Но теперь понимаю: его все-таки уже нет. Как и многого другого. Мне недавно попалась на глаза фотография - она у меня дома, я покажу ее вам. Раньше я ее никогда не видела. Прекрасный портрет артистов Художественного. Дореволюционное качество, видны все лица, мельчайшие детали, можно рассмотреть складки кружевного воротника на платье у Книппер-Чеховой. Но я смотрела и ужасалась. Это снимок начала века: за столом сидит Антон Павлович, вокруг него вся труппа Станиславского, и Константин Сергеевич во главе. Актеры решили, очевидно, демонстративно отказаться от стандартов кабинетного снимка. Они вели себя не как в ателье, а как в жизни. Станиславский о чем-то говорит с Лилиной, она в удивлении всплеснула руками. Кто-то, кажется Лужский, сидит, раскрыв томик, и проводит рукой по лбу, полному мыслей, которые вызвало это чтение. Кто-то увлеченно спорит с кем-то. Ольга Леонардовна почему-то в стороне от Чехова о чем-то мечтает. Кто-то размышляет о смысле жизни. Словом, хуже этого ничего представить нельзя. Каждый старался вести себя, как в жизни, а получилось, как в сумасшедшем доме: не могут люди, находясь рядом, не замечать друг друга, если, конечно, они в своем уме. Не могут так изображать свои занятия и состояния.
Среди них нормальным остался только один Чехов. Он сидит спокойно в центре и просто смотрит в объектив фотоаппарата. Просто и естественно, и ничего специального. А вокруг него - вместо правды жизни - фальшь и притворство. Вот вам и художественники!
Нет, я представляю: когда-то разглядывали эту фотографию и восхищались: "Смотрите, как они живут перед объективом, даже не скажешь, что они пришли сниматься!". А сегодня это вызывает смех, и только. Кто знает, может, поэтому я порой так боюсь и новых спектаклей, и новых фильмов. А вдруг я вся из того ушедшего времени и надо мной будут смеяться, если даже роль будет совсем не смешная. Как я смеюсь над этой фотографией...
- Но вы же смеетесь. Значит... - сказал я.
- Значит, еще не все потеряно, - вздохнула Ф. Г. и предложила пойти поужинать и выпить по рюмочке настоящей горилки с перцем. - Там в самом деле плавает красный перец на дне - вы такое еще не видели. Это мне поклонники привезли из Киева. Уверяю вас, такую водку не подавали даже в трактире "Утюг", славившемся на всю Хитровку!
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ
Что произошло дальше, я до сих пор понять не могу.
- Прежде чем отдать книгу в издательство, надо показать ее друзьям, - решила Ф. Г. - Хорошо бы не близким, а таким, которые вынесли бы объективное суждение. Не льстили бы ни мне, ни вам. Это будет вроде генеральной репетиции - мы проверим рукопись.
- Но для этого нужно хотя бы перепечатать ее на машинке, - сказал я. - И может быть, стоит еще раз посмотреть, справедливо ли оказались вычеркнутыми многие записи? Мне кажется, из книги ушло немало интересного.
- Для кого интересного? - вспыхнула Ф. Г. - Вы опять за свое? Я не раз повторяла: мне никто не давал права рассказывать о людях, которых уже нет на свете! И захотели бы они этого, если бы могли сегодня выразить свою волю?!
- Все, все, все! - Мне не хотелось затевать старый спор. - Если вы найдете хотя бы одну запись, где вы рассказываете о ком-либо, не связанном с вами, или о том, в чьей судьбе вы не принимали участия, сдаюсь раз и навсегда!
Я опасался другого: как будут восприняты резкие суждения Ф. Г. не о мертвых, а о живых. И мы еще раз сели за рукопись. Потратили на это целый день - с утра до поздней ночи. И при этом Ф. Г. просила меня читать только те записи, что она "вымела железной метлой". Несколько изъятых страниц согласилась восстановить и заключила:
- Все. Сдавайте в перепечатку!
Мне было грустно: половина того, что представлено сегодня в книге, тогда осталось "в корзине".
Я отнес рукопись машинистке, и начались лихорадочные дни. Ф. Г. звонила с утра:
- Ну что ваша машинистка? Печатает? Вы хоть поинтересовались, сколько у нее уже готово?
На следующий день:
- Я не понимаю! Вчера вы сказали "сто страниц" и сегодня "сто" - это те же, вчерашние, или новые? Ваша машинистка так и будет печатать в час по чайной ложке?
- Олечка печатает очень быстро, - защищался я, - но она еще и на работу ходит - в машбюро радио.
- Умоляю вас, скажите ей, что я места себе не нахожу, все жду вас с готовой рукописью. Скажите ей: она лежит и бредит, ну что же он не едет, ну что же он не едет?..
И сколько было радости, когда Ф. Г. наконец держала рукопись в руках, разглядывала странички, любовалась абзацами и тирешками, начинавшими прямую речь:
- Как складно получилось! И просторно. Терпеть не могу, когда страницы заполнены сплошняком текстом - вздохнуть негде! А вы читали? Ошибок нет? А то скажут: "И чего эта малограмотная старуха полезла в писатели?! Со свиным рылом в калашный ряд!". Кстати, фотографии для книги буду отбирать только я - ни одной носатой не допущу, не надейтесь!
Первым читателем решили (после бурного обсуждения) сделать Феликса Кузнецова: мы с ним учились в МГУ, работали в то время в одной редакции - в литдрамвещании.
- И вообще он человек солидный, не в пример вам, - сказала Ф. Г., - авторитетный! Ведущий литературный критик - это вам не хухры-мухры!
Получив согласие Феликса ("Конечно, прочту. Про Раневскую - это же страшно интересно - личность легендарная!"). Я отвез ему рукопись, и мы стали ждать результата.
- Не звонил? - осведомилась Ф. Г. на следующий день - Занятой человек. Пока он соберется, я изведусь! Чтоб ему пусто было!..
- Фаина Григорьевна, побойтесь Бога! - взмолился я. - И суток еще не прошло! Что же, по-вашему, человек должен бросить все и накинуться на рукопись, пока ее всю не одолеет?
- Ну, не всю, но хотя бы десять страниц! Ну, правда, же хочется знать, что он скажет! - вздыхала Ф. Г. Феликс позвонил на второй день:
- Я тебя поздравляю. Вчера мы с Люсей (это его жена) начали читать вечером, передавая друг другу по страничке из рук в руки, читали до двух ночи - не могли оторваться, пока не кончили. Я же говорил тебе, что Раневская - личность легендарная! В рукописи надо кое-что немного подчистить - это редакторская забота, и книгу ждет успех. Настоящий успех, уверен!
- А можно я с ним поговорю? - спросила Ф. Г., когда я передал ей мнение Кузнецова. - У меня есть к нему несколько вопросов, которые вы, конечно, задать не сообразили.
Вопросы оказались разные - Ф. Г. хотела развеять свои сомнения, но была и просьба, показавшаяся мне странной.
- Феликс Феодосьевич, - сказала Ф. Г., - простите меня за бестактность, но если понадобится подтвердить ваше мнение в более широком кругу, сможете вы это сделать?
- Без всякого сомнения! - ответил Феликс.
Случай для этого представился скорее, чем он ожидал. Хотя круг оставался прежним. Но это впереди.
А тогда…
- Итак, - сказала Ф. Г., - первый ход сделан. С вашей стороны в игру вступил Феликс Кузнецов, с моей… Я долго мучилась, кто? Первое, что пришло в голову, - Танька Тэсс. Мы столько лет дружим, она столько обо мне знает!
Я вам не рассказывала, как она повела меня в гости к Щепкиной-Куперник? О, это была история!
Татьяна Львовна - чудо! Человек XIX века! Образованнейшая женщина, полиглот, рядом с ней мы все неучи! И поэтесса! Как блистательно она перевела стихотворные пьесы! Один ее Ростан чего стоит!
Для меня Сирано может говорить только словами Щепкиной-Куперник. И во всем, что она делала, такая утонченность старинной культуры!
Я была несказанно счастлива, когда попала в ее дом, в котором нельзя обнаружить ни одного предмета меньше пятидесятилетней давности. Всевозможные антикварности окружили меня. И коньячные рюмки - таких вы никогда не видели: на длинных-длинных ножках с чуть подкрашенным стеклом чайного цвета. И помешалось в них с наперсток "Наполеона".
Я благоговела перед хозяйкой, изысканной старушкой, миниатюрной и изящной, как все, что она делала. Согласно кивала ей, когда она завела речь об Антоне Павловиче Чехове, его горестной судьбе и одиночестве, что он испытывал в пустом доме, в продуваемой ветрами Ялте, куда его супруге Ольге Леонардовне Книппер все было недосуг приехать.
После третьей рюмки я чувствовала себя достаточно раскрепощенной, от страданий Антона Павловича у меня на глаза навернулись слезы, и я раздумчиво заметила:
- Татьяна Львовна, а ведь Ольга Леонардовна - блядь!
И обмерла от ужаса: сейчас мне откажут от дома!
Но изысканная Татьяна Львовна всплеснула ручками и очень буднично, со знанием дела воскликнула: - блядь, душенька, блядь!..
Я смеялся, не предвидя, что рассказ о Щепкиной-Куперник будет последним, который я услышал от Ф. Г. Довольная произведенным эффектом, она смеялась вместе со мной и потом добавила:
- Танька рассказывает это блестяще! Правда, она утверждает, что я при этом еще раскачивалась на стуле, который подо мной угрожающе скрипел, но, клянусь вам, она врет: я этой вредной привычки не имею.
Так вот, Тэсс в качестве рецензента отпадает: позавидует, что не она записала мои рассказы и не сообразила сделать еще одну свою книгу!
Витя Ардов? Он придет в эйфорию, хотя может не прочесть ни одной страницы: просто все, что касается друзей, у него вызывает восторг. Ниночку такой работой загружать нет смысла: она меня так любит, что согласится, если я даже скажу, что Солнце крутится вокруг Земли.
Я перебрала многих и решила: лучше Ирочки (Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф) никого не найти! Она знает меня с детства, с ее матерью, Павлой Леонтьевной, я провела годы, и забота о "маме" и ее семье всегда оставалась для меня главной. Кроме того, она - режиссер, значит, должна уметь видеть вещи её стороны, а сторонний взгляд нам и нужен. И передо мной Ирочка никогда не заискивает и не льстит мне - лучшего читателя нам не найти!
Предложение Ф. Г. Ирина Сергеевна приняла:
- Я еду на субботу и воскресенье в Болшево - там, в доме отдыха, и прочту все спокойно.
В воскресенье под вечер (так и хочется написать "Москва, 10 сентября, 18 часов 15 минут" - история действительно приобретала все более характер детектива) я позвонил Ф. Г.
- Срочно поговорите с Ириной Сергеевной! - распорядилась она решительно. - Она уже дома и ждет вас. Просила приехать к ней, как только вы появитесь. В любое время суток.
- Ей что, не понравилось? - Я почувствовал в голосе Ф. Г. неладное.
- Она вам все расскажет сама. Поэтому и хочет вас видеть, - услышал в ответ.
Около девяти я был в доме неподалеку от площади, где когда-то стоял собор Александра Невского, от которого к тому времени остались одни мрачные стены. Темный подъезд без лифта, запах кошек и еще чего-то, чем не должен пахнуть жилой дом.
Ирина Сергеевна встретила меня в наброшенном поверх платья халате, разрисованном турецкими огурцами. Она зябко куталась, несмотря на необыкновенно теплый сентябрь, очистила пепельницу, полную мундштуков от "Беломора", и тут же закурила на ходу.
- Я вернулась из Болшева на день раньше, - сказала она, устроившись в вольтеровском кресле - Читала вашу рукопись весь субботний день и всю ночь. Заснуть не могла. Не смогу спать и сейчас - так меня поразило прочитанное. Боюсь, вы и сами не понимаете, что вы сделали. В вашей книге - человеческий портрет, которого никто и никогда не должен видеть. Вариант уайльдовского Дориана Грея. Сами того не зная, вы сдернули с этого портрета плотную завесу, о существовании которой мало кто догадывался.
Я опешил от неожиданности и не мог сказать ни слова.
- Из театра ей придется немедленно уйти, - продолжала Ирина Сергеевна - Так не уважать своих партнеров! Разве после этого кто-нибудь согласится выходить с ней на сцену?! Ни о ком ни одного доброго слова! Ни о ком!
- Вы неправы. Фаина Григорьевна о многих говорила всегда с восторгом, - наконец опомнился я, - об Ахматовой, об Осипе Наумовиче Абдулове…
- Об Ахматовой?! - Ирина Сергеевна не дала мне продолжать. - Я просто поражаюсь, как вы можете верить каждому слову, услышанному от Раневской?! Вы, взрослый человек! Да вы знаете, как она называла Анну Андреевну? Каменной скифской бабой! Каменной! Она постоянно твердила об этом, убеждая меня, что Ахматову ничто не тревожит, ничто происходящее с другими. А то свое, что у нее кипит в груди, отгорожено от людей каменным панцирем. Оттого она так неразборчива в новых знакомствах - ее никто, кроме себя, не интересует. И это о поэте, которого она боготворила?! На каждом шагу уверяла всех, что поклоняется ей?! О поэте, выразившем боль человечества?!
Вы называете Осипа Наумовича! Чудесного человека, добряка, артиста до мозга костей! Да, Фаина Григорьевна говорила, какой он идеальный партнер, как ей легко играть с ним чеховскую "Драму", что, когда его не стало, поняла: он - незаменим, и отказалась работать в "Драме" с другим артистом. Это для всеобщего употребления. А что слышали близкие Фаине Григорьевне люди? Халтурщик, хапуга, если заплатят, согласится выступать в сортире! А жена его - Елизавета Моисеевна - жалкая шляпница, озабоченная только тем, как побольше выжать из мужа, это она загнала его в могилу. Да, да, это все про свою подругу и советчицу, которая сейчас сидит у нее и с утра читает вслух вашу рукопись!
Ирина Сергеевна прикурила новую папиросу от другой.
- Нет, конечно, о многом я догадывалась, кое в чем подозревала Фаину Георгиевну, зная ее склад ума и острый язык, но такое не могла предположить! Я только никак не могу понять, как вы всерьез восприняли ее слова, что она нас кормила?! И даже не удивились этому! Она работала, чтобы кормить три взрослых рта!
- Фаина Григорьевна никогда не говорила этого! - вставил я.
- Ну, сказала, что на ее плечах была наша семья! Какая разница! Смысл остается тот же! И вы фиксируете это, даже не задумываясь, что такого быть не могло. Работала мама Павла Леонтьевна, не рядовая актриса, не на выходах, а на главных ролях! Работали я и мой муж - Юрий Александрович Завадский, мы, между прочим, были тогда артистами МХАТа, не самого бедного театра. Да, жили скромно, да, я латала Юрию Александровичу брюки, потому что на новые денег не хватало. Так как же может троих работающих содержать актриса, не имеющая постоянного заработка?! И жилья тоже! За которое, между прочим, работающим приходилось платить. Почему-то вы не поинтересовались, когда Фаина Григорьевна получила свою первую жилплощадь, комнату в коммуналке?!
Да, я понимаю, Фаина Григорьевна видит все по-своему. Но зачем же выворачивать события наизнанку, ставить их с ног на голову?!
Юрий Александрович и я несколько месяцев уговаривали ее ехать с театром во Францию - "Дядюшкин сон" включили в гастрольную афишу.
"Чего я там не видела?! Я и так Париж наизусть знаю!". Вот постоянные разговоры, что она вела, не говоря ни да, ни нет.
На самом деле причина колебаний была совсем другая. Мария Александровна в "Дядюшкином сне" получилась у Фаины Григорьевны хуже, чем я, как режиссер, ожидала. Может быть, впервые сказался возраст, но роль шла тяжело. Не хватало полета и мысли, и действия.
- Фаина Григорьевна, здесь нельзя рассиживаться! - сколько раз просила я. Никакого результата.
А потом она вдруг мне говорит:
- Почему ты все молчишь? Как у меня идет Мария Александровна, никогда не скажешь.
- Когда будет плохо - скажу, - ответила я. И месяца через два после премьеры, уже после десятого спектакля, зашла к ней в уборную:
- С каждым разом "Дядюшкин сон" идет все медленнее. Это работает против него.
- А я тут при чем? Я мечусь по сцене как угорелая!
- К сожалению, и вы виноваты тоже, - сказала я. Как она кричала!
- Ты хочешь сделать из меня Анку-пулеметчицу? Когда кончатся эти мейерхольдовские потуги? Я и так шпарю текст без передышки! А Мария Александровна - дама, а не п… а на цыпочках!
И в результате - вы этого, конечно, не знаете - сколько раз объявляли замены якобы из-за недомоганий Фаины Григорьевны. На самом деле - из-за ее нежелания играть в спектакле, который она враз разлюбила.
Вот почему она в конце концов наотрез отказалась от Парижа! И тогда Юрий Александрович умолил Веру Петровну спасти театр, приготовить за две недели роль в спектакле, на который французы уже раскупили все билеты! Сложнейшую роль, в которой одного текста видимо-невидимо! И сыграть ее на публике всего один раз - перед ответственнейшими гастролями! А Фаина Григорьевна сияла от тихой радости - избавилась от нелюбимой роли! Так бы все тихо и кончилось, если бы Вера Петровна не прошла в Париже с огромным успехом. Тут-то и возникла версия, что Раневскую злодеи сняли с роли, чтобы отдать выигрышный материал Марецкой!
Ладно, вы этому поверили, но она-то, зная, как было на самом деле, дает вашу рукопись мне с просьбой посоветовать, стоит ли это публиковать! И как после этого верить, что я для нее - родная дочь, мой Алеша - как внук. Я еще могла понять ее отказ от Парижа - страх провала пересилил все, в том числе и мою просьбу помочь показать спектакль французам, - это же важно для меня как режиссера. Но когда я прочла этот стон обиженной овечки, добросовестно зафиксированный вами, выдержать не было сил! Или она действительно способна верить в вымысел, как в истинную правду?..
И вот что я хотела еще вам сказать в заключение. Татьяна Тэсс не решилась делать книгу о Раневской. Почему? "Я не хочу потерять человека, с которым дружу", - сказала она мне.
- Но, Таня, вы опытный журналист, - увещевала я ее, - член Союза писателей, у вас не один десяток книг, разве вы не сможете написать о Фаине Григорьевне так, чтобы она была довольна?
- Такой книги не может существовать вообще, - ответила она мне грустно. - Сложность характера Фаины по плечу разве что Шекспиру или Достоевскому. Ни тот, ни другой в нашем писательском союзе не замечен…
- Но у меня и мысли не было тягаться с классиками, - начал оправдываться я. - Мне хотелось только рассказать о том, что я видел, что услышал от Фаины Григорьевны.
- Разве вы не высказываете свое отношение к увиденному и услышанному? - спросила Ирина Сергеевна.
- В какой-то степени да, - согласился я.
- Это вас и погубит, - Ирина Сергеевна открыла новую пачку "Беломора". - Хоть я никогда не смогу понять, как взрослый человек мог поверить, что бездомная актриса содержит семью из трех работающих самостоятельных людей?! Даже в самой условной пьесе такая ситуация немыслима, если это, конечно, не театр абсурда…
Я вышел от Ирины Сергеевны в начале двенадцатого. И сразу позвонил Ф. Г.
- Мы встретимся завтра, - сказала она. - У меня Елизавета Моисеевна - она читает мне, и я обливаюсь слезами над вашим вымыслом.
- Мне казалось, вы расценивали это иначе, - начал я.
- Я только констатирую факт, - не дослушала меня Ф. Г. - Пререкаться с вами у меня нет ни малейшего желания. Жду вас завтра после трех.
Мое состояние, моя боль о рукописи, ставшей вдруг чем-то вроде живого ребенка, которому наносят удары, ничего не добавят к портрету героини этой книги.
- Бессонными ночами не измеряется человеческое существование, - сказала Ф. Г. на следующий день,