Ни о ком папа не говорил с такой любовью и почтением, как о своей "маменьке". В нем пробуждалось какое-то особенное настроение, мягкое и нежное. В его словах слышалось такое уважение к ее памяти, что она казалась нам святой" 31.
Отца своего папа помнил хорошо, потому что он умер, когда папа было девять лет.
Его папа тоже любил, говорил о нем всегда с почтением, но чувствовалось, что память маменьки, которой он не знал, для него дороже и что он ее любил гораздо больше отца.
Но вернусь к Агафье Михайловне.
Помню, раз прихожу к ней и вижу, что в углу лежит любимая папашина черно-пегая борзая Милка. Она почти вся покрыта новым стеганым халатом Агафьи Михайловны, который мама незадолго до этого сама выстегала для нее. Милка, точно понимая, что она удостоена слишком большой чести, вытягивает ко мне свою длинную узкую морду и смотрит на меня с несколько сконфуженным выражением в прекрасных черных глазах. В том месте под халатом, где должен находиться хвост, новый халат колышется. От этого движения он с нее немного соскальзывает, и я вижу под Милкой множество слепых толстеньких щенят. Некоторые из них ее сосут, некоторые спят, а некоторые, тыкаясь слепыми мордочками в солому, копошатся около нее. Милка поворачивает к ним морду и озабоченно оглядывает свое семейство.
Мне жалко трудов мама. Я видела, как она часами, нагибаясь над столом и вглядываясь своими близорукими глазами в работу, стегала халат. И вдруг он теперь на собаке! Но мама к этому привыкла. Это случается не в первый раз.
Сколько юбок, кофт, халатов было пожертвовано собакам. А сама Агафья Михайловна одета в такую рваную кофту, с таким изношенным верхом, что от него почти ничего не осталось и видна только стеганая вата, торчащая всюду клоками. Грудь и шея у Агафьи Михайловны открыты. Шея длинная, жилистая. Грудь темная, как пергамент, и засыпана табачным порошком, который она нюхает. Густые седые волосы растрепаны, и из-под нависших седых бровей смотрят умные, проницательные глаза.
- Да что вы, графинюшка, - говорит она мне на выраженное мною сожаление о халате. - Что же, халат дороже живого божьего создания, что ли?
Я не могу с ней не согласиться и не возражаю. Но я решаю скрыть от мама судьбу ее работы.
Агафья Михайловна ходила не за одними собаками. Она прекрасно умела ходить за больными, и когда у нас в доме кто-нибудь захварывал, то обыкновенно посылали за Агафьей Михайловной. Спокойно и терпеливо она целые ночи просиживала у кровати больного, ловко и охотно ухаживая за ним. Между прочими больными она ухаживала за нашим управляющим Алексеем Степановичем, бывшим камердинером папа, когда он умирал в яснополянском флигеле. Много дней и недель подряд просидела она у его изголовья. Она очень любила его и часто говорила с ним о самых задушевных вопросах.
У простых людей не стесняются прямо говорить о смерти. И Агафья Михайловна как-то заговорила с своим умирающим другом об этом неизбежном для всех нас конце.
Гадали они о том - тяжел ли этот переход в другую жизнь или нет, и Алексей Степанович обещал ей сказать об этом перед самым концом. И вот, когда стало ясно, что конец близок, Агафья Михайловна напомнила ему о бывшем у них разговоре и спросила - хорошо ли ему.
- Уж как хорошо!.. - без колебанья ответил Алексей Степанович.
После его смерти Агафья Михайловна очень тосковала о нем.
"Вчера Агафья Михайловна долго сидела и плакала, - пишет отец моей матери, - и горевала, как всегда странного искренне: "Лев Николаевич, батюшка, скажи, что ж мне делать? Я боюсь, с ума сойду. Приду к Шумихе, отниму ее и заплачу: Нет, Шумиха, нашего голубчика", и т. д. И сама плачет" 32.
С тех пор как я помню Агафью Михайловну, она постоянно жаловалась на то, что у нее внутри растет береза. Когда я спрашивала о ее здоровье, она всегда отвечала, поморщившись и покачав головой:
- Береза, графинюшка, все растет… Дышать от нее трудно…
Я не знала и сейчас не знаю, верила ли она в то, что действительно в ней береза растет, но я в детстве верила этому и мысленно прикидывала, что если береза будет все продолжать расти, то, наконец, она выйдет наружу. И с смешанным чувством любопытства и страха ждала этого появления березы.
В длинные осенние и зимние ночи эта одинокая старуха, ворочаясь с боку на бок от мучавшей ее березы, думала свои своеобразные думы.
- Вот лежу я раз одна, - рассказывала она, - тихо, только часы на стенке тикают: кто ты, что ты? Кто ты, что ты? Кто ты, что ты? Вот я и задумалась: и подлинно, думаю: "Кто я? Что я?" Так всю ночь об этом и продумала.
Об этом ее рассказе любил вспоминать мой отец, так же как о другом случае из жизни этой странной старухи.
Раз заболела гостившая у нас моя тетя Татьяна Андреевна Берс, младшая сестра матери. Как водилось, послали за Агафьей Михайловной.
- Я только что пришла из бани, - рассказывала Агафья Михайловна, - напилась чая и легла на печку. Вдруг слышу, кто-то в окно стучит. "Чего тебе?" - кричу.
"За вами Татьяна Андреевна прислали - заболели, так просят вас прийти походить за ними". А я только что на печке угрелась, не хочется слезать, одеваться да по холоду в дом идти. Я и ответила: "Скажи, не может, мол, Агафья Михайловна прийти, только что из бани". Ушел посланный, а я лежу и думаю: "Ох, не хорошо это я делаю, себя жалею, а больного человека не жалею". Спустила я ноги с печки, стала обуваться. Вдруг слышу, опять в окно стучатся. "Ну, спрашиваю, чего еще?" - "Татьяна Андреевна прислали вам сказать, чтобы вы беспременно приходили, - они вам на платье купят". - "А! а-а, говорю, на платье купит… Передай, что сказала, что не приду, и не приду". Скинула я с себя валенки, влезла опять на печь и долго уснуть не могла. Не за платья я больных жалею… Любила я Татьяну Андреевну, а как обидела она меня…
Многих наших гостей Агафья Михайловна знала и любила, но самым большим любимцем ее был М. А. Стахович. Надо сказать, что и он, с своей стороны, всегда показывал ей столько ласки и внимания, что не мудрено, что он этим тронул ее старое сердце.
Никогда не приходил он к ней с пустыми руками, и, что было еще дороже гордой старухе - он всегда относился к ней с таким же уважением и с такой же вежливостью, как если бы она была самой важной светской дамой. Бывало, придет он к ней, а она его чаем потчует. В комнатах стоит сильный запах псины. Тараканы бегают по стенам и по столу. От собак пропасть блох. Сама Агафья Михайловна грязна, и чайная ее посуда такая же.
Но Михаил Александрович мужественно наливает свой чай на блюдце и прихлебывает его, откусывая от подозрительного куска сахара. Вид у сахара такой, как будто до него кто-нибудь им уже пользовался.
Помню, раз Агафья Михайловна предложила Михаилу Александровичу понюхать у нее табаку, и он, нисколько не смутившись, взял из ее берестовой табакерки щепотку, насыпал ее на большой ноготь левой руки и потянул носом. 5 февраля Агафья Михайловна бывала именинницей, и все мы помнили этот день и присылали ей поздравления.
Только раз как-то в Москве, увлекшись разными удовольствиями, мы забыли поздравить ее. А папа, живший в то время в Ясной, не успел кончить башмаки, которые он шил для нее. В письме к мама он пишет: "Дети таки забыли про именины Агафьи Михайловны. И мои башмаки ей не поспеют" 33.
Но не забыл этого дня Стахович. 5 февраля, по морозу, при сильной вьюге, пришел посланный с Козловой-Засеки и принес Агафье Михайловне телеграмму от Стаховича, поздравлявшего ее с ангелом.
"Вечером, пришла Агафья Михайловна и телеграмма ей. Она очень довольна", - пишет отец мама 5 февраля,1884 года34.
Агафья Михайловна сияла от радости и всем хвастала этой телеграммой. Когда она показала ее папа, он посмеялся и сказал:
- А не стыдно тебе, что человек по такой вьюге с этой телеграммой пёр от станции три с лишним версты?
Агафья Михайловна огорчилась и обиделась:
- Пёр-пёр… Вы говорите, пёр. Его андел нёс, а вы говорите, пёр… пёр. - И расходившаяся старуха долго не могла успокоиться.
Когда весной мы приехали в Ясную, первое, что рассказала нам Агафья Михайловна, было о том, что Стахович прислал ей телеграмму и что папа сказал, что посланный с нею "пёр" со станции…
- Пёр… Вам принесет депешу, так это не пёр. А мне, так пёр… Его андел нёс… - повторяла она. И она была права. Я думаю, что редко поздравительная телеграмма доставляла получившему ее столько радости, какую доставила эта, присланная на псарку, телеграмма.
Умерла Агафья Михайловна, когда никого из нас в Ясной Поляне не было. Умерла она спокойно, без ропота и страха.
Перед смертью она поручила передать всей нашей семье благодарность за нашу любовь.
Рассказывали, что когда ее понесли на погост, то все собаки с псарки с воем проводили ее далеко за деревню по дороге на кладбище. Скучнее стало в Ясной без Агафьи Михайловны.
XIII
Еще в Ясной Поляне жила с нами воспитавшая отца и его братьев и сестру тетенька Татьяна Александровна Ергольская со своей приживалкой Натальей Петровной и старой горничной Аксиньей Максимовной.
Родство Татьяны Александровны с нами было очень дальнее. Папа звал ее тетенькой "по привычке", как он пишет в своих "Первых воспоминаниях", "так как родство наше было так далеко, что я никогда не мог запомнить его, но она, по праву любви к нам, как Будда с раненым лебедем, заняла в нашем воспитании первое место. И мы чувствовали это.
И у меня бывали вспышки восторженно умиленной любви к ней, - пишет он дальше. - Помню, как раз на диване в гостиной, мне было лет пять, - я завалился за нее, она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку и стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней".
Я думаю, что до его женитьбы, у папа не было человека, которого бы он любил и уважал так, как он любил и уважал эту тихую, кроткую, благородную старушку.
"…Тетенька Татьяна Александровна, - пишет он дальше в своих воспоминаниях, - имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое.
Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни".
Татьяна Александровна посвятила всю свою жизнь своим маленьким воспитанникам, вполне отказавшись от своего личного счастья.
"В ее бумагах, - пишет отец в "Первых воспоминаниях", - в бисерном портфельчике, лежит следующая, написанная в 1836 году - шесть лет после смерти моей матери - записка:
"16 Aout 1836. Nicolas m'a fait aujourd'hui une etrange proposition - celle de l'epouser, de servir de mere a ses enfants et de ne jamais les quitter. J'ai refuse la premiere proposition, j'ai promis de remplir l'autre - tarit que je vivrai"."
"Так она записала, - пишет мой отец, - но никогда ни нам, никому не говорила об этом" 35.
С этих пор жизнь детей Толстых - стала ее жизнью.
Мне кажется, что особенно она любила моего отца.
Во всяком случае, она осталась жить у него, когда единственная сестра отца вышла замуж36, когда два брата его умерли37 и когда его брат Сергей переехал жить в доставшееся ему после раздела имение Пирогово. Оставшись без отца и без матери одиноким юношей, он отдал ей всю ту любовь, которую он имел бы к родителям. Он постоянно помнил, что в полупустом яснополянском доме живет человек, любящий его душу, боящийся за его страстную, увлекающуюся природу и с волнением ожидающий от него известий.
Думаю я, что не раз это сознание останавливало его в его страстных порывах.
Он пишет ей:
"Если я стараюсь быть лучше и т. д." 38.
Когда бы отец ни уезжал, он всегда писал своей тетушке Татьяне Александровне и с нетерпением ждал писем от нее. Без них он жить не мог, и если долго их не получал, то беспокоился, огорчался и упрекал ее за то, что она не пишет ему.
"Ваши письма доставляют мне не удовольствие, - пишет он к ней в 1855 году из Симферополя, как всегда по-французски, - они для меня величайшее благо, я становлюсь совсем другим, становлюсь лучше, когда получаю одно из Ваших писем, которые перечитываю раз 100; я так счастлив, получив их, что мне не сидится на месте, мне хочется прочесть их всем; и если я перед тем дал увлечь себя чем-нибудь дурным - я останавливаюсь и снова строю планы - как бы стать лучше" 39.
Она же натолкнула моего отца на писательскую деятельность, двадцатитрехлетним юношей он пишет ей из Тифлиса; как всегда по-французски:
"Помните, дорогая тетенька, совет, который Вы мне раз дали, - писать романы.
Так вот, я следую Вашему совету, и занятия, о которых я Вам писал, состоят в литературе. Я еще не знаю - появится ли когда-нибудь в свет то, что я пишу, но эта работа меня занимает, и в ней я уже слишком далеко зашел, чтобы ее оставить" 40.
То, что он тогда писал, было - "История моего детства", появившаяся в сентябре 1852 года в журнале "Современник" 41.
В 1852 году он пишет ей со станции Моздок, "на полдороге к Тифлису", как он ставит в заголовке своего письма, о своих мечтах будущего счастья по возвращении с Кавказа, когда он будет жить опять в Ясной Поляне с Татьяной Александровной, а может быть, и женится, и Татьяна Александровна будет жить с ним и его семьей и все будут любить друг друга.
"Если бы меня сделали русским императором, если бы мне дали Перу, - одним словом, если бы волшебница пришла ко мне с своей палочкой и спросила меня, чего я желаю, я, положа руку на сердце, ответил бы, что желаю, чтобы эти мечты могли бы стать действительностью… Опять я плачу. Почему я плачу, думая о Вас? Это слезы радости: я счастлив от сознания моей любви к Вам. Какие бы несчастия ни случились, я не сочту себя вполне несчастным, пока Вы живы.
Помните ли Вы нашу разлуку у Иверской часовни, когда мы уезжали в Казань? Когда как бы по вдохновению в самую минуту разлуки я понял, кем Вы были для меня, и, хотя еще ребенком, слезами и несколькими отрывочными словами я сумел дать Вам понять, что я чувствовал…" 42.
Живя в 1852 году на Кавказе, в Пятигорске, он постоянно думает о том, как он опять встретится с ней.
"Через несколько месяцев, - пишет он ей, - если бог не расстроит моих планов, я буду у Вас и своими заботами и любовью смогу доказать Вам, что я хоть немного заслужил все то, что Вы для меня сделали. Память о Вас так жива во мне, что, написав это, я несколько минут просидел над письмом, стараясь представить себе ту счастливую минуту, когда снова увижу Вас, когда Вы заплачете от радости при виде меня и когда я тоже расплачусь, как ребенок, целуя Вашу руку…" 43 Любя ее так сильно, папа всегда мечтал о том, чтобы кто-нибудь из его семьи повторил бы в своем лице ее образ.
Он назвал меня Татьяной и говорил и раз написал мне, что он мечтал о том, чтобы я повторила ее жизнь. Увы! Я и моя жизнь вышли совсем не похожими на нее и ее жизнь.
В тот день, когда родился мой единственный ребенок, моя дочь Таня44, которой я теперь посвящаю эту книгу, папа пришел ко мне растроганный и умиленный и сказал мне, что он видел сегодня ночью во сне тетеньку Татьяну Александровну. Он сказал, что ему хотелось бы, чтобы моя дочь была названа Татьяной. А мы с мужем, разумеется, без колебания исполнили его желание.
Тане было пять лет, когда ее дед умер, и он поэтому не мог судить о том, достойна ли она носить имя его любимой тетки.
Когда папа женился, Татьяна Александровна с большой любовью встретила мама. И мама, поняв ее прекрасную душу, всегда относилась к ней с уважением и заботой.
С тех пор как я стала помнить тетеньку Татьяну Александровну, она, Наталья Петровна и Аксинья Максимовна жили в маленькой деревянной пристройке внизу, куда они перешли по настоянию самой Татьяны Александровны.
Когда в нашей семье стало прибавляться все больше и больше детей, она настояла на том, чтобы папа перевел ее вниз, а ее комнату взял бы для детей.
Вот как мой отец в своих воспоминаниях рассказывает об этом: "Уже когда я был женат и она начала слабеть, она раз, выждав время, когда мы оба с женой были в ее комнате, она, отвернувшись (я видел, что она готова заплакать), сказала: "Вот что, mes chers amis, комната моя очень хорошая и вам понадобится. А если я умру в ней, - сказала она дрожащим голосом, - вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, чтобы я умерла не здесь"" 45.
Папа был глубоко тронут этим новым проявлением ее самоотверженности и подчинился ее решению.
С тех пор и до самой ее смерти Татьяна Александровна прожила в маленькой комнатке на северо-запад с окнами во двор.
У нее была совсем отдельная жизнь от всего остального дома. В углу ее комнаты висел огромный образ Спасителя в темной серебряной ризе. Самое лицо Спасителя было такое темное, что трудно было на нем различать черты. Рядом висел еще киот с образами. В комнате ее пахло деревянным маслом и кипарисовым деревом. Сама она была маленькая, тоненькая, с маленькими белыми руками. Когда мы к ней приходили, она этими маленькими ручками отпирала свою шифоньерку и давала нам коричневые имбирные прянички.
С этими пряничками в моей памяти связано постыдное для меня воспоминание. Раз мы, трое старших детей, были позваны к Татьяне Александровне. Мы, почему-то, были в очень игривом и шаловливом настроении. Обыкновенно тетенькина комната внушала нам уважение, и, входя в нее, мы - сами того не замечая - всегда притихали. В этот раз было не то. Как только Татьяна Александровна отперла шифоньерку, чтобы достать нам коричневых пряничков, мы с Ильей бросились к комоду и через тетенькины руки стали хватать прянички и набивать ими рты и карманы. Татьяна Александровна, начала нас уговаривать и останавливать, но не тут-то было, - мы расшалились, и удержу нам не было. Видя наше настроение, Татьяна Александровна почувствовала свою беспомощность, отошла от комода, села и с изумлением и ужасом посмотрела на нас. Этого взгляда я никогда не забуду.