У самолета стояла лошадка, запряженная в сани-розвальни, закрытые сырыми оленьими шкурами, и молодой парень-возница предложил нам садиться и ехать в поселок. Но из самолета выгрузилась молодая семья с ребенком и вещами, и мы с Юрием Охлопковым ехать отказались: после качки хотелось пройти по свежему воздуху, чтобы размяться и прогнать дурное состояние. К тому же денек был хорош, ласково и тихо сияло солнышко, снега На острове, где приземлился самолет, манили свежестью, а санная дорожка среди тополей, берез, краснотала так и звала, чтоб по ней пройтись.
– Но-о! – подстегнул лошадку возчик, санки двинулись, а мы с Юрием прибавили шагу, чтобы не отстать. До поселка было километра два, желтые домики с шиферными крышами цепочками выстроились на крутом берегу красавицы реки, и весь он выглядел по-праздничному веселым, молодым, бодрым. Сразу было видно, что совхоз не жалеет денег на строительство, что хозяйство это перспективное и дела его идут в гору. О размахе строительства в эвенкийских селах района мне уже говорил секретарь райкома. За один год в одной Джигде на жилье, школу, интернат, Дом культуры из государственного бюджета было отпущено и израсходовано около миллиона рублей. Не скупился на жилье и совхоз "Нельканский", за один год застроивший новыми добротными домами целую улицу.
Где шагом, где рысцой, мы поспешали за санками, чтобы успеть в столовую пообедать, пока она не закрылась. За шесть часов полета я успел здорово проголодаться.
В совхозе была гостиница. Не найдя дежурной, я кинул свой рюкзачок у порога и подался в столовую, отложив устройство на потом.
Ребятишки помогли мне быстро найти столовую. Она размещалась в небольшом домике, одна половина которого была занята под кухню. Видимо, в зимние морозы изба не успевала прогреваться, и помимо четырех столиков в собственно столовой стоял еще железный камин. В меню были оленина, овощи и свежее молоко. Оленина меня не удивила – район северный, а вот овощи и молоко там, где сто лет назад людей наказывали кнутами зато, что они отказывались выращивать ячмень и овес, где не знали иного скотоводства, кроме разведения оленей, – это уже что-то значило. Я поинтересовался у Юры Охлопкова, откуда здесь овощи и молоко.
– Из Джигды. Там совхозные пашни и ферма. Здесь, в Нелькане, нет пахотной земли, сопка, повсюду камень, а левобережье Маи каждый год топит. А в Джигде хорошо, там место высокое и ровное. Джигда снабжает молоком и овощами детский сад и ясли, интернат, столовую. Правда, с сеном тоже бывает трудно, сенокосов мало, да и топит их наводнениями. В прошлом году для лошадей сено косили даже в сентябре, почти сухую траву…
Сельская столовая не блистала чистотой, но еда была приготовлена из добротных продуктов. Мы поблагодарили повара и раздатчицу за вкусный обед и отправились в сельсовет. Юрию Васильевичу предстояло провести дознание. Он с каждым часом все более привлекал меня здравостью своих суждений и живостью натуры. Он был непримирим к человеческим слабостям, особенно к таким, как пьянство и связанные с этим нарушения советской законности. Он и прибыл-то в Нелькан ради этого. Я не стал спрашивать о существе дел, поскольку они представляют до поры служебную тайну, но Юра сказал, что в целом дела эти бытовые и малоинтересные: кто-то кого-то побил, что-то стянул, пользуясь слабым контролем за государственным имуществом. Рассказывая о давних делах, он загорался, глаза, брови выражали гнев, боль за опустившегося и дошедшего до преступления человека. Он горел и кидался в бой за справедливость и с пылкостью молодости не признавал в этом сражении ни половинчатых решений, ни обтекаемых формулировок, ни обходных путей. В своей следовательской работе он видел прежде всего бой за человека, за будущее и не искал компромиссных решений.
Он уже много лет работал в районном отделении милиции, прекрасно знал всех жителей, бывал в любое время и на приисках, и в оленьих стадах, и в самых отдаленных поселках, порой добираясь туда с превеликими трудностями. За плечами, кроме многолетнего опыта, была еще Хабаровская школа милиции, но это все казалось ему не главным, а лишь временной ступенью к чему-то более важному, чем его нынешняя работа.
– Вот дослужу до сорока лет и выйду на пенсию, – доверительно говорил он мне. – Буду где-нибудь работать и писать. Я люблю литературу и хочу попробовать в ней свои силы. Наблюдений накопилось много, все это просится на бумагу, но работа захлестывает, не оставляет времени, чтобы сделать даже короткие записи. У меня почти все время отнимают поездки и протоколы… А поездки у нас знаете какие: едешь на день, но можно не вернуться и через месяц…
Читатель может сказать: вот, мол, даже не поговорил еще толком с человеком, а уже выдал ему характеристику- и пылкий, и бескомпромиссный, и кидается в бой за справедливость. Не слишком ли? В свое оправдание должен сказать, что, не зная еще его лично, был много наслышан о таких чертах его характера от людей, по разным причинам с ним сталкивавшихся. Тот же председатель старательской артели "Восток" Туманов, после того, как катер "Шкот" посадил плашкоут на рифы и его пришлось снимать, с досадой говорил, как поднялся следователь Охлопков на дыбы, едва услышал, что они собираются откачать горючее из плашкоута в море. "Ни в коем случае! Снимайте, как хотите, а губить в бухте птицу и рыбу не позволим…" Хорошо, что там оказался кто-то другой, более покладистый, и когда Охлопков ушел, шепнул, что если откачать горючего немного, то ничего, море стерпит…
Вот из таких мелких фактов и вылепился в моем воображении образ районного следователя Юры Охлопкова. Так же, как Туманов о нем, так и Юра говорил о Туманове с неприязнью и досадой на то, что руководить артелью поставили человека, полагаясь лишь на его изворотливость, а до других его качеств и дела вроде бы нет. Отсюда непартийный подход к подбору кадров, людей берут отовсюду, всяких, абы "вкалывал" да не совал нос в дела начальства.
Я не мог полностью согласиться с его суждениями, ибо ошибки молодости могут быть у многих, и решающего значения при подборе кадров они иметь не должны. У того же Туманова не отнять деловых качеств, кровной заинтересованности в работе артели "Восток". А взять Семенова – капитана, принявшего катер "Шкот", тоже человека с запятнанной биографией. Мне рассказывал работник Аэрофлота Николай Дмитриевич Кабалин, как Семенов, получив штормовое предупреждение, проявил завидное самообладание. Укрыться с катером и плашкоутом было негде, и Семенов принял решение уйти в море. Для малого суденышка шторм страшнее вблизи берега, где его прижмет ветром и разобьет о камни. А в море, пока дизель исправен, можно дрейфовать. Но был и еще один выход: оставить катер, пусть его выкинет на песок, зато команда избежит риска. Семенов, однако, на это не пошел. Три дня никто не знал о судьбе катера и команды, уже поступило распоряжение на розыски авиацией, когда "Шкот" цел и невредим прибыл на место, переждав шторм в море. Это ли не говорит о деловых качествах и сознательном отношении к долгу моряка Семенова?
Север характерен прежде всего тем, что здесь существует голод на кадры. Вот и подваливают сюда иногда люди опустившиеся. Звучал в голосе Юрия один главенствующий над другими мотив, который я выразил бы такими словами: как хорошо было бы, если б удалось сохранить на Севере не только чистоту природы, но и отстоять чистоту населения от вторжения элементов, за которыми нужен глаз да глаз.
Может быть, именно потому, что ему более всего приходится иметь дело с людьми – нарушителями законности, проскальзывала в рассказах Юрия грусть по людям благородной души, по людям-созидателям, бескорыстным романтикам, которые оставляли бы зримый, добрый след на земле.
Сельсовет находился чуть повыше церкви. Церковь в Нелькане старинная, построенная еще до революции, когда через Нелькан потоком шел чай в Якутию. Проходя мимо церкви, я обратил внимание на ее венцы. Срубленные из толстенных лиственниц, они только потемнели от времени, и даже не верилось, что могли простоять более полувека и не поддаться разрушению. Если б я не знал, что церковь построена задолго до Советской власти, я бы сказал, что она простояла лет пятнадцать-двадцать. Церковь по праву причисляют к архитектурным памятникам края, потому что она является частицей его сравнительно короткой еще истории, свидетельницей освоения Севера русскими людьми. С ее колокольни уже давно не разносится над таежными просторами звон, но зато жители поселка могут каждый вечер смотреть в бывшей церкви, а теперь клубе, кинофильмы.
Оглядывая это старинное здание, я обратил внимание, что под карнизами полно ласточкиных гнезд-буквально одно к одному. Маленькие птахи не боялись дальних перелетов, их не страшили ранние заморозки, а вот воробьи, увы, еще не освоили нашего дальневосточного Севера. Долгая зима и глубокие снега не позволяют им здесь прижиться. Воробей не ласточка, он не может на зиму улетать в теплые края. Глядя на серые пупырчатые ласточкины гнезда, я вдруг испытал радостное чувство: все так, как и в моем далеком родном поселке, где я родился и вырос, где познал впервые тревожно-щемящее чувство ответственности за судьбу Родины. Там тоже была подобная этой голубая церковь, стоявшая на отшибе. И теперь мне было радостно сознавать величие моей Родины: и там, и здесь – за тридевять земель, повсюду она – Россия-матушка, единая и многоликая! Когда-то, более трехсот лет назад, отважные землепроходцы проложили к побережью Охотского моря первые едва заметные тропы. Пройдет несколько лет, и Охотское море услышит гудки тепловозов и электровозов, прибывших сюда по новым железным дорогам. Седой великан Джугджур очень скоро будет разбужен могучей поступью человека, и время Севера станет идти по другим часам.
В сельсовете Юрий Охлопков был своим человеком. Он радушно поздоровался с председателем – дородной цветущей дамой – и с ходу объявил, что в гостиницу не пойдет, а заночует в сельсовете, потому что работы ему хватит до поздней.ночи. Узнав обо мне, дама сказала, что, сколько она помнит, в Нелькане за все время побывал только один писатель – Всеволод Сысоев, и выразила надежду, что Нелькан мне понравится.
Сысоев – бывший охотовед, а в последние до выхода на пенсию годы директор краеведческого музея – побывал в Нелькане года три назад, проездом из селения Курун-Урях, и написал об этом очерк в газету, озаглавив его как поездку за слоновой костью. Хотя я и слышал иронические высказывания на этот счет, – вот, мол, зарапортовался писатель, – но доля правды в этом была: он ездил в Курун-Урях за мамонтовым клыком. А мамонт доводится дальним северным родственником южному слону, и если вымер, так не по своей воле, а из-за оледенения Земли, длившегося довольно продолжительное время. Другое дело, что охотники за мамонтами, около тридцати тысяч лет назад, из Азии следуя за стадами этих животных, частью осели на Камчатском полуострове, а частью перешли в Америку и образовали там самостоятельную ветвь человечества, в дальнейшем надолго изолированную из-за того, что вместо Берингийской суши образовался морской пролив, отделивший Америку от Азии. Характер древних захоронений, черепки и всяческие наконечники, открытые в последние годы многими нашими и зарубежными археологами, дают основания утверждать, что заселение Американского материка шло именно так, и за десяток тысяч лет человек освоил Американский материк от нынешней Аляски до Огненной земли.
Эти вопросы весной нынешнего года явились предметом обсуждения на широкой научной конференции в Хабаровске, куда прибыли ученые многих стран, и Америки в том числе.
Как видите, мамонт явился своего рода приманкой для древнего нашего родича и вывел его через просторы Сибири даже на Американский континент. В результате каких катаклизмов погибли мамонты – эти длинношерстые северные слоны, пока не установлено, однако останки их находят на Севере довольно часто. Один из охотников Курун-Уряха (этот поселок расположен в верховьях Маи), проезжая на лодке, увидел в светлой воде изогнутое бревно. Заинтересовался, достал его со дна реки. Оказалось, что это наполовину обломанный клык мамонта, причем большого размера – пятьдесят восемь сантиметров по окружности. Вот Сысоев и прилетал, чтоб забрать находку в музей.
– Знаете, – сказал мне Юрий, – это уже третий клык, на моей памяти найденный в нашем районе. В долине Маи для мамонтов были хорошие условия, и река частенько вымывает их кости. Первый клык мамонта был найден в Нелькане и отправлен в Хабаровск в 1938 году. Это я хорошо помню…
– А наш Ткаченко, – подала голос председатель сельсовета, – недавно тоже нашел кость мамонта. Хранит ее у себя в конторе…
– Это который Ткаченко, председатель комбината?- уточнил Юрий. – Мне как раз к нему надо. Давайте сейчас и сходим.
Я согласился, и Юра переулками повел меня в контору комбината коммунальных предприятий (есть такой в Нелькане). Председатель – Николай Евдокимович Ткаченко – сидел за столом. Широкоплечий, упитанный, круглая голова с сединой крепко сидит на плечах. Руки тяжелые, знакомые с физической работой. Юрий сразу к нему:
– Говорят, вы нашли кости мамонта. Покажите!
Ткаченко качнул головой, указывая за плечо. Сбоку от стола, за тумбочкой с телефоном, стоит кость, не то бедренная, не то голенная, с отделившейся чашечкой. Кость высотой поболее метра, толщиной в телеграфный столб. Я мысленно надставил еще одну такую кость – нога, потом плечи, спину животного. Ого! Гигант не вмещался под потолок дома, не чета нынешним слонам, которых можно увидеть в зоопарке.
– Где же вы ее нашли?
– Километрах в двадцати от Кукутуна. Сено в прошлом году пришлось косить уже по осени. Ездили смотреть, как идет сенокос, ну и порыбачить, известное дело. Я большой любитель рыбалки и охоты. Речка там стремительная, берега размывает здорово. Смотрю, из берегового обрыва, из толщи гальки что-то торчит, не то бревно, не то кость. Останавливаться некогда было, но я это место приметил и на обратном пути, уже в сумерках, подвернул. Пнул ногой, отвалилась чашечка. Начал кость раскачивать – поддается. Вывернул ее из гравия, она мокрая, тяжелая, килограммов до сотни потянет. В лодку-дюральку положить некуда. Решил бросить в служебную моторку, она позади шла. Вот и привез. В музей написал, оттуда отвечают, что пока забрать не могут, нет транспорта. Если, мол, переслать не можете, так сохраните у себя до приезда сотрудника музея. Вот и храню за тумбочкой…
– А других костей там не было?
– Может, и есть, раскопок я не делал. Эта кость торчала, ее и привез.
– Но, говорят, вы и клык нашли?
– Нет, клыка не находил…
Я задал этот вопрос потому, что в Нелькане, да и в Хабаровске сам Сысоев, говорили мне, что Ткаченко нашел клык, позднее я вторично завернул к Ткаченко домой, мы долго беседовали с ним, но клыка он мне почему-то так и не показал. Может, не хочет, чтоб до поры лишний разговор об этом шел, кто его знает. Его дело.
Вот и скажи после этого, что Сысоев был не прав, говоря о поездке на Север за слоновой костью.
Дело близилось к вечеру. Юрий остался в конторе по своим делам, а я отправился в гостиницу. Солнце клонилось к земле и уже касалось лесистой хребтины сопки, у подножия которой раскинулось село – улица над улицей, ярусами. Ощутимо пахло весной, разогретой смолой деревьев, березовой вкусной свежестью, талым снегом. Дымки.из труб поднимались по всему селу свечками, и солнце золотило их верхушки. Небо над тайгой, окрестными сопками, над рекой лежало звонкое, без дымки и облачка, и на западе, где угасало солнце, само источало свет. Лес – молодая березовая и лиственничная поросль – поднимался прямо за стенами деревенских домов. Огородов не было, снег в березняке лежал нетронутый, незапятнанный, лишь кое-где прочерченный лыжными следами. В подлеске я видел много багульника и представлял, какая здесь бывает красота, когда приходит пора цветения. Тогда повсюду полыхают розовые костры цветущего рододендрона, а лиственницы прямо-таки пьянят и кружат своим запахом голову. Возле каждого дома громоздились поленницы лиственничных и сосновых дров, приготовленных из прекрасных хлыстов, пригодных даже для корабельных мачт. Я замерил шагами несколько неразделанных хлыстов: тридцать пять – сорок метров, и прямые, без сучков и задоринок. Из таких лесин дома бы строить – одно удовольствие, а здесь их пилят на дрова. На каждую трубу совхоз выделяет по двадцать кубометров. Зимой, при пятидесятиградусных морозах, печи надо топить круглосуточно. Сколько я был в Нелькане, я нигде не видел, чтоб кто-то разделывал хлысты ручной пилой. И только колют вручную, по-старинке.
Вечерами молодые идут в клуб, а пожилые принимаются за дрова. Утром тоже дрова – вместо физзарядки. Должен сказать, что по весне это занятие очень привлекательное: поставишь чурку, а потом топорик в руки и пошел ее вокруг обхаживать, обкалывать с краев. Можно и по-другому: ноги пошире, замах повыше,- хак! – и чурка развалилась надвое. Минут через десять разогреешься, пиджак с плеч, и морозик тебя уже не берет, и руки холода не чувствуют. Поработаешь и на весь день пропитаешься смолистым вкусным духом.
Может, от этих поленниц-то и наносило смолистыми запахами, а вовсе не из леса, как я думал, потому что поленницы лежали у самой дороги, а лес стоял подалее. Как бы там ни было, но свежесть воздуха в селе была необычайная, и даже дымок из труб, хоть он и струился вверх, казался вкусным.
Заботливые мамы и папы тащили из яслей и садика свое маленькое потомство, усадив малышей на саночки. Из воротников и шапочек поблескивали глаза-вишенки, а мордашки у малышей были круглые и румяные.
В конторе совхоза еще работали, и я решил зайти: надо было доложить о себе и спросить разрешения на пребывание в гостинице. Директор был в отъезде, и я прошел к главному ветврачу совхоза. В просторном кабинете за столом сидел крупный зрелый мужчина в сером шерстяном свитере.
– Лысенков Семен Михайлович, – взаимно отрекомендовался он. Суровое лицо тронула улыбка, и он добавил:- Тезка Буденного…
В его облике – темных глазах, черных, как воронье крыло, волосах, в лице с волевым подбородком и крупным с горбиной носом -видна была порода, которой не зря порой кичатся украинцы. Когда я спросил его, он ответил, что отец и мать у него с Украины, а сам он родился и вырос в Омске, окончил там сельскохозяйственный институт и пошел работать в оленеводческий совхоз. Вот уже шесть лет – в Нелькане.
– Ну, о чем вам рассказывать? – спросил он меня.
Я ответил, что оленеводство для меня темный лес, и, чтобы не тратить время попусту, попросил у него какое-нибудь пособие по оленеводству: познакомлюсь, тогда появятся и вопросы. Лысенков достал мне две книжки, я принял их, поблагодарил и отправился в гостиницу, чтобы там как следует их проштудировать. На прощание Лысенков сказал, что если погода будет держаться хорошая, то меня подкинут в какое-нибудь стадо на вертолете, и я смогу побыть у оленеводов.
В гостинице было жарко натоплено, на плите стоял чай. Я просидел над книжками до поздней ночи, делая из них выписки на память. Передо мною открывалась совершенно необычная отрасль животноводства, веками служившая единственный средством существования для многих народов и племен Севера.