Леонтьев начал свой отзыв следующими словами: "Я прочел "Накануне" с увлечением, но оно неприятно потрясло меня…" Почему? Леонтьев не мог согласиться с принесением художественно-эстетического начала в жертву идее, социальной тенденции, пусть даже и прогрессивной. Тургеневский роман рассказывал о любви Елены Стаховой к болгарину Инсарову, одержимому идеей освобождения своей родины от турецкого ига (действие романа происходит в 1853 году). Вместе с Инсаровым, покинув родных и привычную жизнь, Елена отправляется в Болгарию. Не добравшись до родины, Инсаров умирает от чахотки. Елена решает продолжить дело умершего мужа: говорят, ее видели сестрой милосердия в Герцеговине. Критики демократического направления увидели в Елене, полюбившей разночинца-демократа Инсарова и продолжившей его дело, "неотразимую потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество", как писал Н. А. Добролюбов. Роман был "актуален" - он рассказывал о кипящих Балканах, показывал "новых людей", жизнь которых подчинена некой высшей задаче. Однако, по мнению Леонтьева, и Инсаров, и Елена были поэтически безжизненны. Тургенев выписал их как безукоризненные типы, а не как живых людей из плоти и крови.
Сквозь "математическую ясность плана" в романе просвечивало авторское намерение. "Разве такова жизнь?" - вопрошал Леонтьев. Где волшебная изменчивость, смута жизни? "Возьмите все лица: как ясно, что они собрались для олицетворения общественных начал!" В отличие от других критиков эстет Леонтьев не хотел обсуждать социальную сторону романа - он вел речь о красоте и сложности жизни, которые должны отражаться в произведении искусства. Его критика носила художественный характер, что было нехарактерно для того времени. Не случайно известный литературовед Б. А. Грифцов отмечал, что ""Письмо провинциала" производит впечатление совсем одинокого, затерянного в 60-х годах голоса".
Для Леонтьева красота - главная идея жизни. Он оставался реалистом (при его естественно-научных склонностях), но понимал реализм не так, как понимали его Добролюбов, Тургенев, Писемский, Боткин. У Леонтьева не было критики и "редактирования" существующего, бытописательства и подробностей, зато было восхищение действительностью как она есть. Жизнь прекрасна, сложна, многообразна, она противна любой схеме, поэтому подлинный реализм обязывает показывать пышное цветение полутонов. "Если в творении нет истины прекрасного, которое само по себе есть факт, есть самое высшее из явлений природы, то творение падает ниже всякой посредственной научной вещи, всяких поверхностных мемуаров, которые, по крайней мере, богаты правдой реальной и могут служить материалами будущей науки жизни", - был убежден Леонтьев. В "Накануне" же, по его мнению, бессознательное принесено в жертву сознательному, прекрасное забыто ради полезного, в угоду общественной тенденции.
При таком понимании реализма Леонтьев и собственные тексты стал оценивать критически (например, описание зимнего утра в романе "Подлипки", которым прежде так гордился). "Описания хороши или очень величавые, неопределенные, как бы носящиеся духоподобно (таковы описания в Чайльд-Гарольде), или короткие, мимоходом, наивные. Мое зимнее утро и все почти описания Тургенева грубореальны, хотя и были согреты очень искренним чувством. Другое дело такие простые, мужественные описания старика Аксакова в "Хронике"! Тут нет тех фальшивых звуков, взвизгиваний реализма, которыми богат Тургенев и которыми платил дань и я… увы… под влиянием его и других…" - писал позднее Константин Николаевич.
В леонтьевском "Письме провинциала" были и весьма обидные для Тургенева строки: "Вы недостойны сами себя как поэт в этом романе, недостойны творца "Рудина", "Гнезда", "Муму", "Затишья", даже "Записок Охотника"…" И то, что Иван Сергеевич все же способствовал публикации этого отзыва и написал Леонтьеву еще несколько писем (даже из Парижа он заботился о судьбе леонтьевских произведений), делает ему честь. Однако трещина в их отношениях становилась всё очевиднее. Назревал разрыв Леонтьева с либерализмом и либералами, к которым принадлежал Тургенев. Статью Леонтьева с проповедью эстетического подхода к искусству и жизни тогдашнее российское общество с его страстью к "полезной" и "прогрессивной" литературе практически не заметило, как и предыдущие его публикации.
Весной 1860 года Леонтьев покинул имение Розенов и переехал к матери в Кудиново. Его решение бросить медицинскую практику было окончательным, и через полгода, зимой, он отправился в Петербург, чтобы иметь возможность самому устраивать свои литературные дела.
Глава 5
ПИСАТЕЛЬ? ДИПЛОМАТ?
Нет, не рожден я биться лбом,
Ни терпеливо ждать в передней,
Ни есть за княжеским столом,
Ни с умиленьем слушать бредни.
Нет, не рожден я быть рабом…Аполлон Григорьев
Зимний Петербург встретил Леонтьева слякотной сыростью и серым небом. Он поселился в квартире старшего брата Владимира, в Баскаковом переулке. Владимир Николаевич тоже был литератором, к планам Константина относился с сочувствием и готов был ему помочь. Сам он изучал в то время практику уголовного суда и писал на эту тему книгу, публиковал журнальные статьи, сотрудничал с "Отечественными записками" и "Голосом" Краевского, а в 1862 году стал редактором либерального журнала "Современное слово", который вскоре был закрыт за "вредное направление". Позже Владимир Николаевич некоторое время издавал сатирический журнал "Искра". Леонтьев немного свысока относился к занятиям Владимира, не видел в старшем брате особых дарований, да и его политические взгляды казались ему упрошенными. Леонтьеву вообще было свойственно прохладное отношение к родственникам, за исключением матери, Феодосии Петровны.
Впрочем, именно в этот свой приезд он поневоле сошелся с племянницей, двенадцатилетней Машей, поскольку по просьбе брата давал ей уроки. Она была настолько необычным и не по годам мыслящим подростком, что у Леонтьева появилась еще одна родственная привязанность - и на всю жизнь. Маша дядю тоже полюбила и вспоминала его уроки с восторгом. Константин Николаевич преподавал ей словесность, историю, биологию, другие предметы - и все они благодаря учителю казались Маше чрезвычайно увлекательными. На уроках зачастую присутствовал и брат Маши, Володя, младше ее лишь на год с небольшим, но явно отстающий в развитии и от сообразительной сестры, и от своих сверстников.
Петербургская жизнь Леонтьева получилась не такой, как он ожидал, покидая имение баронессы Розен и Кудиново. "Все хорошо, что прекрасно и сильно, - думал он, собираясь в Петербург, - будь это святость, будь это разврат, будь это охранение, будь это революция, - все равно! Люди не поняли этого. Я поеду в столицу и открою всем глаза - речами, статьями, романами, лекциями - чем придется, но открою". Он мечтал о перевороте в умах современников, а окунулся в суетливую жизнь "плоского Петербурга", где его не знали и не замечали. Да и мечты о заработке литературным трудом остались лишь мечтами. Романы он писал долго, прожить на гонорары от них было невозможно, а писать заметки и статьи "на злобу дня" ему претило.
Леонтьев зарабатывал на жизнь уроками и переводами статей по естествознанию из немецких и французских журналов для "Товарищества общественной пользы", которое намеревалось издавать журнал "Музей". Леонтьев отнесся к данному проекту с воодушевлением: он считал тогда, что "правильное" понимание зоологии, анатомии и других естественных наук (к их числу он относил - вслед за Огюстом Контом - и социологию) подготовит общество к восприятию его эстетического миросозерцания и "заставит большинство стать умнее, великодушнее, энергичнее и даже красивее наружностью" . (Наверное, это единственный в истории случай, когда занятия естествознанием увязывались с внешностью!)
Леонтьев жил в столице "литературным пролетарием". "Мне около 2-х лет в П<етер>бурге пришлось вращаться в обществе второстепенных редакторов, плохих и озлобленных фельетонистов, вовсе не знаменитых докторов и т. п., - вспоминал Константин Николаевич, - к тому же, несмотря на то, что полит<ические> убеждения мои тогда еще не выработались… ясно… - все эти люди принадлежали более или менее к тому демократическому направлению, к<ото>рое я прежде, в юности, так любил и от которого именно тут, в Пет<ер>бурге, стал все более и более отступаться, как скоро вдруг как-то понял, что идеал его не просто гражданское равенство, а полнейшее однообразие общественного положения, воспитания и характера; меня ужаснула эта серая скука далекого даже будущего…"
На деле окончательный разрыв с либерализмом и демократическими идеалами длился более года и дался Леонтьеву гораздо труднее, чем он описывал в рассказе о своей прогулке с Пиотровским (когда увидел с Аничкова моста красные рубашки мужиков, желтые рыбные садки, помещичий дом в стиле рококо, коричневое церковное подворье и под влиянием минуты решил, что будущее не должно быть одноцветно и однообразно). Он много и тяжело думал, даже похудел и плохо спал. Раздумья были мучительны: можно ли совместить эстетический принцип (имеющий в его глазах объективный статус и естественно-научное обоснование) и требования социальной справедливости? Именно в этот момент был опубликован царский манифест "О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей".
Манифест ожидали давно. Еще при царствовании Николая I создавались десятки комиссий, разрабатывавших условия ликвидации крепостничества. И хотя деятельность этих комиссий встречала сопротивление со стороны помещиков, всем было очевидно, что рано или поздно соответствующее решение будет принято. И вот манифестом от 19 февраля 1861 года около трети населения Российской империи было объявлено лично свободным (хотя земля практически оставалась во владении помещиков). Разумеется, общество обсуждало и интерпретировало манифест с разных позиций.
Отношение Леонтьева к манифесту было сложным. Некоторые исследователи его творчества утверждают, что он встретил манифест с восторгом, причем это определение - "с восторгом" - кочует из книги в книгу , повторяя выражение первого леонтьевского биографа А. М. Коноплянцева. Леонтьев действительно ждал крестьянской реформы (этому есть много свидетельств), он был против рабства. С одной стороны, в первое время он считал, что освобождение крестьян благотворно и будет способствовать развитию национальной самобытности - "взамен общественного мнения, которого у нас нет, проснется свежее народное мнение", с другой - не был уверен в таком развитии событий даже до реформы. В его письмах и романах не раз встречается опасение, что на смену безмолвию народа придет "шумное и безличное царство масс". Поэтому "восторг" - вряд ли удачное определение, скорее со стороны Леонтьева была осторожная позитивная оценка, очень скоро сменившаяся скептической точкой зрения на реформу. Да и Феодосия Петровна ему писала, что ее положение кудиновской помещицы после реформы стало еще труднее.
Во всяком случае, именно в 1861 году Леонтьев окончательно отказался от демократических взглядов. В то время, когда со страниц многих журналов убеждали, что "поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан", Леонтьев доказывал, что "религия" всеобщего блага, которой столь охотно служили многие его современники, - скучна и неорганична. Это не могло не раздражать представителей "прогрессивной печати", и статьи Леонтьева не публиковались. Те его работы, которые казались политически "нейтральными", - например, статья по поводу рассказов Марко Вовчок, - тоже скрывали в себе жало, направленное против демократической "тенденции": в этой статье Леонтьев не только восхищался произведениями украинской писательницы, но и резко отзывался о позиции Добролюбова и том направлении литературной критики, которое Добролюбов олицетворял.
В "Лекциях по русской литературе" Набоков замечал, что первой силой, стеснявшей писателей и художников в России XIX века, было правительство, а второй - "антиправительственная, общественная, утилитарная критика". "Левые критики боролись с существующим деспотизмом и при этом насаждали другой, свой собственный", - не без справедливости утверждал он. Похожим образом рассуждал и Бердяев (сам прошедший через увлечение народничеством и легальным марксизмом и разочаровавшийся в них после революции 1905 года), упрекая русскую интеллигенцию в сборнике "Вехи" (1909) в грехе "народопоклонства": ведь от писателя, мыслителя, художника требовали лишь "полезных" для дела освобождения народа идей, все остальные объявлялись не заслуживающими внимания.
Леонтьев с его убеждением, что сохранить красивое старое дерево не менее важно, чем купить лекарство крестьянину, оказался враждебным чужаком в демократическом лагере.
В личном плане вехой разрыва с демократическими кругами стало окончательное расхождение с Тургеневым. Оно не было обозначено какими-то разговорами или действиями. Просто - разошлись… За несколько месяцев до этого Тургенев, как помним, способствовал публикации критической статьи Леонтьева о своем романе "Накануне". Но, возможно, это стало толчком к тому, чтобы перестать поддерживать даже видимость прежних отношений. Позднее, в 1876 году, Тургенев прислал Леонтьеву последнее свое письмо с советом отказаться от написания романов и беллетристики, утверждая, что Константину Николаевичу больше удаются не художественные произведения, а "ученые, этнографические и исторические сочинения". Леонтьеву хватило выдержки, чтобы промолчать, но тургеневское письмо болезненно задело самолюбие - ведь его произведения отверг человек, который сам и благословил его на литературное поприще. Справедливости ради надо сказать, что и Леонтьев не раз довольно резко отзывался о романах Тургенева: то, по его мнению, автора "Рудина" и "Дворянского гнезда" "духовно не стало" после публикации "Отцов и детей", то Тургенев стал "ничтожен как прах", написав "Дым"… Думаю, до Тургенева доходили некоторые из этих оценок.
Позднее Леонтьев четко отделил свое доброе отношение к Тургеневу-человеку (красивый, добрый, светский человек, протянувший ему руку помощи в трудное время, - благодетель) от своего мнения о нем как писателе (талантливый, но не оригинальный писатель, уступавший по силе дара многим современникам). В конце жизни Константин Николаевич написал искренние воспоминания о Тургеневе, где попытался показать обе эти стороны. Там есть и такое рассуждение: "Нельзя, разумеется, и теперь не ценить таланта Тургенева, но нельзя же и равнять его, напр., хоть бы со Львом Толстым, а в некоторых отношениях его надо поставить ниже Писемского, ниже Достоевского, ниже Щедрина. По лиризму - гораздо ниже Достоевского; по широкой и равномерно разлитой объективности - ниже Писемского; по силе ядовитого комизма (от которого Тургенев был все-таки не прочь) и по пламенной сатирической злобе - ниже Щедрина, за которым и не разделяющий его направления человек должен все-таки признать эти свойства".
Наверное, Леонтьев слишком резок. Без "Рудина", "Дворянского гнезда", "Муму", "Отцов и детей" невозможно представить себе русскую литературу. В дневниках Дурылина есть прекрасные строки о том, как он перечитывал уже в советское время тургеневскую "Асю": "Словно сжимал в руке старый, пожелтелый от времени, маленький, тонкий-тонкий платок, пропитанный нежными дорогими духами, тоже старый, благородный запах… Та девушка, кому принадлежал платок, давно в могиле, а от платка струится тот же запах, по-прежнему чистый и нежный, тонкий и милый… И подносишь, подносишь платок к лицу и бесконечно и благодарно вдыхаешь его драгоценный аромат" . Драгоценный аромат многих романов и повестей Тургенева вряд ли когда-нибудь выветрится из русской культуры…
А вот Тургенев в определенной степени оказался прав в своих суждениях о Леонтьеве: беллетристические произведения Леонтьева полны очарования, некоторые просто превосходны, но они не производят впечатления полностью отделанных вещей, шедевров. В этом смысле Тургенев и Леонтьев были художниками, противоположными по стилистике. Произведения Тургенева - отточенные и выверенные, пусть подчас и холодно рассудочные, как, например, "Дым". Романы и рассказы Леонтьева - живые, исповедально-страстные, но не обработанные, с провалами в действии и отсутствием динамики повествования.