* * *
Чирков переговорил со своим начальством, и те ему заявили, что никого послать к нему на помощь не могут, в отделах пусто, все мужчины по командировкам. Договаривайся, мол, на месте с артелью. Должны помочь.
– Надо идти и самим смотреть перевал, – сказал я. – Нет ничего хуже, как докладывать о результатах командировки с чужих слов: тебе сказали, что перевал непроходим, а он окажется хорошим, и наоборот. А посмотришь сам и будешь спокойным. Не зря говорится: свой глаз – алмаз, а чужой – стекло. Да и ходьбы тут немного – дня на три-четыре. Справимся. Вот только оружие попросить не мешало бы. Вдруг медведь…
Кажется, я убедил Чиркова, он согласился с моими доводами: пойдем, посмотрим! Глазомерную съемку сделаем, крутизну склонов замерим, легенду дадим подробную.
Но идти пока некуда, сыплет дождь, а в такую погоду лучше сидеть и не соваться в лес без крайней нужды, если не хочешь нажить себе неприятностей, вроде воспаления легких или какой другой хворобы.
Лишь к вечеру наметился перелом в погоде, над сопками образовалась щель и в нее хлынул свет зоревого неба. Облака расползались, будто простыня, изъеденная кислотой. Лишь острые пики вершин еще были обложены туманом и не хотели открываться взору. Особенно полагаться на погоду не приходилось, потому что рядом находилось море и в любой час все снова могло затянуть туманом, но мы пересмотрели свои вещички: все, без чего могли обойтись в трехдневном походе, отложили.
С утра ничего понять было нельзя – с моря гнало низкий туман, и, что откроется, когда он поднимется, сказать было трудно. Однако мы решили собираться, Разин не отказал нам в продуктах на дорогу. Когда я пришел к повару, он повел меня в склад и начал совать мне консервы, хлеб, сахар в таком количестве, словно мы уходили на полмесяца. Идешь в тайгу на день, запасайся на неделю, – говорил он, однако я надеялся, что в пути нас ничто не задержит и от лишнего отказался.
Оказалось, что у нас нет котелка. Мы взяли двухлитровую консервную банку, которой кто-то черпал из бочки солярку, обожгли ее на костре, а затем оттерли до блеска песком и золой. Приделали к ней проволочную дужку. Котелок получился на славу. Дело оставалось за оружием. У меня был маленький, почти игрушечный топорик, чтоб срубить палку для палатки, а у Чиркова для этой же цели большой нож. Что медведи могут нам встретиться, мы почти не сомневались. На Охотском побережье этот зверь еще водится в достаточном количестве. Утешало лишь то обстоятельство, что в летнее время зверь найдет, чем поживиться, и не станет нападать на безобидных путников. К тому же, как правило, зверь всегда старается уйти от человека по-хорошему. Если б не было исключений, то можно было бы и не беспокоиться.
Чирков попросил у Разина карабин, но тот ответил, что не может оставить участок без оружия. Много ли, мало ли, но здесь временами хранится металл. Мы знали, что помимо карабина на участке имелись наганы, но, получив отказ, просить больше ничего не стали. Обойдемся. Нет так нет. Будь на месте Разина любой другой человек, он поступил бы так же, потому что за оружие спрашивают строго, а мы были к тому же посторонними людьми на участке, могли утерять его, утопить в речке – мало ли что могло еще с нами случиться, и он не хотел рисковать. Если б еще он отправлял своих людей в тайгу, – другое б дело, а мы шли сами, по своей доброй воле, и никакой ответственности за нас он не нес. Мы это понимали.
Нам советовали взять с собой пса, – их бегало на участке несколько, но нам рекомендовали более старого Фому, говорили, что этот пес надежный, в беде не бросит, хотя и начисто глухой. Мы решили, что поскольку без оружия, да еще с глухим псом, мы скорее можем попасть в беду и отказались. Пес мог запросто навести на нас медведицу, а с ней шутки плохи. Уж лучше без него.
К складу с горючим шла машина, мы втиснулись в кабину и покатили. От склада к перевалу было ближе километров на десять, и пренебрегать таким расстоянием при бездорожье не следовало. Шофер – высокий тридцатилетний мужчина, – здесь кого ни возьми, все принадлежали к этому зрелому возрасту, – Соколов Дмитрий Иванович, с улыбчивым смуглым лицом, привычно крутил баранку, нимало не беспокоясь, что машину кидает на ухабах. Тяжелые темные руки с ороговевшими на ладонях мозолями спокойно лежали на баранке, без видимых усилий поворачивая ее вправо-влево. Дорога шла через перемытые отвалы, грядами лежавшие поперек ключа на ширину в сотню метров. Глядя на следы, оставленные старателями, диву даешься, сколько земли им пришлось перевернуть и перемыть, чтобы дать килограммы металла.
– А что, Дима, – обратился я к шоферу, – ты не из амурских ли казаков случайно? Такой же смуглый, скуластый.
– Что вы! – Он смеется, показывая полный набор белых зубов. – Я соловей курский. Там родился в сороковом году. Отца на фронт забрали, а мы с матерью – нас двое у нее было – в деревне оккупацию пережили.
– Какая же судьба тебя на Север забросила?
– В армии тут неподалеку служил, да так и остался в этих краях. Должность у меня еще до армии была – шофер, да и в армии пришлось баранку крутить, так что с северными условиями успел ознакомиться. Восемь лет стажу работы на Севере, второй класс имею. Перед старательством работал в Аяне, там с артелью и познакомился. В январе этого года пришлось дорогу на Томптокан пробивать. Пятьсот девять километров – ни избушки на пути, ни поселка. Тайга, сопки, наледи. Реки которые позамерзли, которые нет. Морозы жмут – под пятьдесят градусов, чуть в наледи стал, тут же вмерзнешь так, что потом трактором не сорвать. Иной раз так дергают, что душа болит: ну, думаешь, все, пропала машина, порвут раму! У нас машины марки "Урал", они себя хорошо зарекомендовали в условиях Севера. И по реке жмешь, вода чуть ли в кабину не заливается, – ничего, и на крутизну хорошо лезет, и по курумникам жмет. Добрая машина.
Придерживая одной рукой баранку, он другою полез за куревом, но ни у кого не оказалось поблизости спичек, и он, пожевав сигарету, выплюнул ее.
– Дорогу пробивали целым караваном машин. Впереди бульдозеры, тракторы с будками, чтоб можно было обогреться и поспать. В машинах дремать категорически запрещалось, потому что если ветер тянет сзади, то часть газов проникает в кабину, и тогда можно угореть и дать "дуба". Спали мы в будках. Снарядили нас в эту дорогу основательно. Каждому в машину запас еды, горелку для подогрева пищи, сапоги, валенки просторные, тапочки, теплую одежду. Чтоб, если пришлось в наледь или в воду выскочить, тут же мог переодеться и переобуться. У меня случалось не раз, пока под машиной возишься, спиной примерзнешь. Всякое бывало в пути: и в заносы попадали, и в наледи вмерзали, и зверя всякого встречали. Нигде таких гор не видывал, как на Джугджуре. Вот бы вам, как художнику, побывать на Джугджуре зимой! Вот уж где картины так картины…
Я слушал и вспоминал, как много написано о десятидневном переходе батальона строителей из Хабаровска в Комсомольск, и возразить тут нечего: переход действительно героический, потому что совершали его в декабрьские злые морозы. Строители нового города ждали эту подмогу, и люди понимали это, шли от зари до темна, чтоб только скорей. Провести машины с грузом по бездорожью, по камням, наледям, через снежные заносы и бураны, через трудный даже для пешехода Джугджур в десятки раз труднее, тут требовались усилия сплоченного коллектива, а в одиночку нечего и думать о преодолении такого пути, однако это расценивается сейчас как рядовое дело. Север! Здесь каждый шаг граничит с подвигом, с геройством, но кто и когда об этом расскажет?… Разве старатель, подвыпив, разоткровенничается?!
– Один раз ходили по этой дороге? – спросил я.
– Какое – раз! Три. Первый рейс занял полтора месяца, а второй и третий – поменьше. Дорога, какая ни есть, все ж пробита. Третьим рейсом возвращались уже в мае, реки распустились, так по воде жали. Успели. Гляньте-ка, наш Фома бежит!
В самом деле, стороной бежал белый пес, стараясь не отставать от машины.
– Фома! Фома! – высунувшись из кабины, закричал Дима и, засмеявшись, махнул рукой: – Ни черта не слышит!
Склад с горючим располагался на большой поляне, среди леса. Дима сбросил с машины порожние бочки и уехал. Мы остались одни. Дело близилось к вечеру, идти в тайгу на ночь глядя нам не было никакого резону, и мы решили заночевать на месте. Заодно проверим наше походное снаряжение.
Сходили к речке за водой, развели костер, поставили на огонь котелок и тут увидели, что он протекает. Искать новый – негде. Сняли его с огня и начали заново обжимать швы. Кажется, не течет. Снова поставили его на огонь, вскипятили, заварили таежного чаю, не чифира, конечно, но покрепче. Чай пили с пряниками, не торопясь, поглядывая на небо. Облака плыли, не задевая сопок, и была надежда, что дождя не будет.
Вокруг поляны, по лиственничнику, густо рос голубичник, но урожая на ягоду не было, ягодки кое-где. Не видно было и грибов, хотя обычно их на Севере бывает уйма. Особенно груздей, маслят, подберезовиков и подосиновиков. Лет пятнадцать назад мне довелось видеть, насколько щедр бывает Север на грибы. Шли мы от Экимчана – это в Амурской области, самый север ее, на реку Уду. Когда стали подниматься на Селемджинский хребет, то вся тропинка была покрыта грибами, один к одному. Лошади буквально ступали по грибам. Да не какие-нибудь замухрышки, а все ядреные, крепкие, грузди в основном. И так до самого перевала. А начали спускаться и, как отрезало, ни одного. Доводилось видеть и рясную голубику. Эту ягоду, как и бруснику, берут на Севере черпаками, чтоб не по одной ягодке, а сразу – жменю. За день собирают ведер по шесть, а иные мастера и поболее. Вот это ягода!
Палаточка у нас лишь на двоих, легонькая, бязевая, от дождя защита плохая. Настелили мы под бок веток, легли, одним суконным пиджачком укрылись. Напарник мой выехал налегке, даже пиджака не взял, видно, крепко надеялся на свою прошлую закалку. Часов до двух спали хорошо, – это я про себя, я могу спать как сурок, только голову на полено или на кочку положил, и готово, сплю. Мой напарник мучился с вечера бессонницей, а перед утром его начал донимать холод. Это здесь, в долине, – подумалось мне, – а что будет в горах, тде лежат по распадкам снега? За палаткой все вокруг отсырело, а в палатке комары. Видно, высоковато ее поставили, вот и набились из-под низу.
Утром мы бодро позавтракали, разогрев на двоих банку консервов, и в путь. Сначала шли по тропке, среди веселого лиственничника. Внизу шумела речка Мамай, не очень широкая, с зеленоватой прозрачной водой: все камушки на виду. Галька на отмелях, выбеленная дождями, водой и солнцем, чистая, и река от этого выглядела нарядной. Этому способствовало яркое солнышко, с утра поднявшееся над рекой, затянутой туманной кисеей.
Тропа идет по самому краю террасы, возвышавшейся над руслом метров на пятнадцать. Под ногами песок, хвоинки, мелкий голубичник да ягель, идти приятно. Из растительности лиственница – наш сибирский дуб, – не очень высокая, береза белая и другая – мелкая, в полчеловеческого роста, Миддендорфа, ее листики любят ощипывать летом олени. Кое-где, куртинками, стелющийся кедр-стланик. Не любит он низких и ровных мест, его ареал в среднем поясе гор, по каменистым россыпям-курумникам. Приспособился он и к морозам, и к ветрам, и к многометровой толще снегов. Ствол у него вырастает едва на полметра от земли, сантиметров до двадцати в диаметре. Дальше ветки растут по-над землей, не поднимаясь выше, чем на полтора-два метра.
Ветки густо переплетаются с ветвями соседних деревьев, образуя труднопроходимую древесную сетку. Перешагивать через ветви – высоко, под ветки не подлезешь, многие стелются прямо по камням. Идти по веткам тоже невозможно, то и дело оказываешься на ветке верхом. Лучше всего стланик обойти стороной, в крайнем случае – надо рубить через него проход, но до пота, и лямки начинают врезаться в плечи, хотя груза вроде и немного: палаточка, суконный пиджак, этюдничек с красками, топорик, плащ, теплое белье, всякий шурум-бурум. У моего спутника рюкзачок поменьше и полегче, но он и по комплекции меньше меня, и хотя он помоложе, я не решился предложить ему часть моего груза. Идет он ровно, вроде бы не спеша, но довольно быстро. Фигурой сутуловат, плечи покатые, не особо широкие.
Долина Джулгункита много уже, чем у Мамая, крутобокие сопки подступают с обеих сторон. Речка то оставляет небольшую долинку, то вдруг прижмется к самому откосу сопки, и тогда приходится лезть по крутизне. С рюкзаком это очень несподручно, но и по реке не пойдешь – воды по пояс, сразу в костях заломит. Падение реки довольно большое, вода ярится у валунов и шумит неумолчно. Только реку и слышно.
Идти трудно, много валежника, зарослей ольхи по низинам долинки, да и травы высокие, а среди них комарья – не счесть. И вдруг – тропинка, и земля посуше, потверже, и вместо ольхи сырой – лиственница, а между деревьями голубика и даже кустик смородины.
Однако здесь и глядеть надо построже, того и жди на мишку напорешься, он тоже такими тропками любит хаживать. Это мне известно.
Только подумал об этом, как Петро (так я спутника зову) остановился и молча на кучу показывает. Только что мишка тут побывал. Чуть дальше – валежинки перекинуты, камни перевернуты, это он муравьев да улиток искал.
Вот тут мы сразу и затревожились, пошли чуть не на носочках, пружиня шаг, чтоб не хрустнуть невзначай веткой да не привлечь к себе внимания. Если зверь пасется где рядом или отдыхает, ну и пускай себе на здоровье, а мы пройдем тихохонько. Хоть мы и храбрые, – в этом нет никакого сомнения, иначе нас и на веревке в лес не вытащили бы, сидели бы мы со старателями, чаек попивали да слушали их байки, – пошли в медвежье царство без оружия, только полагаясь на порядочность зверя, но лучше бы нам не встречаться с владыкой северных лесов, не искушать судьбу. Это уж потом, когда встреча останется позади, можно будет и усмехнуться, и эдак небрежно сказать при случае: мол, встретились с мишей, поговорили о том о сем. А сейчас идем и уши, как у зайцев, на макушке, туда-сюда, ловят каждый шорох, и дистанцию выдерживаем, как в строю.
По сторонам багульник растет вперемешку с голубикой, и куртинки стланика, и очень этот стланик нехорош тем, что густой и не проглядывается, а может, именно за этим кустом нас миша и подкарауливает.
Петро как шел, так и застыл с поднятой ногой, руку к уху, уловил какой-то шорох, я застыл тоже на одной ноге.
– Показалось, – промолвил Петро и сделал шаг вперед.
И в этот момент из-за куста стланика, как раз между нами, вышел мишка. Шерсть на нем бурая с сединкой, пышная, колышется при движении, как на ветру, морда симпатичная, без оскала, видно, шел зверь без всякого злого умысла и натолкнулся на путников и еще сообразить сразу не может, хорошо это или плохо.
– Петро, медведь! – выдохнул я и замер на месте. Петро обернулся, сразу увидел мишку, ибо до него метров пять-шесть, не больше. Все это быстро и неожиданно: что можно от зверя ожидать, и сообразить еще не успели, а мишка на месте крутнулся и – ходу! И кто это придумал про медведя такую нелепость, что он-де неуклюж, увалень и прочее? Да грациозней медведя и зверя не сыщешь!
Хоть он и порядочный ростом был, и упитан хорошо, и весом сотни на полторы килограммов, а через кусты и валежины идет, будто гибкая ласочка, ни треска, ни хруста, и движения гибки, как у хорошей балерины.
Скрылся, а мы вздохнули облегченно: ступай себе подобру-поздорову, гуляй на просторе!
– Вот видите, – сказал Петро, – я сразу его услышал. Вроде чьи-то шаги. Не испугались?
– Не успел, – сознался я. – Ко мне это поздно приходит, еще на войне заметил, реакция замедленная. Зверь молодой, годиков трех-четырех, сытый. Такой не тронет…
– У меня нож наготове, вот он. – Петро откинул полу, указал на нож. – В случае чего, буду ножом отбиваться…
– Что вы с ножом сделаете, – усмехнувшись, сказал я. – Только раздразните сильней разве…
– Э, не говорите, – живо возразил Петро, пристраиваясь рядом, чтоб я его лучше слышал. – У нас один геолог перочинным ножом медведя зарезал. Его за это потом премировали. А еще был случай, что геолог на маршрутной тропе повстречался с медведицей. Она к нему кинулась, и на его счастье между ними не то валежина, не то камень оказался, и она его с наскоку не сбила. Парень шел без оружия, образцы в мешке нес да молоток геологический в руках. Он и хватил эту медведицу по черепу молотком, а со страху силы в руках прибавляется, это уж всегда. Хватил, а потом бросил мешок с образцами и молоток свой и деру на табор. Прибежал, рассказывает, так, мол, и так, медведица чуть не задрала, пришлось все кинуть. Пошли туда, смотрят, а медведица мертвая. Он ей молотком череп просадил…
Постепенно прошло волнение от встречи, замолкли мы и потянулись гуськом по тропке, благо, что она как раз туда тянет, куда и нам надо. Наверняка эвенки оленей гоняли из-за хребта к морю. Раньше они такие перекочевки часто делали, чтоб дать олешкам возможности солью морской подкрепиться, а самим запастись рыбой на долгую зиму. Ягель в этих местах был неплохой. Я говорю "был" не случайно. Был, а нынче почти его не видать, и по склонам на сопках заметны давние гари. От пожаров на Севере не столько лес страдает, сколько оленные пастбища. После огня ягель вырастает не скоро, лет через десять-пятнадцать, а то и вовсе не возобновляется. А люди, которые ныне идут в тайгу с разными экспедициями, не очень-то заботятся о сохранности пастбищ, иным и вовсе наплевать, как будет жить эвенк без оленей, их девиз таков: "Тайга велика, ни черта ей не сделается. Жги ее и с корнем выворачивай. А наше дело гроши заработать хороши…"
По этому случаю припомнилось мне, как год назад, ожидая самолета в аэропорту, вели мы с Василием Степановичем Охлопковым неторопливые беседы и он говорил:
– На производстве порядок твердый: прежде чем допустить к работе, будь добр, сдай экзамен по технике безопасности, распишись, что ты ознакомился с правилами производства, а потом берись за дело. У геологов и лесоустроителей без справки о прививке от энцефалита не берут в экспедицию. А вот о том, как вести себя в лесу, чтоб не портить народное добро, у нас не тревожатся. А ведь каждый пожар – это тысячи на дым. Тем более это опасно у нас на Севере, потому что ягель даже из-под копыта не скоро восстанавливается, а после пожара тем более. Я об этом не раз говорил, почему не требуют такой техминимум от геологов, от всех, кто в лес идет…
И вот идем, встречаем старые стоянки оленеводов, видим на деревьях затески, заплывшие от давности, местами тропу наторенную, а ягеля нет. Не стали бы эвенки здесь оленей гонять, если б корма не было. Был здесь ягель, был…
Идем, а день прямо на редкость, прямо удивительно, насколько хорош. Солнце сияет ласковое, небо бездонной синевы, кучевые облака висят в вышине недвижимо, белые и опрятные, и голубые тени от них заснули на зеленых кручах сопок. Шумит веселая речка в лесистых берегах, торопится к морю, и под ее воркотню дремлют разомлевшие лиственницы. И когда глянешь вдоль ее долины, то видно становится, с какой высоты берет она свое начало, аж оттуда, где бурными волнами вздыбились пепельно-серебристые гольцы сурового Джугджура. Будто алмазы в короне великана, сверкают языки снега на крутых изломах хребта, и влажные облака своими боками осторожно протирают пыль на их ослепительных гранях.