* * *
Утром Юра привычно сел за рацию и, пока не началась связь с управлением совхоза, начал рекламировать свои товары и опрашивать пастухов других стад, кому что потребуется. Такой рекламы не имел раньше ни один купец. На связь вышло управление, и начался оживленный разговор:
– "Талисман", "Талисман", как меня слышите? Прием!
Подошли плотники и попросили, чтобы с первым самолетом им подбросили гвоздей и толя, иначе им не закончить дом. Юрий передал их просьбу, потом записал передачи для оленеводов. У одного в Курун-Уряхе заболела мать, и его просили приехать, другому что-то передавала жена, третьему управление отвечало на его заявление-просьбу. Самолета на базу не ожидалось, и мы могли располагать временем по своему усмотрению. Прихватив снасти, Юрий повел нас к своему месту рыбалки. За нами увязались две его собаки, одна темнокоричневая, другая светло-охристого цвета, обе хромые. Попортил их сам Юрий – не держит на привязи, а они шастают по его следам и побывали в капканах, которые он ставил на выдру и соболя. Капканы и пообрывали им пальцы на лапах, у одной сразу два.
Пройдя по льду Тотты с километр, мы свернули в небольшую впадавшую в нее речушку. Здесь, под нависшей надо льдом елкой, находилось рыбное место. Проруби успело затянуть льдом, мы их живо расчистили ломиком и топором, наломали под бока еловых лапок и улеглись над лунками, приникнув лицом почти к самой воде, чтобы лучше было видно в глубине. Сначала я ничего не мог разобрать, но потом пригляделся и начал различать гальку на дне. Порядок. Я опустил снасть до дна – крючок-тройник с грузилом на тонкой жилке – и стал ждать, когда подойдет рыба. Юрий уже успел выхватить из лунки трех хариусов – медно-красных, с фиолетовыми радужными разводьями на боках. Один был довольно большой – граммов на триста, и, заглядевшись на него, я прозевал в лунке своего, когда хватился, его хвост уже скрывался подо льдом. Лунка трубой уходила в глубину, и я видел небольшой, в метр диаметром, круглый участок дна, а облавливать мог не больше чем в кругу, который ограничивала лунка. Делать ее широкой тоже нельзя: тогда будет много света и я ничего не увижу, а рыба будет обходить это подозрительное место.
– Рыба тут ловится хорошо, – сказал Юрий. – Я тут больше сотни хариусов взял, довольно крупных, да трех налимов.
Он передал снасть Лысенкову, а сам отправился домой готовить обед и печь хлеб, потому что ему предстояло ехать в бригаду Амосова работать. Мы остались одни. В прибрежном лесу полнейшая тишина. Снег причудливыми лентами виснет на ветвях и валежинах, шапками накрывает пеньки, сахарно-белыми пластами отягощает приникшие к земле широкие еловые лапы. Мне лежать ничуть не глянется: неподвижность, необходимость всматриваться в воду до рези в глазах – утомляет. Рыбки то и дело проплывают мимо лунки, а я не успеваю подвести под них крючок – зеваю. Наконец, дернув за снасть, чувствую живую тяжесть, ударившую в руку – есть один! Красавец хариус чем-то напоминает мне мотылька: то ли переливчатым своим цветом, то ли растопыренными широкими плавниками, к которым уже липнет снег. Рыба засыпает, немного попрыгав, и радуга на боках ее гаснет: розово-фиолетовое и пронзительно синее уступает место коричневому, живое, переливчатое – неподвижному. Смерть в любом ее проявлении отвратна мне с войны, и даже вот такая, рыбья, чем-то царапает мне душу, может, ассоциациями, которые неизбежно приходят на ум. Но я еще некоторое время продолжаю лов. Хариусов много, они то и дело величаво проплывают в поле моего зрения, лениво отклоняясь от лески, на которую привязан крючок. Иные останавливаются подо льдом, чуть выставив из-под кромки льда голову, иные, выставив хвост. Постепенно я приноровился: пропустив голову плывущего хариуса, я быстренько подвожу леску к его боку и дергаю. Рыба вылетает на лед вместе с крючком, прыгает, кровеня снег. Мой улов – шесть штук. У Лысенкова их уже более десятка. Мне хватит и на жареху, и на уху, и я вешаю снасть на дерево.
Лысенков настолько азартный рыболов, что не поддается на уговоры и продолжает лежать над лункой. Солнце поднялось над лесом, белый снег сияет, искрится, на него больно смотреть. Вместе с теплом появились сойки – рыжие, с голубыми пестринками на крыльях, величиной в обычную сороку, синицы и дятлы. Над снегами поднимается едва заметное марево, воздух начинает "играть", струиться – это солнечные лучи нагревают, сушат снега. Мне отрадно сидеть на валежине, подставив спину солнцу: через черный суконный пиджак греет ощутимо. Раскрыв этюдник, начинаю мазать этюд – Лысенкова над лункой, рыбу вокруг и старую ель с побелевшим сухим стволом, нависшую над ним.
Часа в два я наконец отрываю Лысенкова от ловли, и мы бредем по реке домой. В сумке около сорока хариусов. Как рыбак он здорово общелкал меня, но ревности нет. Хоть и вырос я вблизи реки, но никогда рыбалка и охота не привлекали меня, и за свежей рыбой я не гонюсь. Меня больше привлекают следы на снегу: вот пробежала норка, ее маленькие удлиненные лапки отпечатались вместе с коготками. Рядом промчались, перекрывая след, Юркины собаки, остановились возле отдушины, где она скрылась, помочились на пенек. Дальше их след уже пошел ровный – без волнения.
На отмели, на гальке поселилась чозения – прутья словно выбелены известью, но весна и здесь уже привнесла свое – покрасила верхушки в кармин. Здесь, в мелком кустарничке, обклевывая почки, наследили белые куропатки: цепочки крестиков тянутся от кустика к кустику, вяжутся в причудливые узоры. Я сказал, что на куропаток надо бутылкой наделать лунок и насыпать туда ягод – птица перевесится, чтобы склюнуть их, и попадается, как в ловушку. Об этом я где-то читал. Лысенков загорелся: завтра испробуем! Между следами куропатки густо напрыгал заяц. Он, когда бежит, выносит задние ноги между передними, и след его характерный, его не спутаешь с собачьим или каким иным. Но зайца уже нет в живых: Юрий поймал его петлей и голова с ушами валяется возле дома, а сам он съеден. А может, он здесь не один был, потому что следов очень много, и они продолжали появляться каждую ночь.
Уже возле избы, по завалинке, наследил горностай – белый и гибкий зверек, проворный и не пугающийся соседства с человеком. Когда я сказал об этом Юрию, он ответил, что у него под складом кроме горностая живет и соболь.
– Я их не трогаю, пускай живут, а то мыши мне все полы изгрызут. Горностай рыбу в ящике ест, сколько раз утром заставал его там.
Юрий испек несколько круглых калачей, нажарил сковородку рыбы, наварил борща из консервированной капусты. Мы сообща пообедали, и он засобирался в бригаду Амосова.
Мы остались в его домике одни. Утром раньше поднимался я, затапливал печку и ставил чай. Потом отрывал лохматую голову от спального мешка Лысенков, какое-то время смотрел заспанными глазами и начинал обувать унты. Вода была в речке студеная и прозрачная, мы умывались ею и садились пить чай. Лысенков брался за рацию, вызывал "Талисман", но тот привычно отвечал, что ни самолета, ни вертолета не будет, где-то нелетная погода.
– Вот будет здорово, если не улетим, – говорил, хитровато поглядывая, Лысенков, пробуя мое хладнокровие.- Запуржит, засядем здесь до лета. У вас хоть бумаги, красок надолго хватит?…
Я отвечал обычно, что того и другого хватит, а кончатся, так я займусь резьбой, уж дерева тут всякого в избытке.
– А что, как не будет самолета с полмесяца?
– Пойдем пешком в Нелькан. Соорудим нарту, положим палатку, печку, еды и пойдем.
– Это двести верст, – с сомнением отвечал Лысенков.- Снегу навалит в ваш рост – не пройдем…
Но я надеялся, что все со временем образуется, меня еще не тяготила жизнь в этом таежном уединении, меня радовали утренние и вечерние зори, радовал бодрый стукоток дятла, писк синиц и вестниц весны – пуночек, небольшими стайками державшихся у берега, где сквозь толстый снег проглядывали стебли вейника, а на дороге был просыпан комбикорм.
С утра, по морозику, мы шли с Лысенковым по речке на разминку. Снежок поскрипывал под ногами, прямо-таки пел, и ритмичные рып-рып в такт нашим шагам казались мне сладостной музыкой. Свежая наледь обросла бахромой инея, зеленоватый лед зеркально гладок и растекается по реке все шире, затопляя все ее русло вместе с заломами на отмелях, зарослями чозений, и достигает уже растущих на берегу деревьев. Наледь растет по ночам, когда господствует мороз. Чаще всего вода прорывается не через толщу льда, а из-под берега, из-под нависшего над ним дерева или из-под залома, отыскивая слабые, не столь крепко закованные морозом места.
Каждое утро мы находим свежие следы норки, зайца. Куропатки в наши ловушки не пошли, может, потому, что вместо ягод мы набросали туда хлебных крошек. Они теперь переселились на другую отмель. Я лазаю по заломам, отыскивая какой-нибудь замысловатый корешок. Лысенков иногда пробует меткость глаза – ставит банку или бутылку и стреляет из малокалиберки. Лед настолько чист, что потом можно найти на нем пулю. Пролетев метров сто, она ударяется и летит дальше. Снова ударяется, прочерчивая на снегу бороздку, еще раз, еще ближе, и вот она сама лежит, свинцовая горошина.
Во время этих прогулок мы больше молчим, но порой присядем на валежину и, любуясь на окружающие Тотту сопки, заводим разговор о житье-бытье. Мне Лысенков нравится: он невозмутим, улыбчив, скуп на слова, кажется медлительным, но все делает основательно. И еще тем, что не пьет: не терплю пьяных, их болтовни, водочного перегара.
В Нелькане, перед отъездом в Нельбачан, вечером меня позвали пить чай девчата. Одна – Светлана Тян – учительница, другая – Элла Егорова – фельдшерица. Я хорошо знал семью Тянов, с ее отцом – учителем мы были соседями много лет, часто беседовали и даже порой выпивали по рюмочке. Светлана попала в Нелькан по назначению после института и занимала квартиру вместе с Эллой. Смеясь, они говорили, что им подвозят такие сучковатые дрова, что не расколоть. Я в таком же духе отвечал, что жаловаться им просто грешно: стоит им, таким молодым и красивым, подмигнуть лишь, и молодые люди наколют им дров на неделю. Просто они не проявляют активности. "Да кому тут подмигивать, – отвечала Светлана, – тут и парней-то стоящих нет!" – "Ну уж, не скажите, – возразил я, – в управлении совхоза сидит такой красавец мужчина, что поискать". – "Это Лысенков-то? – вступила в разговор Элла. – Он за столом весь вечер просидит, и из него слова не вытянешь. Молчун…"
Вот так, однажды, присевши, я спросил Лысенкова, почему он до сих пор не женится, ведь вокруг столько хороших девчат. Он искоса посмотрел на меня иронически, потом, помолчав, ответил вопросом:
– Что, на мою долю русских девчат не осталось?
В конце концов он признался, что собирался жениться, уже обо всем договорился, но девица не стала ждать, пока он кончит работу на Севере согласно договору, а ждать-то было чуть более полугода, вышла за другого. Возможно, между ними не было обоюдной любви, вот и не сложилась семья, а Лысенков глубоко этим обижен и теперь глядит на женский пол иронически. Он не пьет, ссылаясь на язву желудка, но мне кажется, что с его стороны за этим кроется небольшая хитрость: иначе не отвяжешься, все равно заставят пить, пьющие люди в этом вопросе настырные.
Ему часто приходится замещать директора совхоза, которого вызывают то в район, то в город, и Лысенков всерьез почувствовал необходимость связи с партией. До сих пор не вступал, все считал, что еще недостаточно подготовлен, а теперь видит – пришла пора, в стороне стоять негоже и быть только специалистом – мало для успешной работы.
– Еще несколько лет поработаю, – говорил он. – Об одном жалею, что раньше не вел записей. Я тут кое-какие эксперименты вел по совету своего преподавателя, можно было бы уже набрать материал на кандидатскую диссертацию. Не век же буду сидеть в совхозе…
Необходимость более тесной связи оленеводства с наукой давно почувствовали в крае, и в совхозе организован опорный пункт научно-исследовательского сельскохозяйственного института. Лично я знал, что материалов об оленеводстве институт еще не печатал, все больше о сое, овощах, животноводстве, о плодово-ягодных культурах, хотя в крае находятся три района, где оленеводство является основным занятием для аборигенов. При разработке различных рекомендаций по оленеводству приходится полагаться не на свой опыт, а на опыт соседей, хотя угодья в Тюменской области совсем не такие, как у нас.
* * *
Через три дня, вечером, пришел из бригады Амосова Юра. Он едва прикоснулся к еде и тут же повалился на кровать, так вымотала его работа.
– Все руки мне повыдергивали олени, – жаловался он, – два дня мы их ловили и отделяли от маток. Иной раз кинешь маут на ездового, а попадешь на хора, и начинается. По всему коралю таскает он пастуха за собой, на снегу ведь упереться не во что, да еще в унтах. Пока за дерево где-нибудь зацепишься…
– Отделили? – спросил Лысенков.
– Не удалось. Кораль слабый, поставлен давно, тугутки проломили изгородь. Вся работа напрасно…
Юрия никак не назовешь слабым, он мускулист и скроен крепко, а вот и его умотали олешки так, что чуть добрел до базы. Работа оленевода очень трудна, и в этом тоже одна из причин того, что многие меняют оленеводство на более спокойную и легкую работу в поселке. В оленеводстве почти нет пауз, за отелом следует клеймение, кастрация бычков, выбраковка, перегон с зимних пастбищ на летние и с летних на зимние, а затем перегон оленей к забойному пункту. И так круглый год пастуха палит солнце, мочат дожди, росы, туманы, обжигают морозы. Помимо ухода за оленями, пастухи должны готовить снаряжение – нарты, лыжи, упряжь, палатки, готовить дрова, еду, промышлять попутно зверя и смотреть за собственными оленями, без которых ему трудно прожить с семьей на одну зарплату. Не каждому по нраву такая жизнь. Раньше без оленей эвенку вовсе было не прожить, он поневоле держался за оленеводство, а теперь вокруг сколько хочешь других занятий, и более легких, и более интересных, и более сносно оплачиваемых.
Из отдаленного стада – километров за пятьдесят – на базу приехал пастух Николай Кини. Этот путь он проделал на нартах за семь часов. Путь был трудный – появилось много наледей, пришлось их обходить, промочил ноги, да и нарты обледенели. Он вошел в избу, быстро переобулся и занес постель. Расстелив на полу оленьи шкуры, уселся на них отдыхать. На вид ему лет пятьдесят, худощавый, и к сильным людям его никак не причислишь: узкоплечий, под красным заношенным свитером угадывается костяк, но отнюдь не мускулатура. Однако человек он энергичный, делает все сноровисто, быстро навесил оленям чонгои- колодки, чтоб далеко не разбредались, поставил в ряд нарты, переложил имущество на одну, чтоб было в куче, столь же быстро, без лишних проволочек, устроился отдыхать. Так всегда поступают истинные таежники, не ожидая, что кто-то другой им создаст условия для отдыха. Полулежа на оленьих шкурах и покуривая сигаретку, он беседовал с Юрием и Лысенковым о том о сем, посмеиваясь между прочим. С удлиненного скуластого лица с едва заметной бороденкой не сходила улыбка.
Его лицо мне показалось не типичным для эвенка, и я спросил его, откуда он родом, уж не с Амура ли? Нивх?
– Вы не совсем угадали, – оборачиваясь ко мне, ответил Кини.- Я негидалец, жил во Владимировке, на Чукчагире, одно время работал на прииске Афанасьевском, потом перешел в Маго.
– Как же вы сюда попали?
– Жене врачи посоветовали сменить климат, вот и решил податься на Север. Ничего, освоил и оленеводство, а к рыбалке и охоте привык с детства…
Я бывал на Чукчагирском озере, археолог Молчанов делал там на месте старого стойбища у подножия сопки Караульной раскопки, нашел много черепков, которые говорили о том, что люди жили на этом месте много тысяч лет. Однако сами негидальцы относят время своего появления на Чукчагирском озере лет за семьсот-восемьсот до наших дней. У них существуют легенды о том, что они пришли на озеро от Байкала, где гоняли оленей, но потом вынуждены были покинуть родные места из-за родовых распрей. Много дней они шли на восток, пока не достигли озера. Здесь было много рыбы, всякого зверя, и они решили, что лучшего им не найти. Постепенно рыболовство и охота вытеснили у них оленеводство, да и ягеля близ Чукчагирского озера не было, тут паслись стада сохатых, повсюду росла их любимая трава – вахта-трехлистка. Мне рассказывали, что даже в тридцатые годы нашего столетия, взлезши на высокую лиственницу, или с сопочки можно было враз насчитать до тридцати-сорока сохатых, бродивших по мари.
Негидальцев очень мало, живут они в одной деревне Владимировке в районе имени Полины Осипенко, на Амгуни.
– В Маго я работать нанимался, – смеясь, говорил Кини, – меня начальник отдела кадров спрашивает: "Что-то я такой народности не знаю?" – "Откуда, – отвечаю ему, – вы могли знать, когда я – тринадцатый…"
Кини приехал за продуктами и товарами, утром он набил ими несколько сумок, потом разыскал оленей, запряг их и подался в обратный путь. Пятьдесят километров на Севере – не расстояние.