План Рёма был известен фон Шлейхеру. Ведь Рём намеревался заменить ограниченную Версальским диктатом армию многочисленной народной милицией по швейцарскому образцу. Он хотел превратить СА с их революционным и аптирейхс-веровским командным корпусом (по большей части из бывших отставных и озлобленных офицеров сухопутных войск) в народное войско милиционного типа. В этом Рём никогда не шел вместе с рейхсвером, а действовал только против него, стремясь уничтожить армию. Рём знал, что Гитлер эту идею неизменно отвергал, но хотел вынудить фюрера сделать это, поставив его перед лицом свершившихся фактов. Шлейхер тоже был замешан в этой игре: он был и остался той кошкой, которая никак не могла выпустить из своих когтей политическую мышь. Поэтому гестапо намеревалось арестовать фон Шлейхера так же, как и генерала фон Бредова, которого он направил в Париж для передачи французскому правительству предложения Рема. Оказали ли они оба вооруженное сопротивление при их убийстве, мне лично неизвестно, но в это я сегодня не верю.
Персональный список расстрелянных во время "путча Рема" хранился в личном сейфе Бломберга. В нем были фамилии 78 человек. Заслуживает сожаления, что свидетели на Нюрнбергском процессе (в том числе и Юттнер) умолчали об истинной цели Рема или же не сказали о ней достаточно четко. В акции Рема участвовали или были посвящены в нее только самые высшие фюреры СА. Рядовые же штурмовики и даже старшие чины вплоть до штандартенфюрера (что соответствовало общевойсковому полковнику. - Прим, пер.) не имели о том никакого представления; более того, предполагалось, что об этом они так никогда и не узнают.
Но до сих пор остается верным именно то, что высказал фон Бломберг в своей благодарственной телеграмме Гитлеру: решительное вмешательство фюрера в Висзсе и его крутые меры позволили загасить огонь прежде, чем он разгорелся и превратился в настоящий пожар, в пламени которого сгорело бы в сотни раз больше жертв. Почему виновные не были преданы военному суду, а были просто расстреляны, остается неизвестным.
* * *
После смерти отца у меня возникли всякие житейские трудности, которые косвенно отразились и на моих служебных делах. Еще находясь в Хёльмшероде, я получил личное письмо от генерал-полковника Фрича, в котором он выражал мне соболезнование. Вернувшись в Берлин, я явился к нему, чтобы поблагодарить, а одновременно и поставить вопрос о моей отставке. Он настойчиво призывал меня не делать поспешных шагов... Но меня всем сердцем тянуло в Хёльмшероде, и я не знал, как лучше поступить.
В июле [19]34 г. меня вдруг вызвали в министерство для обсуждения плана передислокации ряда частей и соединений. Согласно этому плану, 31-я кавалерийская дивизия рейхсвера подлежала переводу из Потсдама во Франкфурт-на-Одере, а мне предстояло формировать в Л иглице 12-ю дивизию.
Мое решение уйти в отставку было твердым, и потому
1.10.1934 г. я подал рапорт. Затем я был вызвал по этому вопросу к начальнику управления кадров генералу Шведлеру. По поручению главнокомандующего сухопутными войсками генерала фон Фрича он предложил мне на выбор другую дивизию: в Ганновере, Бремене или Мюнстере (Вестфалия). От Ганноверая наотрез отказался (моя жена не переносила местного климата) и попросил время подумать. В конце концов я сделал выбор в пользу Бремена. Когда я сообщил об этом Шведлеру, тот остался недоволен: сам он уже решил по-другому. Но я настаивал на Бремене и категорически заявил: если меня не направят туда, немедленно ухожу в отставку. Тогда мне приказали явиться к Фричу, и он после некоторых колебаний все-таки согласился на Бремен, а я свой рапорт об отставке забрал назад. Так решилась моя судьба.
Летом [19]34 г. я был сильно занят подготовкой к формированию 1-й дивизии в Потсдаме и часто ездил оттуда в Берлин. <...> При моем расставании с Потсдамом (я думал тогда, что покидаю его и Берлин навсегда) много времени отнимали у меня ежедневные прощальные визиты, главным образом представительского характера. Ведь я был постоянно вхож к принцу Оскару Прусскому и был хорошо знаком с его любезной супругой. С кронпринцем Вильгельмом я встречался только дважды: докладывая о моем прибытии к месту службы и при прощальном визите. Вращаться в кругах элитного гвардейского полка мне всегда было трудно.
Переезд в Бремен состоялся уже в первых числах октября. <...> Разница между Потсдамом и Бременем была огромна. В Потсдаме царила среда старых, консервативных, обедневших офицерских семей, а здесь задавали тон поездившие по белу свету весьма богатые коммерсанты, ведшие заморскую торговлю, и надменно-горделивые выходцы из старинных патрицианских родов, а противоречия и параллели проявлялись с поразительной остротой. <...>
Моим начальником в Бремене был командующий местным военным округом генерал фон Клюге, мой многолетний сослуживец по 46-му артиллерийскому полку. Он был человек весьма образованный. До начала октября [19]34 г. командовал старой 6-й дивизией, а значит, как и я, был здесь новичком. Он навестил меня в Бремене и позавтракал у нас. В результате моя жена констатировала: он совсем не изменился со своей лейтенантской поры, а остался таким же воображалой, таким же претенциозным и заносчивым - словом, типичный кадет! <...>
В середине марта [19]35 г. под моим руководством прошло первое публичное мероприятие по случаю вновь обретенной Германией свободы вооружения, чем мы были совершенно обескуражены. Устроителем митинга явились вооруженные силы, но на нем присутствовали представители партии и государства. <...> Я приказал провести "полевое богослужение" и, как было предписано, дал произнести проповеди обоим духовным пастырям [протестантской и католической конфессий], а затем зачитал прокламацию и провозгласил "Зит хайль!", в честь фюрера и Верховного главнокомандующего вермахтом. Это было, пожалуй, первое массовое мероприятие в войсках с участием партии и с богослужением. Впоследствии этот ритуал приказом военного министра был изменен и использовался также при принятии рекрутами присяги (причем религиозную часть следовало четко отделять от государственного акта, а участие в богослужении объявлялось добровольным).
Восстановление всеобщей воинской повинности открыло путь к окончательному созданию вооружешшх сил - сначала увеличением числа сухопутных дивизий более чем в три раза (с 7 до 24), а с [19]36 г. их должно было стать уже 36.
В тот же день я переименовал свою дивизию в 22-ю, хотя под моим командованием фактически находились всего один артиллерийский дивизион и шесть пехотных батальонов. Затем последовали большая организационная работа, совершенствование полевых позиций, изменение методов обучения личного состава с целью ликвидации прежних недостатков, возникших из-за нехватки вооружения и дефицита унтер-офицерского состава. <...>
В моих батальонах царили тот же дух и те же методы обучения и командования, что и во всех сухопутных войсках в целом. Генерал фон Клюге при инспектировании в последний день сказал мне: "Теперь вы из трех командиров полков имеете одного хорошего, одного посредствешюго и одного никуда не годного, но тем не менее ваши батальоны на высоте и совершегаю одинаковы по своей боевой подготовке, - и спросил: - Как вам удалось добиться всего этого?" Я объяснил ему свой метод.
Поздней осенью мне пришлось подумать и о новом замещении должностей, а потому я возобновил контакт с начальником управления кадров генералом Шведлером. <...> Из одной беседы с ним мне стало ясно: меня, видимо, собираются с начала октября [19]35 г. использовать в самом министерстве, однако есть сильные конкуренты.
Поразмыслив, я понял, что меня, очевидно, хочет взять к себе сам Бломберг. Я чувствовал себя прямо-таки несчастным оттого, что моему пребыванию в должности командира дивизии, с которой я уже вполне освоился, суждено так быстро закончиться, и уже опять стал подумывать: а не подать ли мне в отставку, вручив Швеллеру рапорт. Жена была то за, то против, потому что совместное с моей матерью хозяйничанье в Хёльмшероде ввиду сложившихся между ними взаимоотношений было для нее неприемлемым. <...> Нс оставалось ничего иного, как ждать. Однако Бломбергтак ничего мне и не сказал... даже во время нашего совместного присутствия на спуске с бременских стапелей быстроходного лайнера "Шейзснау", предназначешюго для рейсов в Восточную Азию.
Это событие надолго запомнилось мне, ибо привело, хотя и ко времешюму, конфликту между Клюге и мною. Он тоже был приглашен на спуск судна на воду, но, однако, его не позвали, как Бломберга и меня, на праздничный завтрак в ратушу, который давался прежде всего в честь военного министра. Несмотря на все попытки исправить это недоразумение, Клюге был возмущен и разговаривал с Бломбсргом при мне довольно дерзко. Результатом явилось его полное упреков в мой адрес письмо, полученное мною. Клюге упрекал меня в тщеславном стремлении играть в Бремене первую скрипку и в неуважении к его должности. Я ответил ему, правда, не очень холодно, но все-таки отверг эти упреки как совершенно необоснованные: ведь приглашение на официальный завтрак и вообще в Бремен - вне моей компетенции. Инцидент этот был типичен для Клюге, отличавшегося болезненным самолюбием и вечно считавшего, что ему не оказывают достаточного почтения, - словом, опять же рецидив его поступков лейтенантских времен.
В конце [1935 г.] Клюге сообщил мне о своем желании встретиться со мной в автомашине на дороге где-нибудь в нейтральном пункте: ему надо кое-что со мною обсудить. Я выехал на полигон Ордурф, мы встретились поблизости от него и поговорили тет-а-тет. Клюге вел себя весьма по-товарищески и постарался преодолеть отчуждение, возникшее между нами в результате его грубого письма. Затем он открыл мне истгапгую причину встречи: с 1 октября я становлюсь преемником фон Рейхснау на посту начальника управления вооруженных сил при Бломберге. Кандидатура моего конкурента фон Фитингофа была отклонена.
Я был этим потрясен и не скрывал того. Клюге заявил, что инициатором оказанного мне предпочтения был Фрич, а это означает большое доверие как с его стороны, так и Бломберга. Я попросил Клюге предпринять все возможное, дабы сообщить Фричу о моем желании оставаться и впредь командиром дивизии - это для меня большое счастье, а лезть в политику у меня желания нет. Он пообещал. На этом мы расстались. <...>
Период моего командования дивизией достойно завершился осенними учениями в Мюнстере. Они закончились большим парадом, который принимал сам фюрер, а Бломберг и Фрич побывали на полигоне Мюнстерлагер. <...>
Вечером в офицерском собрании состоялся торжественный ужин, на котором перед старшими офицерами выступил с речью фюрер. Она была посвящена войне Италии против Абиссинии [Эфиопии] .
Фюрер оправдывал Муссолини и нс хотел присоединяться к санкциям против Италии. Напротив, он желал Муссолини полного успеха. В своей речи он дал понять, что однажды мы будем в состоянии не допустить вмешательства других государств в осуществление наших справедливых требований. Сегодня я знаю, что именно он имел в виду, но тогда его точка зрения - как единственного аутсайдера в Европе - поразила меня.
Через несколько дней после возвращения в Бремен пришла телеграмма от Бломберга: я должен сопровождать его на имперский съезд НСДААП в Нюрнберг, а потому мне следует срочно явиться в его штаб-квартиру в одном из нюрнбергских отелей.
Я тогда впервые присутствовал на съезде нацистской партии в Нюрнберге. Должен сказать, что он произвел на меня просто огромное впечатление: всевозможные парады, массовые митинги, факельные шествия НСДАП и ее формирований.
Но самым великолепным было чествование фюрера политическими лидерами: оно происходило темной ночью и сопровождалось феерическими световыми эффектами. <...>
По окончании съезда я с женой отправился в Берлин - нам надо было окончательно решить квартирный вопрос. Мы осмотрели несколько прекрасных вилл в [берлинских районах] Далем и Розенэкке, но Бломберг требовал такой квартиры, чтобы я мог явиться по вызову в министерство не позже чем через 15 минут пешего хода. Поэтому мы выбрали дом № 6 на Кильганштрассе. Это был вместительный дом на одну семью, с небольшим садом, в тихом переулке неподалеку от площади Ноллендорфплац. <...>
* * *