Послали тотчас за девушками, и когда подняли на дверях больших занавес, то вошли они разом все три в эти двери: одна черная, с голубыми очами, другая белокурая, с черными, и третья рыжая, огненная, лучше всех, с очами, смарагду подобными; одна в пурпуровой одежде с золотом, другая в голубой с серебром, а третья в светло-зеленой с серебром и золотом вместе. Гюзель тотчас же села на ковер и играть на тамбуре стала; Назик песню запела:
– Скажи, о скажи мне, прекрасная птичка… Скажи, соловей мой вечерний… Есть ли на свете всем князь молодой Храбрее льва разъяренного, и змея мудрее, И голубя кротче, и розы душистей, И крепче железа, и звезд пресветлее?.. – Я его вижу! – сказал соловей.
А Тюрлю-Тюрлю, приподняв руки с серебряными звонками и загнув назад голову, топнула слегка ногой и еще не успела плясать начать, как князь уже обратился с радостью и любовью к Хаджи-Дмитрию и сказал ему:
– Друже мой, проси ты у меня, чего хочет сердце твое, я все исполню, но проси разумного и возможного, дабы я и вперед тебе верил… Ты не человек, а как бы сад прекрасный, так с тобой весело мне всегда!
Хаджи-Дмитрий поклонился ему низко и сказал:
– Я, господин мой, неразумного просить у тебя не буду. А прости ты, ради меня, слугу твоего, Петро, крахта-кандильанафта, который агу нашего храброго умертвил. Он по глупости и по юности так поступил. Он мне нужен для дела в доме моем; поэтому не для него, а для меня пощади его жизнь.
Князь охотно согласился и, тотчас же достав печать свою, помазал ее малым пальцем с чернилами и, приложив ее к чистому листу бумаги, отдал ему этот лист и сказал:
– Иди! Видишь, как я верю тебе. Прикажи написать на этом листе прощение Петро. Иди скорее, пока его не повесили; а я один тут посмотрю, как они играют, поют и пляшут. Иди, спаси душу, – это дело доброе!
А Петро между тем уже привели на площадь и поставили на деревянную скамью под ветвью большого платана, и шею его продели уже в петлю, и стали кричать народу, что он за человек и за что его вешают.
Петро уже в темнице осушил слезы, и хотя ему было очень жалко умирать, однако он, помолившись усердно, хотел не посрамить себя пред людьми и сбирался уже сам оттолкнуть ногой скамью и повиснуть, как вдруг раздалась команда громкая: "Расступись, толпа!" И расступилась толпа, и выехал Хаджи-Дмитрий на белой княжеской лошади, вся в кистях, и окруженный слугами княжескими и арапами. В руках его был фирман прощения.
Он издали махал им, и люди, шедшие с ним, кричали:
– Стойте! Стойте! Наш благоутробный князь приказал простить прекрасного Петро, того молодого кандильанафта, который агу убил. Вот как милосерд наш князь! А вы, собаки, смотрите, – не всякий раз вам такое прощение будет!
Так спасся Петро. С него сняли петлю, и Хаджи-Дмитрий возвратился в дом свой, ведя Петро за руку чрез весь многолюдный город.
VI
Стал жить Петро у Хаджи-Дмитрия, купца богатейшего. Дела его купеческие делал; счеты ему сводить помогал; на одну пару его не обманывал. Гневен и бурен дома был Хаджи-Дмитрий и на руку слишком был скор. Многих слуг он изгонял в гневе от себя понапрасну. Но Петро был умен. Когда Хаджи-Дмитрий в гневе обзывал его ругательными словами, Петро молчал, потупив очи и сложив на груди крестом руки, и утихал купец, отходя от него прочь. Бил он его и рукою своей, и жезлом драгоценным. Петро наклонял голову пред ним и говорил: – Бей меня, бей, господин наш честный; если я виноват – это мне наказание; а если я прав – это мне на будущее урок, а тебе услада и утоление!
И снова отходил от него в смущении Хаджи-Дмитрий. И полюбил Петро купец всею душой. Стал он звать его "сын мой!" и сказал ему:
– Теперь весною у нас здесь обычай шелковых червей разводить. Я тебе отдам под начальство весь беджеклык мой, величайший в городе нашем, и всех слуг, и рабов, и рабынь моих, чтоб они под командою твоей шелковичные ветви для червей резали по росту их, для маленьких – самые маленькие, для средних червей – средние, а для крупных – самые большие ветви резали бы. И да исправит Господь дело рук твоих. А когда выведутся черви все без болезни и мора на них и совьют коконы и когда выйдут из них бабочки икру разводить благополучно, и дам тебе пятьдесят червонцев за труд, и со всего моего прибытка, когда нагружу я многие большие корабли шелком, отдам тебе десятину.
Поклонился Петро в ноги Хаджи-Дмитрию, купцу богатейшему; а Хаджи-Дмитрий велел ему снять те темные и простые одежды, в которых Петро у попа Георгия ходил по ночам будить христиан, стуча скобкою железной в двери и восклицая приятным голосом: "Пожалуйте в церковь!", до тех пор пока старец не предал его, и вместо этой простой одежды Хаджи-Дмитрий одел его в одежды яркие и широкие, какие сам носил, и шубку господскую на него с откидными рукавами, и колпак надел на него, небольшой, но хорошего меха.
И вывел его пред всеми домашними своими, пред женою молодой (всего год тому назад повенчанною), и пред слугами, и всеми рабами своими и сказал им всем:
– Вот помощник мне и начальник грозный всем вам. Кто ему покорен будет, тому и я друг; а кто против него пойдет, тот и мне враг будет. Я сказал, а вы помните это!
Еще прекраснее стал молодой Петро в господской яркой и широкой одежде. Принял он вид иной, властительный и строгий, и стал за всем домом купца и беджеклыком его смотреть.
Труд его благословен был, и черви кишмя кишели по шелковичным веткам, дотла объедая их в беджеклыке Хаджи-Дмитрия, богатейшем в городе. Коконов и желтых, и белых было множество.
Вывелись бабочки, и повязались попарно на полотне, и икры дали видимо-невидимо, самого лучшего качества.
Не было на червей в этот год ни болезни, ни мора.
Радовались оба, и Хаджи-Дмитрий, и Петро, на них. И Петро день и ночь рассчитывал, сколько он может послать своим воспитателям, когда Хаджи-Дмитрий нагрузит шелком дорогим корабли большие и продаст его в чужих городах за белым морем.
Однако враг рода человеческого не хотел дать отдыха сироте и внушил молодой и честной супруге Хаджи-Дмитрия к молодому Петро греховное чувство.
В тот самый день, как Хаджи-Дмитрий вывел его в господской одежде яркой и широкой пред всеми домашними и сказал: "Вот помощник мне и начальник всем вам", так запала эта искра ей в сердце, и она сказала себе в сердце своем: "Люблю я этого юношу, и пусть жестокая смерть постигнет меня, а я совращу его!"
И начала молодая купчиха призывать его беспрестанно по всякому ненужному делу, отрывая его от нужной работы. Она говорила ему тогда:
– Прикрепи завесу эту над моим окном, добрый Петро, чтоб я радовалась на глаза твои. Я других слуг не могу видеть. Стоян ростом очень велик и обширен и всю комнату наполняет; у Ставри глаз кривой; а у Яни лицо разбойничье – так что ночью он мне снится, и я боюсь, и кричу на ложе моем супружеском, и господина нашего, Хаджи-Дмитрия, беспокою. Я желаю, чтобы ты у меня работал.
И хотя у Петро были в доме и в бедже клыке дела гораздо важнее этого, но не смел он противоречить госпоже своей и повиновался, прибивая ей завесу над окном.
А она, пока он работал, все ходила вокруг него и сама гвозди ему подавала, краснея.
А Петро не замечал сначала, что она краснеет.
Потом сказала ему однажды госпожа:
– Красив ты был, Петро, и в бедной одежде, а в этой ты много лучше даже мужа моего Хаджи-Дмитрия.
– Это лишь доброта твоя ко мне, а не правда, госпожа моя! – сказал ей смиренно Петро и пошел от нее по делам своим.
Обезумела от страсти жена Хаджи-Дмитрия и с утра и до утра думала о нем. Мысли ее кипели и бились, как морская волна. Во сне она его видела и кричала громко во сне. Просыпался и Хаджи-Дмитрий и спрашивал ее:
– О чем ты кричишь, моя милая, чего испугалась ты?
– Ах! Я видела во сне, мой друг, что тебя злые враги умертвить хотят…
– Спи спокойно, – говорил ей купец, – это значит, мне долго жить.
И сам засыпал спокойно, думая: "Вот как она меня любит!"
А она думала о Петро.
Потом она вставать по ночам стала и, открыв окно, сидела и в сад, вздыхая, смотрела.
– Ты не спишь? – говорил ей муж.
– От жара, прости мне, не сплю, – говорила она. Наконец однажды, позвав Петро к себе, она сказала ему:
– Слезам моим нет меры, Петро; я бы желала в горы во мраморные уйти, и лежала бы я там все ничком, и рыдала бы до тех пор, пока стал бы там от слез моих ключ холодный и озеро чистое. И пришел бы ты той воды испить, и приехал бы ты в синем озере искупаться… А я бы издали закричала тебе: "Не хочу веселиться, да и жить не хочу, пока не скажешь ты мне… что я для тебя лучше серебра и золота, лучше матери родной, лучше сладкой жизни самой…"
Ужаснулся прекрасный Петро и ответил ей так:
– Не годится тебе говорить, госпожа моя, такие слова. Я мальчик простой, сирота, а муж твой великий купец, и мой благодетель, и тебе законный супруг. Твои слова – грех ужасный, и ты, я вижу, дьявола в сердце свое без борьбы допустила. Поэтому я убегу от тебя и все открою твоему мужу, ибо он спаситель жизни моей, и я оскорбления имени его не потерплю.
Но она, притворив дверь, не пустила его, достала из сундука кипарисного все свои драгоценности: ожерелье, запястья, и серьги, и кольца, рубины, алмазы, бирюзу и кораллы, пала к ногам Петро и сказала ему:
– Жестокий, возьми все эти сокровища мои! Ты сирота, и купишь ты на них себе земли, и дом, и овец, и все что хочешь. Возьми все, только не говори мне так грозно, а улыбнись мне любезно и пожалей ты меня окаянную. Я и сама не рада злой муке моей!..
Петро посмотрел на сокровища, пожалел ее, улыбнулся и, взяв ее руку, сказал ей:
– Добрая госпожа моя! Хорошо ты сказала, что я сирота и беден. Если ты точно так меня жалеешь и любишь, отдай мне все эти запястья, ожерелья, кольца и серьги – без греха. Я продам их и куплю себе дом хороший и земли, чтобы кормить и покоить Христо и Христину, моих воспитателей. И я тогда скажу тебе, что ты для меня лучше матери, лучше золота и серебра…
Когда услыхала молодая купчиха разумные ответы Петро, озлобилась она сильно и ударила Петро в лицо, говоря:
– Так ты, несчастный, золото любишь, а не меня, – и как были на руке ее дорогие перстни, то расшибла она ему лицо до крови.
Петро ушел, а она немедленно побежала к мужу и сказала ему, что Петро хотел ограбить ее драгоценности; привела мужа к себе в комнату и показала ему запястья, ожерелья и серьги, которые она сама же рассыпала пред Петро, и сказала мужу:
– Видишь, я застала его за этим делом и, отнимая у него все эти вещи, дары твоей любви, ударила его в лицо, и у него пошла кровь.
Хаджи-Дмитрий ужасно разгневался и закричал:
– Приведите мне сюда этого несчастного; я его при себе умертвить велю.
Петро привели, и хозяин приказал его крепко бить по пятам. И когда Петро хотел просить позволения вымолвить только слово, то гневный Хаджи-Дмитрий не допускал его до этого, восклицая:
– Не говори ни слова, неблагодарный человек, которому я жизнь спас. Я ее спас, я ее у тебя и отниму.
Насытив свое сердце истязаниями, Хаджи-Дмитрий хотел заключить Петро в тюрьму, чтобы, по совершении над ним суда, приговорили его снова к казни, но жена Хаджи-Дмитрия пожалела его и в то же время боялась, чтобы на суде не раскрылась какая-либо истина. Поэтому она, поклонившись мужу, стала просить его, чтоб он отпустил Петро, не заключая его в тюрьму.
Хаджи-Дмитрий согласился не без труда и велел его только с шумом и позором гнать из дома по улицам. Один из слуг, желая приобрести себе дорогое платье, которое было на молодом управителе, сказал хозяину:
– Господин, не снять ли с него хорошее платье и не выгнать ли его в том рубище, в котором ты привел тогда его из тюрьмы?
Но Хаджи-Дмитрий на это не согласился и сказал:
– Нет! В богатом платье ему будет больше позору. Пусть в нем скитается и ищет пропитания. В бедном его не так люди заметят, а в этом все будут на него дивиться.
И прибавил еще:
– Гоните его с шумом скорее, чтоб я не умертвил руками его сам.
И слуги, отворив большую дверь на улицу, стали с криком, проклятиями и побоями гнать Петро на улицу. И все соседи и соседки смотрели из окон и дверей, смеялись, и даже дети бежали за ним, кидая в него камешками, и кричали: "Юхга! юхга!"
VII
Петро ушел подальше от того места, где жил Хаджи-Дмитрий, сел на камень под деревом платаном и стал плакать черными слезами.
В это время ехал мимо епископ в рясе на прекрасном муле. Он был человек уже престарелый, и около него справа шел юноша и смотрел, чтобы мул не шелохнулся ни направо, ни налево и чтобы не уронил епископа. Впереди ехал телохранитель с оружием, а сзади шли слуги без оружия.
Ехал еще писец в широких одеждах и с чернильницей, заткнутой за красным поясом.
Этот писец был родной племянник епископа.
Епископ увидал Петро, пожалел его, что он плачет, и велел юноше остановить мула… Петро подошел к руке его, и епископ спросил:
– Отчего ты, сын, сидел под деревом платаном и лил черные слезы?
– Я скажу тебе, деспот -эффенди мой, – отвечал Петро. – Только не здесь, при всех, а у тебя в доме исповедую все по истине и по правде.
Епископ согласился и велел ему идти по левую руку около мула. Петро шел, и так они приехали в епископский дом, где была церковь – митрополия на большом дворе.
Епископ, возвратившись домой, сел на софу, велел Петро стать пред собой и во всем исповедывал его.
И Петро сказал ему:
– И еще скажу тебе, владыка, что молодая кровь моя очень душит меня и днем и ночью, и мне от этого великое стеснение в жизни моей, потому что все девушки молодые и замужние женщины за меня убиваются; мне же это соблазнительно, а я не хочу взять на душу греха.
Епископ тогда дал ему целовать свою десницу и сказал ему так:
– Достоин ты, сын мой, великого восхваления, как за то, что пошел на тяжелый труд и чужбину для того, чтобы приобрести временный покой в старости благодетелям твоим Христо и Христине, а также и за то, что ты хочешь добродетелен быть и бежишь греха. Приими за это все сей скудный дар от меня и пошли его своим воспитателям.
Епископ дал ему две золотые монеты; а когда Петро упал ему в ноги и благодарил его, епископ сказал еще:
– Отныне принимаю я тебя в дом мой. Ты будешь начальником над всеми моими телохранителями, и я велю снять с тебя широкие эти одежды и одену тебя в воинские и короткие. А ты не обнаруживай никому в жилище этом, что я тебе дал золотые, ибо враг рода человеческого силен в нас всех, и есть везде худые люди, которые в зависть впадают легко. Помни это! Скажу тебе еще, что здесь тебе будет легче, ибо ты в митрополии моей, кроме старой параманы, сестры моей, и двух монахинь почтенных, никакого лика женского не встретишь. Еще скажу я тебе, что здесь у меня ты можешь больше прежнего и божественным предметам обучиться, уставам и молитвам; но знай, что после этого и взыщется с тебя больше.
И епископ благословил его еще раз и отпустил.
Одели Петро в красную куртку с откидными рукавами, и в голубые шальвары, и в красные башмачки с загнутыми носками, а на носках были пушистые шишки пестрые из разного шелка, величиною с яблоко; и все по швам было расшито золотом и черным шнурком. Дали ему также в руку большую трость – разгонять народ, когда не будет места епископу двигаться и свершать богослужение; а за кушак пестрый дамасский нож и два пистолета серебряные заткнули, и сам епископ, увидав его, усмехнулся, дал ему целовать десницу и сказал:
– Вот теперь хорошо!
А Петро думал: "Теперь уж никто меня не обидит и никто соблазнять не будет. А я думал, что оставил меня вовсе Бог".
Оба же те золотые, которые ему дал епископ, он спрятал и сказал себе: "Зачем я буду торопиться посылать благодетелям моим Христо и Христине эти деньги? Они и так привыкли жить. У них хижина есть. От этих золотых им много перемены не будет в счастье; а я оттого и сокрушался, что все без денег уходил из тех мест, в которых меня обижали и из которых меня прогнали. Лучше я себе оставлю эти деньги на случай несчастья!.."
Стал жить Петро тогда у епископа хорошо. Другие телохранители ему повиновались; он стал теперь похитрее прежнего и стал думать, что не епископу одному в доме угодить надо, а всякому. И начал стараться. Старухе парамане, сестре епископа, говорил:
– Не трудитесь, почтенная госпожа сестрица епископа. Позвольте мне за вас подмести это! – и брал веник из рук ее и подметал сор.
Другие же телохранители говорили ему:
– Тебе ли, воину и начальнику нашему, подметать сор? Тебе ли мараться? Это дело рабов и женщин. Это для нас для всех оскорбление.
Петро отвечал им:
– Старость я очень уважаю, вот что!
И замолчали другие воины и епископские телохранители.
И чтоб они любили его, он из тех двух золотых уделил часть на угощение их и сказал им:
– Будем все побратимами. И сказали те ему:
– С радостью!
Тогда призвали священника, и он прочел над ними молитву; они связались все кушаком и поклялись в вечной дружбе и согласии.
И монахиням старым угодил Петро; и все приходящие по делам любили его, ибо он у всех спрашивал вежливо, что им нужно, и говорил:
– Погодите извольте здесь, а я пойду скажу владыке!
Все говорили:
– Ласковый ясакчи этот новый у епископа. При нем лучше стало нам всем! А уж красота его невообразимая, и словами нет возможности сказать, как он прекрасен!