Татьяна Николаевна так описала обстоятельства, при которых Булгаков стал наркоманом: "Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахеотомию. Знаете, горло так надрезается… Михаил стал пленки из горла отсасывать и говорит: "Знаешь, мне, кажется, пленка в рот попала. Надо сделать прививку". Я его предупреждала: "Смотри, у тебя лицо распухнет, зуд будет страшный в руках и ногах". Но он все равно: "Я сделаю". И через некоторое время началось: лицо распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный… А потом страшные боли в ногах… И он, конечно, не мог выносить. Сейчас же: "Зови Степаниду"… Она приходит. Он: "Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и морфий". Она принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул. И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу. Она же не может возражать, он же врач… Опять впрыскивает… Вот так это и началось".
Она так характеризовала состояние мужа после приема наркотика: "Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то чтобы сонное. Ничего подобного. Он даже пробовал писать в этом состоянии".
Ощущения, испытываемые наркоманом после приема дозы, Булгаков прекрасно передал в дневниковой записи автобиографического героя повести "Морфий" доктора Полякова (дневник Полякова читает его друг доктор Бомгард уже после самоубийства сельского врача, и от лица Бомгарда ведется обрамляющее повествование): "Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормальный человек может работать только после укола морфием". Напомню, что в последнем булгаковском романе "Мастер и Маргарита" морфинистом в эпилоге становится поэт Иван Бездомный, оставивший поэзию и превратившийся в профессора литературы Ивана Николаевича Понырева. Только после укола наркотика он видит во сне, как наяву, то, о чем рассказывается в романе Мастера о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри.
Булгаков страдал морфинизмом и после перевода в Вяземскую городскую земскую больницу. Облегчения на новом месте не наступило. А ведь Булгаков именно стремился убежать от морфинизма в Вязьму. Как признает Т. Н. Лаппа, одной из причин спешного отъезда в Вязьму как раз стало то, что окружающие уже заметили болезнь: "Потом он сам уже начал доставать (морфий. – Б. С.), ездить куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь (в Никольском. – Б. С.) уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел – его не отпускают. Он говорит: "Я не могу там больше, я болен", – и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда".
Очевидно, морфинизм Булгакова не был только следствием несчастного случая с трахеотомией, но и проистекал из общей унылой атмосферы жизни в Никольском. Молодой врач, привыкший к городским развлечениям и удобствам, тяжело и болезненно переносил вынужденный сельский быт. Наркотик давал забвение и даже ощущение творческого подъема, рождал сладкие грезы, создавал иллюзию отключения от действительности. С Вязьмой связывались надежды на перемену образа жизни, однако это оказался, по определению Татьяны Николаевны, "такой захолустный город". И все пошло по-старому. Тася вспоминала, что сразу после переезда, "как только проснулись, – "Иди, ищи аптеку". Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это – опять надо. Очень быстро он его использовал (по свидетельству жены, Булгаков кололся дважды в день. – Б. С.). Ну, печать у него есть – "Иди в другую аптеку, ищи". И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит меня ждет. Он тогда такой страшный был… Вот, помните его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: "Ты только не отдавай меня в больницу". Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала… Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он – как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была".
В "Морфии" роль, которую в реальности исполняла Т. Н. Лаппа, во многом передана медсестре Анне – любовнице Полякова, делающей ему уколы морфия. В Никольском такие уколы Булгакову делала медсестра Степанида Андреевна Лебедева, а в Вязьме и в Киеве – сама Тася. В конце концов она настояла на отъезде из Вязьмы в попытке спасти мужа от наркотического недуга. По воспоминаниям Татьяны Николаевны, это произошло так: "…Приехала и говорю: "Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев". Ведь и в больнице уже заметили. А он: "А мне тут нравится". Я ему говорю: "Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты тогда будешь делать?" В общем, скандалили, скандалили, он поехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: "Хорошо, поезжайте в Киев". И в феврале (1918 года – Б. С.) мы уехали". В "Морфии" портрет Полякова – "худ, бледен восковой бледностью" – напоминает о том, как выглядел сам писатель, когда злоупотреблял наркотиком. Эпизод же с Анной повторяет скандал с женой, вызвавший отъезд в Киев: "Анна приехала. Она желта, больна. Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех. Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля".
После приезда в Киев Булгакову удалось счастливо избавиться от морфинизма. И.П. Воскресенский посоветовал Тасе постепенно уменьшать дозы наркотика в растворе, в конце концов полностью заменив его дистиллированной водой. В результате Булгаков отвык от морфия.
В "Морфии" Булгаков как бы воспроизвел тот вариант своей судьбы, который реализовался бы, останься он в Никольском или Вязьме (вероятно, мысли о самоубийстве приходили тогда Булгакову на ум, ведь он даже угрожал жене пистолетом, когда она отказалась давать ему морфий, а однажды чуть не убил, запустив в нее зажженной керосинкой). Скорее всего, в Киеве Михаил был спасен не только врачебным опытом И.П. Воскресенского, но и атмосферой родного города, после революции еще не успевшего потерять свое очарование, радостью от встречи с родными и друзьями. Характерно, что в повести самоубийство доктора Полякова происходит 14 февраля 1918 года, как раз накануне булгаковского отъезда из Вязьмы.
В письме Булгакова сестре Наде в апреле 1921 года содержалась просьба сохранить ряд оставшихся в Киеве рукописей, включая "в особенности важный для меня черновик "Недуг". Вероятно, это и был будущий "Морфий". Очевидно, Булгаков начал работать над ним в Киеве, как только излечился от морфинизма. Он хотел запечатлеть уходящую натуру.
В истории с морфием Тася проявила себя сильной, волевой женщиной. Булгаков же был более, чем его первая жена, склонен к рефлексии, к нерешительности. Хотя когда речь шла о принципиальных вопросах, в том числе политических, неизменно проявлял твердость. Быть может, одной из причин, что Михаил с Тасей расстались, было то, что начинающий писатель чувствовал себя некомфортно, ощущая на себе властный характер жены.
В Вязьме чету Булгаковых застала Октябрьская революция. Тася 30 октября 1917 года писала сестре мужа Наде: "Милая Надюша, напиши, пожалуйста, немедленно, что делается в Москве. Мы живем в полной неизвестности, вот уже четыре дня ниоткуда не получаем никаких известий. Очень беспокоимся и состояние ужасное". В декабре Булгаков отправился в Саратов, по возвращении он писал Наде 31 декабря 1917 года: "Придет ли старое время? Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его… не видеть, не слышать! Недавно в поездке в Москву и в Саратов мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… Тупые и зверские лица… Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло".
22 февраля 1918 года Тася навсегда покинула Смоленщину и вернулась вместе с Михаилом в Киев. В этот день Вяземская уездная земская управа выдала Булгакову удостоверение о том, что с 20 сентября 1917 года он, врач резерва, заведовал в Вяземской городской земской больнице инфекционным и венерическим отделениями и "исполнял свои обязанности безупречно". В годы Гражданской войны в этом городе власти менялись, наверное, чаще, чем в любом другом городе Российской империи. В 1923 году в фельетоне "Киев-город" Булгаков писал, что всего в Киеве в революцию и Гражданскую войну переворотов "было 14, причем 10 из них я лично пережил", 14 переворотов в Киеве – это:
1) Февральская революция 1917 года;
2) взятие власти в городе Украинской Центральной Радой (Центральным Советом) в конце октября – начале ноября 1917 года;
3) захват Киева частями Красной гвардии, вытеснившими из города войска Центральной Рады 26 января 1918 года;
4) возвращение в город Центральной Рады при поддержке австро-германских войск 1 марта 1918 года;
5) свержение правительства Центральной Рады германскими войсками и провозглашение на созванном в киевском цирке 29 апреля 1918 года Съезде хлеборобов гетманом Украины генерал-лейтенанта императорской армии П.П. Скоропадского, бывшего командующего войсками Центральной Рады;
6) свержение П.П. Скоропадского и взятие Киева 14 декабря 1918 года войсками Украинской Народной Республики под командованием головного атамана и руководителя Украинской Директории (правительственного органа) С.В. Петлюры;
7) занятие Киева войсками Красной Армии 5 февраля 1919 года (украинские войска оставили город накануне, 3 февраля);
8) вступление в Киев утром 31 августа 1919 года украинских войск (красные оставили город 30 августа);
9) вступление в город войск белой Добровольческой армии Вооруженных сил Юга России генерала А.И. Деникина (войсками, занявшими Киев, командовал генерал Н.Э. Бредов) и отступление из Киева украинских войск во второй половине дня 31 августа 1919 года;
10) взятие города Красной Армией 14 октября 1919 года;
11) отступление из Киева красных 16 октября 1919 года и возвращение в город добровольческих войск;
12) занятие Киева красными 14 декабря 1919 года;
13) вступление в город украинских и польских войск 7 мая 1920 года;
14) занятие Киева Красной Армией 12 июня 1920 года.
Если первым явлением "киевской драмы" считать "беспечальное" дореволюционное состояние города, то захват города поляками и петлюровцами 7 мая 1920 года действительно будет, как это и указано в фельетоне, последним 14-м явлением перед установлением современного состояния (Status praesens) Киева, оказавшегося в конце концов под властью большевиков. Булгаков не был в городе во время четырех переворотов – осенью 1917 года, когда работал земским врачом в городской больнице Вязьмы; 14 декабря 1919 года, когда вместе с белой армией находился на Северном Кавказе; там же он оставался и в 1920 году, уже при Советской власти, во время двух последних киевских переворотов, 7 мая и 12 июня. Польские и украинские войска оставили Киев из-за прорыва фронта 1-й Конной армией под командованием С.М. Буденного, поэтому Булгаков говорит, что "советская конница грубо и буденно заехала куда-то, куда не нужно, и паны в течение нескольких часов оставили заколдованный город". Михаил Афанасьевич приехал в Киев вскоре после того, как 2 марта 1917 года в Киев поступила телеграмма депутата Государственной Думы от фракции прогрессистов А.А. Бубликова об отречении от престола Николая II. Эта телеграмма осознавалась Булгаковым как знак окончания прежних беспечальных времен. Писатель наблюдал начавшиеся революционные события в городе, когда 7 марта забрал в канцелярии университета свой диплом с отличием и прочие документы. В феврале 1918 года он вернулся в Киев в первые дни восстановления Советской власти и одновременно незадолго до оставления города красными, как раз в короткий промежуток между двумя переворотами. Отмечу, что поскольку в 1918 году в Советской России произошла смена юлианского и григорианского календаря (старого и нового стиля), то после 31 января сразу наступило 14 февраля.
Татьяна Николаевна так вспоминала о перипетиях Гражданской войны: "В начале 18-го он освободился от земской службы, мы поехали в Киев – через Москву. Оставили вещи, пообедали в "Праге" и сразу поехали на вокзал, потому что последний поезд из Москвы уходил в Киев, потом уже нельзя было бы выехать. Мы ехали потому, что не было выхода – в Москве остаться было негде… В Киев при нас вошли немцы".
Булгаков в "Белой гвардии" приход немцев изобразил следующим образом: "Когда же к концу знаменитого года в городе произошло уже много чудесных и странных событий и родились в нем какие-то люди, не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары, выглядывающие из-под солдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в коем случае из Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что они останутся здесь, в Городе, ибо это их Город, украинский город, а вовсе не русский". В "Киев-городе" он с иронией отмечал: "Рекорд побил знаменитый бухгалтер, впоследствии служащий союза городов Семен Васильевич Петлюра. Четыре раза он являлся в Киев, и четыре раза его выгоняли". К делу украинской независимости Михаил Афанасьевич ни малейшей симпатии не питал. Да и украинский язык не жаловал. Во всяком случае, не одобрял идею украинских властей, что живущие в Киеве русские должны учить украинский язык. И иной раз открыто демонстрировал монархические симпатии в дни, когда в Киеве были петлюровцы. И.В. Кончаковская, дочь домовладельца В.П. Листовничего, хозяина дома на Андреевском спуске, прототипа бессмертного Василисы из "Белой гвардии", вспоминала: "Как-то у Булгаковых наверху были гости; сидим, вдруг слышим – поют: "Боже, царя храни…" А ведь царский гимн был запрещен. Папа поднялся к ним и сказал: "Миша, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку ставить?" И не случайно в рассказе "В ночь на 3-е число", фрагменте ранней редакции "Белой гвардии", изгнание петлюровцев из Киева красными трактуется как избавление города от нечисти и возвращение города если не к былинным дореволюционным временам, то хотя бы к относительно нормальному существованию. Бежали серым стадом сечевики. И некому их было удерживать. Бежала и синяя дивизия нестройными толпами, и хвостатые шапки гайдамаков плясали над черной лентой… Осталась позади навеки Слободка с желтыми огнями и ослепительной цепью белых огней освещенный мост. И город прекрасный, город счастливый выплывал навстречу на горах".
В январе 1919 года украинские власти объявили мобилизацию врачей. Татьяна Николаевна свидетельствовала: "…Его мобилизовали сначала синежупанники… Он пошел отметиться, его тут же и взяли. Прихожу – он сидит на лошади. "Мы уходим за мост – приходи туда завтра!" Пришла, принесла ему что-то. Потом дома слышу – синежупанники отходят. В час ночи – звонок. Мы с Варей побежали, открываем: стоит весь бледный… Он прибежал весь невменяемый, весь дрожал. Рассказывал: его уводили со всеми из города, прошли мост, там дальше столбы или колонны. Он отстал, кинулся за столб – и его не заметили".
По ее словам, Булгаков "после этого заболел, не мог вставать. Приходил часто доктор, Иван Павлович Воскресенский. Наверное, это было что-то нервное. Но его не ранили, это точно".
В Киеве у Таси не самым лучшим образом складывались отношения с сестрой Михаила Варей и ее мужем – офицером-юристом из остзейских немцев Л.С. Карумом. Татьяна Николаевна вспоминала: "Карум Леонид Сергеевич – это вот Тальберг… Он вообще неприятный был. Его все недолюбливали… Я как-то заняла у Вари денег. Потом мы сидели с Михаилом, пьем кофе, икры, что ли, купили… А он сказал кому-то, что вот, деликатесы едят, а денег не платят. Вообще, он нехорошо поступил. Он ведь был у белых. И в Феодосии был у белых. Потом пришли красные, он стал у красных. Преподавал где-то… военную тактику, что ли. Ну, красные все равно узнали. Тогда он смылся и приехал в Москву к Наде. Тут его арестовали и Надиного мужа вместе с ним… Но Варя его любила. Она потом Михаилу такое ужасное письмо прислала: "Какое право ты имел так отзываться о моем муже… Ты вперед на себя посмотри. Ты мне не брат после этого…"
Также очень колоритной фигурой был Н.В. Судзиловский, племянник Л.С. Карума, прототип Лариосика Суржанского в "Белой гвардии" и "Днях Турбиных". Николай Васильевич Судзиловский, по воспоминаниям его дяди Карума, "был очень шумливый и восторженный человек". Чтобы получить отсрочку от военной службы, Судзиловский женился, а в 1918 году вместе с женой переехал в Житомир, где находились тогда его родители. Летом 1918 года прототип Лариосика безуспешно пытался поступить в Киевский университет. В квартире Булгаковых на Андреевском спуске Судзиловский появился 14 декабря 1918 года – в день падения Скоропадского. К тому времени жена его уже бросила. В 1919 году Николай Васильевич вступил в ряды Добровольческой армии, и его дальнейшая судьба неизвестна. Татьяна Николаевна так рассказывала о прототипе Лариосика: "Да, был такой… Родственник какой-то из Житомира. Я вот не помню, когда он появился… Неприятный тип. Странноватый какой-то, даже что-то ненормальное в нем было. Неуклюжий. Что-то у него падало, что-то билось. Так, мямля какая-то… Рост средний, выше среднего… Вообще, он отличался от всех чем-то. Такой плотноватый был, среднего возраста… Он был некрасивый. Варя ему понравилась сразу. Леонида-то не было…"
События, связанные со своим вступлением в офицерско-юнкерский отряд 14 декабря 1918 года и мобилизацией в петлюровскую армию в ночь со 2 на 3 февраля 1919 года, Булгаков описал в романе "Белая гвардия" и в рассказах "В ночь на 3-е число" и "Необыкновенные приключения доктора". Позднее, во второй половине 20-х годов, Булгаков сообщил своему другу П.С. Попову: "Жил в Киеве с февраля 1918 года по август 1919 года". Учитывая эту датировку и счет киевских переворотов, можно предположить, что в конце августа 1919 года Булгаков как врач был мобилизован красными и ушел из Киева. Факт мобилизации автобиографического главного героя в Красную Армию зафиксирован в рассказе "Необыкновенные приключения доктора", где автобиографический доктор N записывает в дневнике:
"15 февраля. Сегодня пришел конный полк, занял весь квартал. Вечером ко мне на прием явился один из 2-го эскадрона (эмфизема). Играл в приемной, ожидая очереди, на большой итальянской гармонии. Великолепно играет этот эмфизематик ("На сопках Маньчжурии"), но пациенты были страшно смущены, и выслушивать совершенно невозможно. Я принял его вне очереди. Моя квартира ему очень понравилась. Хочет переселиться ко мне со взводным. Спрашивает, есть ли у меня граммофон…
Эмфизематику лекарство в аптеке сделали в двадцать минут и даром. Это замечательно, честное слово!
17 февраля. Спал сегодня ночью – граммофон внизу сломался.
Достал бумажку с 18 печатями о том, что меня нельзя уплотнить, и наклеил на парадной двери, на двери кабинета и в столовой.
21 февраля. Меня уплотнили…
22 февраля.
…И мобилизовали.
…марта
Конный полк ушел воевать с каким-то атаманом…
Из пушек стреляли все утро…"