехавший всегда в экипаже вместе с государем.
Начался молебен, отслуженный самим архиереем в сослужении с благочинным и архиерейским диаконом при хоре архиерейских певчих.