Эстетизм заставлял Леонтьева ненавидеть эгалитарный прогресс, приводящий к распространению обезличивающих форм европейской цивилизации. Для него ужасно было думать, что "Моисей входил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах всего прошлого величия"!
Леонтьев тогда лелеял романическую идею, которую не раз высказывал в официальных и неофициальных письмах, о возможном российском протекторате над Турцией: "Ввиду грозящего разрушения империи, утратив всякую надежду на возвращение к прежнему порядку вещей, местные Турки… предпочитают всякому другому исходу - подпадение под власть России. Предпочтению этому есть много разнообразных причин: фаталистические верования в нашествие и торжество "белокурых жителей Севера"; соседство России; хорошая дисциплина наших войск в 1829 году и уважение, которое они оказывали мечетям; - сожаления крымских татар о привольной жизни их в России и рассказы их о покровительстве у нас Исламу; убеждение в том, что у нас до сих пор Суды устроены на религиозном, а не на гражданском начале; страх подпасть под власть вчерашних рабов своих Греков или Сербов. О Западном владычестве они также не хотят слышать… - Все Западные народы, по их мнению, народы "безкнижные" (Китабоиз); т. е. Священные книги настоящие есть только у Мусульман, Евреев и Православных. Первым дан Коран, вторым Ветхий Завет, последним… Евангелие, искаженное впоследствии европейцами". Идея о том, что России, дабы избежать европеизации, надо стремиться не в Европу, а в Азию, была в то время совершенно оригинальна и нова (и стала первым ростком евразийства, которое сформируется в следующем столетии).
Как ни странно, этот вывод вновь привел Леонтьева к Миллю. В Петербурге он переводил Милля, в Адрианополе читал его вслух для кокетливой мадам Блант, а в Тульче - работал над ним для себя. Он попытался вступить с Миллем в заочную дискуссию с позиций складывающегося у него мировоззрения, а к весне 1868 года у него появилась мысль и об очной полемике. Леонтьев написал письмо своему непосредственному начальнику, послу Игнатьеву: "К осени или к этой зиме я думаю кончить на французском языке письмо к Дж. Ст. Миллю под заглавием "Что такое Россия и славянский мир и почему Россия может дать миру то, чего уже Запад не даст". Этот гениальный писатель не раз порицал Россию, не зная ее и не догадываясь, что она уже и теперь более всякой другой страны соответствует тому идеалу разнообразия развития… который на Западе уже невозможен и которого… он горько оплакивает в своей книге "Свобода". Если Бог поможет мне кончить этот труд… то я его представлю прежде отправки на одобрение Вашего превосходительства" .
Проект остался лишь в замысле - Леонтьев был слишком занят. Именно в Тульче он подготовил к печати одну из упомянутых ранее критских повестей - "Хризо" (и издал ее, несмотря на долги, с благотворительной целью - в пользу вновь восставших тогда против османского ига критян), трудился над "Рекой времен" и написал цикл статей для "Одесского вестника". Однако в 1868 году из-под его пера вышла статья "Грамотность и народность", где он развил многие из тех мыслей, которые собирался изложить в письме Миллю.
Рукопись этой статьи получила одобрение Игнатьева. Понравилась статья и Страхову, который взялся помочь с ее публикацией в журнале "Заря". Но более года статья по неизвестным причинам не публиковалась. Леонтьев послал несколько писем Страхову, в том числе - возмущенных, на которые тот или не отвечал вовсе, или откликался с опозданием на месяц-другой. Напоминала Страхову о статье и Маша Леонтьева, послав ему несколько писем (о том, к примеру, что редактор журнала В. В. Кашпирев спустя полгода ничего не знает о леонтьевской рукописи; по всей видимости, Страхов просто не передал ее в редакцию). После долгой переписки, треволнений, обид "Грамотность и народность" появилась в журнале только в 1870 году. Сегодня эта статья рассматривается многими исследователями едва ли не как программная.
Леонтьев увязал в статье восточный вопрос (столь волновавший в то время русских) с отношением к европейской цивилизации. Он писал с горечью о том, что "единоплеменники и единоверцы наши (речь идет о славянах и греках. - О. В.) ценят нас настолько, насколько мы европейцы". Однако в наступающем европеизме Леонтьев видел не силу, а слабость России! И писал, что если "единоплеменники и единоверцы" думают иначе, то только потому, что они "еще слишком зелены": из-за турецкого владычества они не успели пресытиться "однообразным идеалом западной культуры". Европу Леонтьев рассматривал как "мещанскую почву", на которой распространяется "мелкое" знание - в ущерб "высшему творчеству духа". Потому его особенно возмущало то, что при этом Европа смотрит на Россию свысока, ставя ей на вид безграмотность народа.
Но даже патриоты России обычно соглашались с этой горькой правдой. Лучшие - пытались бороться с народной безграмотностью. Соня Майкова, например, занималась с бедными петербургскими детьми. У всех на памяти "хождение в народ" - русский XIX век невозможно представить без барышень в строгих белых блузках и темных юбках, открывающих сельские школы. Леонтьев же совсем иначе посмотрел на проблему. "Да! В России еще много безграмотных людей; много еще того, что зовут "варварством". И это наше счастье, а не горе. Не ужасайтесь, прошу вас, - обращался он к читателю, - я хочу сказать только, что наш безграмотный народ более чем мы хранитель народной физиономии, без которой не может создаться своеобразная цивилизация" .
Разумеется, Константин Николаевич не был против того, чтобы крестьяне умели читать. Речь шла о другом; "Не обращаясь вспять, не упорствуя в неподвижности, принимая все то, что обстоятельства вынуждают нас принять разумно, без торопливости деревенского "parvenu", принимающего медь за золото, лишь бы медь была в моде у европейцев, мы можем… не только сохранить свою народную физиономию, но и довести ее до той степени самобытности и блеска, в которой стояли поочередно, в разные исторические эпохи все великие нации прошедшего. Замечательно, что в последнее десятилетие всякий шаг, который мы делали по пути европеизма, более и более приближал нас к нашему народному сознанию. Бесцветная и безвкусная, но видимо полезная (за неимением другого) вода всеобщего просвещения только подняла и укрепила русские всходы, поливая наши, нам самим незнакомые поля" .
Примеров тому, считал Леонтьев, много: отмена крепостного права в России вызвала к жизни земскую общину, которая не приблизила Россию к европейским порядкам, а напротив, подчеркнула ее своеобразие; распространение западного по своим истокам нигилизма привело к укреплению славянофильства, крайности западничества вызвали к жизни панславизм и т. д. Получалось, что попытки привнесения европейских порядков приводили к неожиданным результатам, побуждали "обратиться внутрь себя", а не слепо заимствовать чужеродное, и "всеми этими результатами мы обязаны нашему простому великорусскому народу и, до известной степени, его безграмотности".
Основная мысль статьи была пугающей для читателя, мыслящего в привычных категориях "хорошо - плохо": просвещение не всегда полезно, оно бывает разрушительно для культурно-исторических устоев народа. Более того, неравномерное просвещение различных сословий в России не являлось злом - оно внесло "в нашу слишком простую и несложную славяно-русскую жизнь ту сложность и то своеобразие, без которых невозможно цивилизованное, т. е. развитое своеобразие". "Скандальный" вывод Леонтьева был таков: "…усердствовать с просвещением а lʼeuropeenne вовсе нет нужды". Даже обычный "ликбез" (как у Сони Майковой) может подождать: пока высшие сословия не излечатся от космополитизма, привнесенное ими просвещение может содержать бациллы безнародности. Это было предвосхищением леонтьевского рецепта о "подмораживании" России - по сути, он говорил о ценности добуржуазного состояния общества.
Деятельная жизнь Леонтьева в Тульче омрачилась неожиданным испытанием: летом 1868 года у Елизаветы Павловны открылись признаки умственного помешательства. "Все было хорошо тогда, все весело! - вспоминал Леонтьев Тульчу. - Я был здоров и жаждал жизни, движения, дела; искал и поэзии, и практической борьбы… И все это было; все - и поэзия и практическая борьба!.. О жизни сердца моего я здесь молчу… И оно жило тогда; жило так, как любит жить человеческое сердце; и смело, и томительно, и бодро, и задумчиво, и тихо, и мечтательно… И впереди, впереди казалось столько долгих лет, столько успехов, столько силы, столько наслаждения…" И вдруг - страшное… К счастью, к осени Лиза поправилась, и некоторое время казалось, что всё позади.
Биограф Леонтьева Коноплянцев считал, что виноват в помешательстве жены был Константин Николаевич. Определив с самого начала семейную жизнь как открытый брак, он не скрывал свои многочисленные влюбленности, измены, желания от жены, он даже обсуждал их с нею как с другом. Во-первых, Леонтьев считал такую откровенность правильной и честной; во-вторых, надеялся подтолкнуть Лизу к собственной личной жизни. Сам он жену не ревновал (как писал Губастову: "Не понимаю ревность к законной жене. Это что-то чересчур первобытное") и вряд ли мог подозревать, какие бури его откровенность вызывала в Лизиной душе. Коноплянцев полагал, что ревность и довела Елизавету Павловну до помешательства.
Видимо, в свое время о том же поговаривали и знакомые Леонтьева, раз в письме Губастову он отвергал подобные обвинения: "Здесь приписывают ее болезнь ревности, но это неправда, - она приехала из Петербурга уже больная". Маша, хорошо знавшая всех участников этой семейной драмы, находила версию биографа слишком простой и утверждала, что сумасшествие Лизы никак не связано с изменами мужа. Я бы прислушалась в этом вопросе к мнению Марии Владимировны. Несмотря на свою любовь к дяде и вытекающую из нее субъективность, она является одним из самых надежных свидетелей в данном случае.
Спустя некоторое время, в июне 1868 года, Леонтьев отправил жену лечиться в город Галац на берегу Дуная и время от времени навещал ее. Когда доктора уверили его, что опасность позади, он стал думать об отпуске и поездке в Россию - для устройства своих литературных дел. Некоторые части "Реки времен" были практически закончены, а денег, как всегда, не хватало, и Константин Николаевич надеялся договориться об их публикации. Подсознательно это было связано и с тем, что он прочел "Войну и мир". Прочел в гостях. Леонтьев тогда часто ездил в Измаил к русскому агенту П. С. Романенко и именно в его доме впервые раскрыл роман Льва Толстого и - не смог оторваться от него до утра.
После Крымской войны Леонтьев тоже задумывал роман - "Война и Юг", но у него не хватило упорства, чтобы воплотить свой замысел в книгу. Толстой же семь лет напряженно работал над "Войной и миром". Даже гениальному человеку кроме дара необходимо еще колоссальное трудолюбие для подобного произведения - в архиве писателя сохранилось 5200 мелко исписанных листов, из которых и вырос знаменитый роман. Возможно, на такой целенаправленный и каждодневный труд Леонтьев не был способен. Во всяком случае, Тургенев в своем прогнозе о будущем русской литературы, которое видел в двух молодых людях - Льве Толстом и Константине Леонтьеве, оказался прав лишь наполовину: имя Толстого гремело в России, а вот Леонтьев был известен лишь немногим читателям. Константин Николаевич тоже хотел сказать свое слово в литературе: он надеялся, что и его эпопея станет событием.
Посол Игнатьев поездку Леонтьеву разрешил. Константин Николаевич отослал Маше рукопись одного из романов будущей эпопеи (пятого по порядку) - "От осени до осени", чтобы к его приезду в столицу она переписала текст набело. В Россию он ехал без жены - путешествие вдвоем было не по карману. Уговорить Лизу остаться в Тульче оказалось нетрудно: у нее появились там знакомые, и она не скучала. По крайней мере в хронологии своей жизни Леонтьев записал: "Мой отъезд в Петербург. Лиза в Тульче веселится одна" .
В Петербурге Леонтьев оказался в октябре 1868 года и остановился у брата, где его с нетерпением ожидала Маша. За пять лет, что они не виделись, она стала взрослой барышней, хотя и выглядела слишком юной из-за остриженных белокурых волос и худобы. Благодаря переписке они стали ближе за прошедшие годы. Маша в то время была одержима идеей "самостоятельности" и в письмах Леонтьеву заявляла, что замуж не собирается. Она хотела стать актрисой, потом передумала (или Леонтьев ее переубедил) и в конце лета поступила на службу в нотариальную контору, где работала с бумагами и делала переводы, за что получала около 20 рублей в месяц. (Сказалось в этом ее поступке и влияние "нигилистки" Сони Майковой, с которой они дружили.) Леонтьеву такая ее самостоятельность казалась надуманной, и вскоре нотариальной службе пришел конец.
Именно в этот приезд Леонтьева в Петербург их отношения с Машей начали принимать несколько иной характер, нежели у дяди с племянницей. Леонтьев знал, что Маша любит его, чувствовал, что она восхищается им, принимает его мнения и взгляды. Иногда он ощущал себя Пигмалионом рядом со своей Галатеей (в одном из его романов героиня, явно имеющая сходство с Машей, говорит герою, очередной инкарнации автора: "Ты кумир - я жрица твоя" ). То, что речь шла о влюбленности, сомнений не вызывает. Постаревшая Мария Владимировна сама призналась Дурылину в том, что любила Леонтьева, да и Леонтьев писал о "разрыве окончательном" с Марией Владимировной зимой 1883/84 года, что им даже видеться "грех", пока не станут чужими друг другу. Для того чтобы состоялся "разрыв", надо, чтобы было что рвать. Много и других похожих "проговорок" можно встретить в их письмах. Но вполне вероятно и то, что тогда, в Петербурге, всё свелось к разговорам и пожатиям рук. Константин Николаевич был не прост в отношениях с женщинами, иногда предпочитал томление осуществлению желаний, да и мысль, что перед ним дочь брата, несомненно, препятствовала развитию событий.
Кстати, мотив любви дяди и племянницы появится в его незаконченном романе "Подруги": один из персонажей, Петр Васильевич, "был когда-то сильно влюблен в племянницу" , она отвечала ему взаимностью, подолгу гостила у него в имении, они вместе путешествовали. Похоже, Константин Николаевич пытался в романе легализовать ситуацию как не так уж редко встречающуюся в жизни.
В любви Леонтьев никогда не брал на себя никаких обязательств; любовь, с его точки зрения, - это безумие, в котором человек не волен. И уж тем более любовь невозможно сочетать с запретами и ограничениями. Во всяком случае, кроме трепетного романа с Машей, у него тогда была и вполне реальная связь с другой женщиной - Ольгой Алексеевной Новиковой. Скорее всего, именно про нее он написал Губастову: "Есть сердечные дела; и еще какие!"