* * *
Жгли книгу во дворе Сущевской части. Самой, пожалуй, знаменитой и колоритной из учреждений этой специализации. В наши дни осталось только два таких сооружения. Одна, Сокольническая, находится рядом с метро "Сокольники", другая же, Сущевская - на Селезневской улице, 11. Почему-то именно о последней складывались легенды.
Подобные здания с каланчами были рассредоточены по всей Москве. Они одновременно выполняли правоохранительную и противопожарную функции. Собственно здание служило в основном задачам полицейским, а каланча - пожарным.
Каланча была овеяна романтикой. Андрей Белый писал о ней в стихотворении:
Людей оповещает,
Что где-то - там - пожар, -
Медлительно взвивает
В туманы красный шар.
Под каланчами могли бы встречаться влюбленные, если бы не нижние полицейские службы. Точнее говоря, вовсе не романтичные арестантские покои. В частности, здесь, в Сущевской части в разное время содержались такие знаменитости, как игуменья Митрофания (она обвинялась в мошенничестве) и Владимир Владимирович Маяковский. Впрочем, поэт по этому поводу не слишком печалился. Он сообщал своей сестре на волю: "Дорогая Люда… Сижу опять в Сущевке, в камере нас три человека, кормят или, вернее, кормимся очень хорошо".
Для полного счастья юному поэту не хватало только книг и рисовальных принадлежностей. Их-то он и просил передать.
Правда, далеко не все узники этих камер относились к заключению столь философски. Многие пытались выбраться отсюда любыми способами. Раз, например, в газетах появилось вот такое сообщение: "24 февраля в Сущевском полицейском доме трое арестантов, крестьяне Алексей Румянцев, Константин Монахов и Василий Светцов, взломав пол в чулане, спустились через проделанное ими отверстие в выгребную яму, откуда выбрались во двор и скрылись".
Но главное, что именно сотрудники Сущевской части создали прецеденты, ставшие впоследствии серьезнейшими институтами. В частности, в 1911 году купец Николай Алексеев оставил свой автомобиль марки "Бенц" на дороге, перекрыв выход из храма. По окончании службы богомольцы испытывали неудобства при выходе, за что околоточный надзиратель Сущевской полицейской части Дмитрий Быков наложил на нарушителя немалый штраф - видимо, первый в Москве штраф за незаконную парковку.
Здесь же было принято одно из исторических решений - "городового вице-унтер-офицера Егорова за пьянство и буйство во время несения постовой службы посадить на хлеб и воду на две недели, пожарного служителя Коноплева за небрежное и жестокое обращение с лошадью и оскорбление унтер-офицера - наказать 140 ударами розог".
Сейчас подобными вещами ведает целое подразделение - служба собственной безопасности ГУВД.
Здесь же в 1898 году, по приказу обер-полицмейстера за номером 117 была организована первая в городе Станция скорой помощи. В распоряжении врачей была всего одна карета (притом в буквальном смысле, на гужевой тяге), на которой выезжала бригада из трех специалистов - врача, фельдшера и санитара. Правда, вызов принимался только у должностных лиц - у дворника, к примеру, или у ночного сторожа, и только по поводу несчастных случаев на улицах.
Так случилось, что именно этой части было суждено войти в историю сожжением неблагонадежных книг, в том числе и книг нашего героя. Последнее в истории Москвы книжное аутодафе произошло в 1888 году, и это был труд Гиляровского "Трущобные люди". Автор вспоминал: "С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи".
После случая с "Трущобными людьми" такие акции сменились банальной переработкой нехороших книг в бумажную бесформенную массу. А наш герой вошел в историю как автор последней из сожженных русских книг.
Правда, он смирился со своей печальной участью не сразу. Поначалу попытался ходатайствовать, интриговать. Поехал в Петербург, в цензурный комитет, наводил справки, подавал прошение. В результате нашего героя принял сам помощник начальника главного управления рассматривания - была в те времена такая должность. Правда, Владимир Алексеевич хотел пойти к самому первому лицу, к начальнику. Но не сложилось.
А с помощником произошел такой диалог:
- Там описание трущоб в самых мрачных тонах, там, наконец, выведены вами военные в неприглядном и оскорбительном виде… Бродяги какие-то… Мрак непроглядный…
Н-да-с, молодой человек, так писать нельзя-с… Из ваших хлопот ничего не выйдет… Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка.
- Там все правда, - сказал Гиляровский.
- Вот за правду и запретили. Такую правду писать нельзя. Напрасно хлопотали и марки на прошение наклеили… Марки денег стоят-с… Уезжайте в свою Москву.
Кстати, Антон Павлович Чехов, несмотря на дружеское отношение к нашему герою, отзывался о "Трущобных людях" более чем сдержанно: "Радуюсь за Гиляровского. Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа - это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества. Подобен он тем верующим, которые не решаются молиться Богу на русском языке, а не на славянском, хотя и сознают, что русский ближе и к правде, и к сердцу".
Правда, сам Гиляровский отрицал свое стремление к такой "литературщине". Он уверял:
- Мне тогда преступлением казалось что-нибудь приукрасить, заставить человека говорить такие слова, каких я от него не слыхал, мне хотелось передать правду, голую, неприкрашенную правду.
Кто прав? Видимо, оба. Просто начинающий автор подражает неосознанно. И Гиляровский не был исключением.
Но Владимир Алексеевич не очень из-за этого переживал. Ему было не до того - наш герой обдумывал, как бы получше отомстить полиции. И отомстил. Николай Телешов об этом вспоминал: "Он рассердился, что писателю не дают заниматься своим прямым делом, и в ответ открыл контору объявлений и разразился необычайной по тем временам рекламой. Он напечатал величиной в серебряный рубль круглые яркие радужные значки с клеем на обороте и лепил их повсюду, где можно и где нельзя - на стекла знакомых магазинов, на стенные календари в конторах и банках, на пролетке извозчиков, и даже в Кремле, на Царь-пушке и на Царь-колоколе, сверкали эти огненные "объявления" о конторе объявлений Гиляровского".
А то! Не на того напали.
Впрочем, Телешов не говорит о том, что развеселая "контора объявлений" была обязана своим существованием факту довольно прозаическому и печальному. Книгу-то сожгли, а долг братьям Вернер, издателям, никуда не делся. Разумеется, они не собирались нести материальную ответственность за "маленькую неприятность" Гиляровского. Требовали вернуть расходы на издание - 280 рублей. Пункта же о форс-мажорных обстоятельствах в их договоре не было.
* * *
Между тем потребность попроказничать была и впрямь потребностью - непреодолимой и неуправляемой. Что с ним ни делай - наш герой любил показывать свою недюжинную силушку в самых неожиданных и необычных ситуациях. Однажды, например, он, будучи в веселом настроении, с большой компанией вышел из ресторана. У дверей стоял извозчик. Гиляровский одной рукой схватился за его пролетку, другой - за фонарный столб и закричал извозчику:
- Погоняй! Погоняй!
Тот принялся погонять, но так и не смог съехать с места - Гиляровский был сильнее лошади.
* * *
В 1890 году Москва отмечала семидесятилетие Николая Ильича Огарева, легендарного московского полицмейстера. Все печатные изданий Первопрестольной опубликовали поздравления с портретом юбиляра. Тогда же Гиляровский начал издавать "Журнал спорта" (поначалу - "Листок спорта").
Николай Ильич при случае сказал ему:
- Вы, Владимир Алексеевич, в своем журнале даже моего портрета не напечатали.
- Помилуйте, Николай Ильич, да ведь вы не жеребец! - ответил Гиляровский.
* * *
Разумеется, не только Москва интересовала нашего героя. Отождествление Гиляровского с Первопрестольной - заблуждение, следствие сверхпопулярности книги "Москва и москвичи". Тяга к перемене мест всегда была ему присуща, и никакая сила не была способна приковать его к одному городу. Журналистские командировки он любил. Владимир Алексеевич уже был знаменитым и востребованным репортером, мог выбирать себе поездки покомфортнее и по-роскошнее - освещать, к примеру, путешествие царских особ.
Но это сразу же перечеркнуло бы тот имидж, который создавался им на протяжении десятилетий. Все поездки Гиляровского так или иначе были связаны с экстримом.
К примеру, в 1892 году Владимир Алексеевич был командирован "Русскими ведомостями" в Донскую область, "на холеру". Болезнь свирепствовала там со страшной силой, и читатель ждал подробностей, желательно захватывающих. Гиляровский, знакомый с эпидемией холеры еще по бурлачеству, рассчитывал на милосердие судьбы и в этот раз.
Поначалу так и складывалось. То есть складывалось даже лучше, чем планировалось. В Ростове-на-Дону, в буфете при вокзале, Гиляровский встретил своего приятеля, сотрудничавшего с журналом "Спорт" (для краткости и сам редактор и его знакомые так называли "Листок спорта", он же "Журнал спорта"). Поделился планами: дескать, хочу перемещаться от станицы до станицы, каждый раз арендовав лошадей и возницу с экипажем. Приятель напомнил:
- В тех же телегах, на которых вы будете ездить, и холерных возят… Долго ли до греха…
Завлек к себе в гости на хутор, накормил, напоил и предоставил в полное распоряжение коляску, лошадь и собственного денщика-калмыка. Супруга же приятеля нагоношила в путь гостинцев: "А как хлопотала сама хозяйка, набив сумку съестным, - а главное, что больше всего пригодилось, - походными казачьими колобками, внутри которых находилось цельное круто испеченное яйцо! Была ветчина малосольная, пшено, рис, чудное сало, запас луку и чесноку".
Но к концу пути Владимир Алексеевич все же почувствовал себя плохо: тошнота, жар, головокружение. Наутро стало еще хуже. Он пожаловался денщику-калмыку. Тот же сохранял полнейшее спокойствие:
- Это ничего - пропотеть, и все пройдет… Напьемся чайку напополам с вином… А потом наденем на себя бурку, да наметом, наметом, пока скрозь не промокнем, - и всякая боль пройдет! К Черкасску здоровы будем!
Удивительно, но через полчаса подобных процедур Владимир Алексеевич действительно почувствовал себя здоровым.
Вряд ли подействовала эксклюзивная методика калмыка. Если бы все было так просто, никакая эпидемия была бы не страшна - знай только скачи себе в бурке. Видимо, решающую роль сыграло богатырское здоровье Гиляровского. Но он верил в то, что излечил его загадочный калмык. Всем подряд рассказывал эту волшебную историю и все-таки добился своего. "Петербургский листок" решил поместить небольшую заметку: "Редактор журнала "Спорт" В. А. Гиляровский заболел холерой и вылечился калмыцким средством: на лошади сделал десять верст галопа по скаковому кругу - и болезнь как рукой сняло".
И Гиляровскому - реклама, и журналу "Спорт". Поди плохо.
Правда, в последний момент власти запретили помещать репортаж о холере. Но заметки репортера не пропали даром - впоследствии он опубликовал их в сборнике "Москва газетная". Восторженные читатели (особенно читательницы), затаив дыхание, впитывали каждое слово: "Первая встреча с холерой была у меня при выходе из вагона в Ростове. Подхожу к двери в зал первого класса - и передо мной грохается огромный, толстый швейцар, которого я увидел еще издали, сходя с площадки вагона. Оказалось - случай молниеносной холеры. Во время моей поездки я видел еще два таких случая, а слышал о них часто…
В одной из станиц в почтовой конторе во время приема писем упал и умер старший почтовый чиновник, и все разбежались. Пришлось чужому, проезжему человеку потребовать станичное начальство, заставить вынести из конторы тело, а контору запереть, чтобы не разграбили.
Это был второй случай молниеносной холеры. Третий я видел в глухой степи, среди артели косцов, возвращавшихся с полевых работ на родину. Мы ехали по жаре шагом. Впереди шли семеро косцов. Вдруг один из них упал, и все бросились вперед по дороге бежать. Остался только один, который наклонился над упавшим, что-то делал около него, потом бросился догонять своих".
Можно сказать, что командировка была полностью "отбита".
* * *
Тогда же, путешествуя по Дону, Владимир Гиляровский встретился с одним учителем, который интересовался Степаном Разиным. Надо сказать, что наш герой тоже испытывал к повстанцу уважение и даже посвятил ему поэму:
Мечтал приехать атаман
Низовой вольницы! Со славой,
С победой думал он войти,
Не к плахе грозной и кровавой
Мечтал он голову нести!
Не зная неудач и страха,
Не охладивши сердца жар,
Мечтал он сам вести на плаху
Дьяков московских и бояр.
Мечтал, а сделалось другое,
Как вора, Разина везут,
И перед ним встает былое,
Картины прошлого бегут…
Если верить Гиляровскому, учитель растрогался и произнес:
- Превосходно! Это, пожалуй, лучшее из всего, что я читал о Разине.
И указал на неточность: Владимир Алексеевич писал в поэме, что Разина на Красной площади казнили, а на самом деле - на Болотной. Гиляровский следовал официальной версии, а она, на самом деле, не верна. Во всяком случае, донские устные предания указывают на Болото (ныне там парк и памятник художнику И. Репину).
Возвратясь в Москву, Гиляровский сверился с архивами, которые подтвердили версию станичного учителя. После чего Владимир Алексеевич стал всем рассказывать о том, что он сделал открытие - установил место, где был четвертован Степан Разин.
Впрочем, осуждать его не стоит. С учителя за это не убудет, а слава краеведа-первооткрывателя придется нашему герою очень даже кстати.
* * *
В 1894 году у Гиляровского вышла книга стихов "Забытая тетрадь" - первая в жизни, если не считать сожженную в Сущевской части. Книга выдержала два издания - в 1896 и 1901 годах.
Выпустить первый сборник для поэта - эпохальное событие. Гиляровский с этим делом явно запоздал - ему уже было под сорок. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. 1894 год прошел для него под знаком "Забытой тетради".
Глава 7.
Король репортеров
К середине 1890-х годов Гиляровский был уже маститым писателем, респектабельным господином. Обзавелся не только квартирой, но и прислугой, а также держал секретаря-курьера. Как работодатель он был щедр и либерален. Когда к секретарю Ване Угаркину явился в гости его друг Коля Морозов, между ними (а ведь это были всего-навсего четырнадцатилетние мальчишки, отданные из деревни "в город", "в люди") состоялся такой диалог:
- Живем хорошо, чувствуем себя как дома… - хвастался Ваня. - Как есть дома. Работу начинаем в десять, кончаем в шесть. В праздник не работаем вовсе.
- А я, брат, трублю восемнадцать часов в сутки - с шести до двенадцати ночи, а в праздники у нас самая шибкая торговля, - сетовал Коля.
Тут появился сам хозяин. Коля так описывал его явление: "Вдруг в коридоре раздается грохот, хлопанье дверей, слышатся быстрые шаги, удары каблуков о половицы, и вот дверь комнаты, где мы сидели, отбрасывается, будто сорванная с петель, и на пороге появляется человек, которому, казалось, в коридоре узко, в дверях тесно, в комнате мало простора.
Я понял, что это и есть Гиляровский. Оробел от неожиданности. При его появлении я встал, как меня учили. Мне бросились в глаза лихая повадка писателя и удаль в быстрых движениях. Приковывали внимание его казацкие усы, необыкновенный взгляд - быстрый, сильный и немного строгий, сердитый. Он мне представился атаманом, Тарасом Бульбой, о котором я еще в школе читал в книге Гоголя.
Ворот рубахи у него был расстегнут, могучая, высокая грудь полуоголена. Видно, он зашел к моему товарищу по какому-то делу".
- Какой у тебя хозяин-то… - протянул Коля Морозов, когда Гиляровский ушел. - Должно быть, строгий, свирепый. Уж очень у него вид-то… А?
- Не-е-е… - сказал Ваня Угаркин. - Он бознать какой хороший. Не взыскательный, страсть добрый.
Тут Гиляровский появился вновь и обратился к Морозову:
- Шапка у тебя, я вижу, износилась, на-ка вот надень. И протянул гостю новехонькую шапку. А в следующем, 1897 году Угаркина отправили в деревню, и на его место заступил Морозов. Чем-то приглянулся Гиляровскому этот мальчуган. Мало того, что Владимир Алексеевич взял Колю на выгодное место, - он еще старался образовывать мальчишку. Давал, к примеру, читать книги, а потом расспрашивал:
- "Власть тьмы" прочитал? Что скажешь?
Преподносил "азы" и репортерства, и вообще житейской мудрости. К примеру:
- Звонил библиофил Аркадьев. Он вчера был у меня и забыл книгу, просит прислать ему сейчас в "Славянский базар". Прошу тебя поехать, кстати, познакомишься с ним, тебе это надо.
- Я готов, но не знаю его, - отвечал секретарь.
И спохватывался - ведь Владимир Алексеевич накрепко запретил ему употреблять слово "не знаю". Приговаривал:
- Толстого всякий найдет, его знает весь мир, ты отыщи такого человека, который в адресном столе не прописан.
Морозов быстро исправлялся:
- Скажите приметы Аркадьева.
- Правильно ставишь вопрос, - хвалил секретаря Гиляровский. - Вот какие его приметы: если посмотришь на него в профиль - он Наполеон, а со спины - похож на сивого мерина. Валяй, теперь найдешь.