Книга В. Н. Богданова наполнена истинной болью, любовью к безвременно ушедшему сыну. Однако при этом в ней ставятся непростые вопросы о вчерашней и сегодняшней жизни нашей страны. Книга, посвященная родным, будет интересна самому широкому кругу читателей.
Валентин Николаевич Богданов
Исповедь о сыне
От автора:
Исповедь о сыне написана горькими слезами всей нашей замордованной жизни, и никому их никогда не смыть, как нельзя смыть саму жизнь на земле.
Эта печальная книга посвящается моим родным, внукам-сиротам, Грише и Ане, светлой и незабвен ной памяти их любимого папы и нашего горячо любимого сына и брата, Николая Валентиновича Богданова, безвременно ушедшего из жизни, и мой отцовский ему земной поклон. В. Н. Богданов
Мне никогда в своей жизни не приходилось видеть, как рушатся вечные горы и целые города, превращаясь из-за яростно-взбесившейся стихии в общую могилу для погибших. Как, вздымая ввысь исполинские воды океана, несущаяся вздыбленная волна, набирая гигантскую разрушительную силу, неумолимо сметает и крушит на своём беспощадно-гибельном пути всё, что попадётся. И захваченные врасплох в своей беззащитности люди бесследно гибнут тысячами, не успев порой выдохнуть и предсмертного вопля. Библейский ад, всегда казавшийся нам несбыточным, а то и сказочным, неотвратимо и сокрушительно вползает в нашу жизнь, относительно убаюканную цивилизацией. И всё чаще становится неожиданной и страшной реальностью, от которой, кажется, нет никакого спасения. Откуда и когда грохнет, где тряханёт, сокрушительно навалится на человека неотвратимая беда, никто заранее не знает, и в этом сегодня весь наплывающий ужас нашего будущего в его устрашающей загадочной неизвестности. Не приведи Господи всё это увидеть и испытать самому. К счастью, человеку подобное не дано Божьей милостью – наперёд знать свою судьбу, иначе это было бы для него невообразимой пыткой и потеряло бы всякий смысл в жизни.
Однако подобное этому, а вернее – самое страшное в моей жизни, мне пришлось в полной мере познать, испытать и пережить, и сейчас переживать и страдать до конца своих дней из-за неожиданной и загадочной гибели своего родного сына.
Так случилось, что в летний июльский день, где-то ближе к вечеру, мне неожиданно сообщили страшную весть, что на своей даче скоропостижно скончался мой старший сын Коля, с которым я четыре часа назад обедал в своём доме, когда он по моей просьбе заехал ко мне по пути на дачу.
Я очень тосковал по нему в последнее время. Как ни странно, но мне почему-то непременно захотелось с ним встретиться именно в тот роковой день. Очень уж не терпелось посмотреть на него и поговорить по душам о его слишком перегруженной работой жизни, которой он вконец был измотан. Поговорить о его кандидатской диссертации, которую он непонятно как сумел написать всего за семь месяцев, и ему осталось только начисто её перепечатать. По отзывам его коллег и научного руководителя, это была, вне всякого сомнения, блестящая работа, написанная, безусловно, человеком талантливым и незаурядным. Даже при беглом прочтении было видно, что её писал человек глубокого ума и невероятной трудоспособности. Он перелопатил очень много необходимой литературы и успел за такой короткий срок почти закончить работу. Невыносимо больно и тяжело читать мне сейчас эту сиротливую диссертацию, которую ему так и не пришлось защитить… Сейчас она для нас, его родственников, – печальный памятник его творческого взлёта в самом цветущем возрасте, мученическая боль его родителей и детишек.
Но в тот памятный понедельник, ещё до трагедии, мне было интересно также узнать, как складываются у него отношения с редакцией одного из юридических журналов, где в последнее время печатались его научные статьи, и приглашение поработать у них на постоянной основе. Это без сомнения было определённым достижением в первых шагах в большую науку. Да и о других житейских делах хотелось поговорить. Это уже стало душевной необходимостью в наших с ним глубоко родственных отношениях, которые постепенно складывались и неразрывно скреплялись в течение многих лет. Мы искренне любили друг друга, и он был неотделимой частью моего бытия.
Мать его тоже безумно любила, и в ту последнюю встречу, как всегда, с радостью бросилась к нему с приветственными словами, объятиями и поцелуями, и, обнявшись, они оба улыбающиеся и счастливые вошли в дом. Усадив за стол, она угостила нас вкусной окрошкой. Я внимательно всмотрелся в его мужественное и красивое лицо, и уловил в нём какой-то подозрительно-неуловимый налёт грусти и тоски. К моему немалому удивлению, разговор между нами явно не получился. Сын на мои вопросы отвечал вяло, неохотно, был каким-то отстранённым, тяжело озабоченным, и это было непривычным для меня – видеть его в таком состоянии, но особого значения этому я не придал. Легкомысленно посчитал причиной этому накопившуюся за прошедшие месяцы усталость от работы над диссертацией и озабоченность предстоящей работой на даче, которой там и конца не было видно. Мать в этот момент суетливо хлопотала на кухне и возле стола и предложила сыну недавно сваренное свежее варение, которое он очень любил и никогда от такого угощения не отказывался. К нашему изумлению, сын в спешке отхлебнул два раза кончиком чайной ложечки этого варенья, похвалил маму за его вкус, неожиданно торопливо встал из-за стола и не попрощавшись вышел на улицу. Нам же подумалось, что он вышел по своим делам и ещё обязательно вернётся, чтобы попрощаться, но не дождались, а когда хватились, то оказалось, что он уже уехал. Когда я выбежал на улицу, то его автомобиля возле нашего дома и в близком отдалении не увидел. Исчез невидимо, как в воду канул.
В такой спешке, впервые не попрощавшись с нами, он уехал, как потом оказалось, в холодные и губительные объятия ожидавшей его смерти, будто она его в истомлённом нетерпении украдкой поджидала и гнала из дома. Озабоченные его исчезновением, мы с женой немного посудачили, высказывая различные предположения и, не найдя никаких оснований для тревоги, разошлись по комнатам и беззаботно улеглись на послеобеденный отдых. Но как я ни пытался хоть немного вздремнуть, почему-то не удалось, и стал раздумывать о предстоящей через четыре дня совместной рыбалке с сыном, о которой мы уже заранее договорились.
Но эту самую страшную весть в нашей жизни, о его смерти, принесла в наш дом приехавшая к нам на такси его жена Ольга, как только ей позвонили с дачи и сообщили о случившейся там трагедии. Калитка в дом почему-то в этот момент оказалась не закрытой на защёлку, будто кто-то всеведущий открыл её заранее для гонца с худой вестью, а может я, выбегая вслед за уехавшим сыном, забыл её захлопнуть. И когда она неожиданно впопыхах вбежала в дом и с надрывом, дрожащим голосом, громко выдохнула: "Коля умер на даче" – и растерянно замолчала, будто ожидала громового раската, я в его смерть поверил сразу и безоговорочно. Будто она давно, притаившись, жила во мне и настороженно выжидала этого мига, чтобы я безропотно поверил в только что случившийся смертный исход. Испуганно вскочив с постели, я обречённо зарыдал во весь голос, а потом и завыл, как тяжело раненный зверь, загнанный истязателями в тесный угол для нанесения ему последнего смертельного удара.
Пока ехали втроём на такси до дачи, нашему отчаянию и охватившему нас неутешному горю не было предела. Казалось, оно нас раздавит своей неодолимой тяжестью, и живыми мы не доедем. Так оно сразу нас надломило и сокрушило, что казалось, всё это происходит в самом дурном сне и не с нами, а с посторонним, который и пытается нам обо всём здесь случившемся бестолково рассказать, но никак не может. Мы решительно ничего не можем понять, от чего же так скоропостижно умер в своём гараже наш сын, физически сильный и здоровый человек, каким его знали всю его короткую жизнь.
Мёртвый сынок лежал вдоль открытых гаражных ворот, раскинув руки в обе стороны, с открытой сварочной маской на голове, со сварочным держателем в руке и широко открытым ртом. Сразу же подумалось, что ктото специально придал ему такое нарочито-правильное положение, как бы мстительно и зло, намекая мне, что сам, мол, начинал свою жизнь электросварщиком – и твой любимый сынок им закончил свою жизнь. Я-то ещё хорошо помнил из своего прошлого, когда работал электросварщиком, что смертельно убитые током в таком идеально картинном положении никогда не лежат. Для этого нужно было кому-то специально позаботиться, и позаботились. С замиранием сердца обнял его, приложил руку к его уже остановившемуся сердцу и взглянул на область груди, которая покрылась трупными пятнами.
Тот навсегда печально-памятный и мрачный для нас понедельник 16 июля 2007 года был жарким и душным. Что-то неожиданно больно и резко кольнуло меня в сердце, стало трудно дышать, и я резко встал, начал быстрыми шагами ходить по тропинке, чтобы продышаться. Неожиданно ко мне подскочил незнакомый человек маленького роста и вкрадчивым голосом начал нашёптывать: "Какой у нас непутёвый руководитель МВД, да и сам президент, видать, не лучше, раз такое допускают, что прошло уже более шести часов как вызвали милицию, а её всё нет и нет". И также неожиданно умолк, видимо, ожидая моего возмущения и, не дождавшись, незаметно скрылся. Мелькнула ленивая мыслишка – не провокатор ли? В такую тяжкую для меня минуту нашёптывать об этом. И как ни велико было свалившееся на нас горе, но в моей отяжелевшей и помутневшей голове начали невольно появляться неожиданные сомнения в случайной гибели сына, которые с каждым последующим днём стали крепнуть во мне, пока я окончательно не убедился, что мой сын был убит профессиональными убийцами.
Косвенных улик даже на первый взгляд было более чем достаточно, и они логично выстраивались в единую цепь событий, которые впоследствии обретали стройную и убедительную версию, происшедшей здесь смертельной трагедии. И мне казалось, что где-то надолго застрявший наряд милиции, прибыв на место гибели сына, оперативно, по горячим следам, это преступление тут же раскроет, и убийцы будут задержаны, предстанут перед судом и понесут заслуженное наказание. Но как я жестоко ошибся. Вызывало удивление и запоздалое возмущение, что скорая помощь с момента вызова приехала на место трагедии только через четыре с лишним часа, и мы её не застали, чтобы поговорить со скорым спасителем, более обстоятельно о причине гибели сына, которая так и не была установлена даже приблизительно. Мы верили и не верили в первые часы в оставленную здесь медбратом наиболее вероятную версию случившегося, что у сына произошёл обрыв сердечной аорты. Эта версия впоследствии не подтвердилась. Но вызывало наше родительское недоумение, что медбрат не осмотрел тело сына даже до пояса, для чего нужно было снять с него только рубашку, и причина его смерти ни у кого не вызывала бы никаких сомнений. Но судебно-медицинский акт о его вскрытии мы получили дней через семь-восемь, когда сын был уже похоронен, а мы, его родные, терзались в мучительных догадках о причинах этой скоропостижной смерти. Кажется, на второй день я с участковым милиционером поехал в морг, чтобы забрать рабочую одежду сына как память о нём и заодно внимательно исследовать, где могли остаться следы насилия или ещё что-нибудь подозрительное, что помогло бы следствию. Но оказалось, что рабочая одежда сына, также как и причина его смерти, скоропостижно потерялась, растворилась, ушла в небытие самым непостижимым образом, и найти её мне так и не удалось даже при помощи сыщика, который был со мной рядом. Ещё одна неразгаданная до сих пор тайна о причине трагической гибели сына. И такие маленькие, на первый взгляд, факты, и другие подробности всё накапливались и накапливались, но следователи из следственного комитета упорно на них не обращали своего орлиного внимания. И проверочное дело о причине загадочной гибели сына привычно покатилось по наезженной колее как неперспективное или, как принято в их среде называть, "висяк".
По этой совершенно абсурдной причине, уголовного дела о загадочной гибели моего сына проверяющие следователи всех рангов решили не возбуждать. Куда только я ни обращался в течение вот уже полутора лет с того трагического дня. Осталось мне только побывать у прокурора области. Да вот беда бедовая! Написал я за это мучительное время около шести или семи жалоб на его высочайшее имя, и все они подозрительным образом направлялись каким-то затаившимся режиссёром в районную прокуратуру и попадали к тем же следователям из названного комитета, которые и вынесли отказ о возбуждении уголовного дела и сдвинуть его с мёртвой точки мне пока не удаётся. А времечко не идёт, а стремительно бежит, и как я доберусь до прокурорского кабинета или главного следственного начальника и доберусь ли, не знаю, не уверен. Уж слишком здоровье моё рухнуло с момента гибели сына, то давление запредельно скачет, то сердце начнёт заикаться. Тоже самое творится и с женой, если не хуже, или ещё какая-нибудь хвороба привяжется, теперь и не разберёшь. Не знаем, что нам ещё и ожидать в такой ужасающей для нас, родителей, ситуации. Но по-божески милостиво теплится в нас последняя надежда, что хоть и самую малость, но должны мы обязательно поправиться, восстановиться. Иначе нам сегодня просто нельзя. А с помощью добрых людей, какие, говорят, там ещё остались, может и протиснусь через плотный заслон помощников к главному прокурору, а лучше к начальнику следственного комитета, в его высокий кабинет, и выпрошу у всевластного чиновника, чтобы наконец-то выслушал и вразумительно ответил на все мои вопросы, какие оставили без ответа предыдущие следователи. И может быть, дело о гибели сына этим и закончится, но может получить и дальнейшее развитие. Кто знает? Да никто. И это больше всего терзает мою измученную душу, не даёт ни дня покоя. Ведь никто из моих близких родственников, кроме меня, не может, в сегодняшнее уголовно-смутное время, заступиться перед грозными, следственно-прокурорскими чиновниками за убитого сына. Леденящий душу страх за себя и за дальнейшую судьбу своих детей и внуков навечно застыл в нас. И назойливо надоедать большим правоохранительным чиновникам, кто и за что убил сына, сегодня становится всё опасней. Но другого выхода у меня как у отца просто нет. Иначе я буду выглядеть перед самим собой, погибшим сыном, его детьми и перед другими родственниками в их не благодарной памяти подлейшим предателем и трусом, каких во все века презирали и считали последними людьми на белом свете.
А теперь, дорогой читатель, вернёмся в тот трагический вечер, когда через шесть с половиной часов приехала долгожданная милиция и в густой темноте наступившей летней ночи осветила слепящим светом фар автомобиля место гибели сына и редкую толпу уставших людей, которые по мнению руководителя этого садоводческого общества, могли дать какие-то сведения по факту гибели сына. И тут началось такое, что ни пером описать, ни в одном из фильмов-ужастиков не увидеть и нарочно такого не придумаешь. Даже самая буйная фантазия такого ужаса выдумать не может. Из окошка подъехавшей милицейской машины лениво высунулась властная голова и требовательно спросила: "Как фамилия погибшего?" Мы вразнобой подавленно назвали и обладатель властной головы о чём-то тут же сообщил своим товарищам, сидевшим с ним в машине, а нам с нескрываемым разочарованием буркнул: "Знаем…слышали…" И там, внутри, все о чём-то сразу заговорили, перебивая друга и дружно загалдели, начали гоготать, а потом и ржать во всю раззявную глотку. Вскоре подъехали вроде бы ещё две машины, их пассажиры тоже вволю погоготали и, видимо, решив, что всем тут делать нечего, одна машина чуть погодя уехала. А мы, его родители, с ужасом и недоумением смотрели на мордастые и красные от гоготания лица и не могли ничего из происходящего понять. Ведь наш сын никогда и ничем не был связан с представителями милицейского сообщества, его репутация и на работе, и в быту была безупречной, и он наверняка даже отдалённо не был знаком с этими молодцами, ржущими над его трупом, в присутствии его родителей и жены, в эту глухую летнюю ночь, вдали от города. Наш сын был принципиальным и даже жёстким человеком в отношении любого хамства, от кого бы оно ни исходило. И будь он жив сейчас, сумел бы решительно, не задумываясь ни минуты, кто хамит, остановить их и заставить извиниться за это издевательское глумление налетевшей милицейской братвы над убитыми горем стариками вполне цивилизованным образом. Делать это он умел с большим гражданским достоинством и завидной отвагой для интеллигентного мужчины, при любых жизненных обстоятельствах.
Истомлённые долгим гоготом и ржанием служивые люди смолкли, и один из них начал лениво опрашивать свидетелей и писать протокол, сидя в машине. Закончив протокольные дела, милиционер на несколько секунд заглянул в гараж, включил фонарик, его слабый лучик метнулся по стене гаража и погас. Перешагнув через труп сына, он даже не стал его осматривать – тот ли это человек, документы которого он держал в руках. Ни осмотра места гибели сына, ни описания положения трупа по отношению к другим предметам, ни схемы гаража, он так и не сделал. Вообще, абсолютно ничего не сделал, что обязан был исполнить в силу своих должностных милицейских обязанностей, предусмотренных законом.