Петр задерживался где-то, и я решил пойти ему навстречу, к спуску в Батомгу. Под горку идти было легко. В конце пути я опять посвистел и покричал, и опять не получил ответа. Мною овладело беспокойство, воображение нарисовало страшную картину: торопясь, он поскользнулся на мокром камне и лежит теперь где-нибудь с переломанной ногой, рукой или ребрами. Где его искать? Разве в состоянии его отыскать я один? Надо немедленно возвращаться к пику, где мы оставили свои рюкзаки, и ждать его там. Если до ночи не придет, значит, беда, значит, надо все бросать и бежать на прииск за помощью. Ночь не ночь, а пойду по водоразделу, там чисто, и к утру я буду у речки Мамай, а уж там до склада рукой подать. Охваченный тревогой за спутника, я буквально пролетел несколько километров по курумнику, не замечая неудобств пути. Лишь спустившись в седловину, от которой было километра два до нашего пика, я заметил, будто там среди камней что-то шевельнулось. Я присел, чтобы понаблюдать и немного отдышаться. У подножья пика к небу протянулась тонюсенькая струйка дыма. На душе у меня отлегло, будто свалился тяжелый камень: Петр на месте, мы с ним где-то разминулись. Я побрел к табору не спеша, отдыхая от пережитых волнений. И сразу в ноги кинулась усталость, которой раньше не замечал.
– Ты почему меня не ожидал? – этим вопросом встретил меня Петро. – Я обежал вокруг камней, вернулся, а тебя нет. Кричал, кричал, не отзываешься. Кинулся тебя искать – нигде нет. Я уж решил, если не придешь, бежать на прииск за помощью. Шутка ли, потерять писателя, позору потом не обобрались бы…
– Я тоже тебя искал, – ответил я. – Тоже думал бежать за помощью.
– Ладно, пей чай, я уже, – сказал Петро. – С этими поисками потеряли столько времени понапрасну, уже могли бы к дому подходить.
– Куда спешить, там нас никто не ждет. Вот спустимся к каменной бабе и там заночуем. А потом хребтом, по ровному, дойдем в два счета…
– Кстати, знаешь, – перебил меня Петро, – когда я тебя искал, на меня из-за камней вышло стадо снежных баранов, штук шесть. Посмотрели на меня и подались. Будь даже простое ружье, можно было убить одного, рядом были…
– Снежные бараны?! – и тут я понял, чьи следы все время нам попадались на каменистых россыпях, и все стало на место. Конечно же, здесь их пастбище, здесь они едят и пьют, а отдыхать поднимаются на неприступные останцы или в "каменные города" на самые высокие вершины.
Мы подались к каменной бабе, чтобы там внизу стать на ночлег. Ровный склон, по которому, как нам казалось, можно было ехать на легковой машине, оказался в курумниках и зарослях стланика. Как хорошо, что мы не обманулись его видом издали и прошагали по нему!
Чем ближе, тем огромнее вырастала каменная баба. Близ нее на прогалку выскочили олени. Так мне показалось в первую минуту. Но, приглядевшись, я понял, что ошибся. У переднего, высокого на ногах, голова была увенчана тяжелыми загнутыми в калач светлыми рогами. Снежные бараны! Рядом с бараном остановились две овцы, такие же высокие и бурые, как и самец, и маленький ягненок, едва по колено самцу. Он повторял все движения вожака. Вожак притопнул ногой, и ягненок тоже. Вожак сделал несколько прыжков и остановился, повернув к нам голову, и ягненок скопировал эти движения. До баранов можно было добросить камнем, но мы не стали их пугать и дали им спокойно удалиться.
Мне стало как-то легко и привольно на душе: как хорошо, что есть еще на земле места, где можно увидеть диких животных в их стихии, понаблюдать за ними, полюбоваться на них! Разве сравнишь грацию живого зверя с обмякшей, окровавленной тушей убитого? Нет. У охотника лишь одно волнующее мгновение, когда он берет зверя на мушку и нажимает на спуск. Все остальное – мясо, шкура – это скучная проза жизни. Но даже и это единственное мгновение восторга он эгоистически забирает себе, не позволяя другим насладиться подобными чувствами. Когда-то охота была жестокой необходимостью, без которой не прожить. Сейчас условия изменились, и этические взгляды на охоту стали другими. Охота должна быть строго регламентирована, потому что беспорядочно звучащие выстрелы могут нанести животному миру непоправимый ущерб. Порой мы по-обывательски смотрим на зверя: подумаешь, баран! Что он есть, что его нет. И не представляем, что, стреляя, лишаем себя волнующих встреч с животными и наносим материальный урон хозяйству своей страны. Ведь, скрещивая горных баранов с домашними овцами, у нас уже вывели новые породы устойчивых к суровым условиям обитания животных. Быть может, пройдет лет пятьдесят, и на склонах безлюдного ныне Джугджура будут пастись отары гибридов – потомков нынешних снежных баранов, но уже послушных воле человека.
Мы обошли бабу вблизи. Плосколицая, с огромной головой, она незряче уставилась на хребет и кривит рот в ухмылке, В углублении между ее грудями можно было поставить нашу палатку, здесь не достал бы нас дождик, но было тягостно сознавать, что над тобой виснут сотни тонн камня, готового обрушиться в какой-то момент. Камень был в прожилках, и Петро указал мне на вкрапления коричневых зерен и сказал, что это гранат, тот самый, что так романтически описал Куприн, что он бывает разного цвета, но ценится только чистый, а не такой, как здесь, ржаво-коричневый.
Мы поставили палатку в пятидесяти метрах от каменной бабы, развели большой костер и положили в огонь камень. Пусть греется, когда будем ложиться, мы его вкинем в палатку и будем спать, как с печкой. И действительно, едва мы его вкатили, как в палатке густо запахло горячей хвоей, будто в предбаннике, и мы блаженствовали часов до двух ночи, пока камень не остыл.
Утром я написал этюд с этого причудливого нагромождения камней, написал при хмурой погоде, наспех, потому что накрапывал дождь. Мы подались домой, придерживаясь водораздельного хребта. Ключ, по которому поднимались к перевалу, остался далеко внизу, а потом и вовсе скрылся из виду за склоном сопки.
Мы прошли мимо каменного "города", и впечатление было такое, что это покинутый людьми город, вроде старых крепостей на Кавказе, что за крепостными стенами еще таится неведомая нам жизнь, хотя мы знали, что это всего лишь останцы – результат ветровой эрозии, след губительных вьюг и ураганов, работа воды, которая при замерзании в трещинах, словно клиньями, разваливает скалы.
У подножия "города" отдельно стояла глыба, издали напоминавшая лягушку-царевну, сидит на постаменте и на голове у нее корона. Прошли немного, и новое диво – прямоугольная глыба в виде сакли с плоской крышей. Стоит совершенно обособленно, на чистом месте, и только развесистой чинары не хватает для полной иллюзии.
На утрамбованной поверхности хребта повсюду белеют иссохшие кости стланика. Это след губительного пожара, уничтожившего и травы, и ягель, и древесную растительность. По толщине ветвей можно судить, что здесь рос непроходимый стелющийся лес, а теперь осталась голая каменистая россыпь. И такой она будет оставаться еще десятки лет.
Водораздельный хребет идет почти без понижения. Только ближе к Мамаю начинаются крутые перепады: метров на триста вниз и на сто вверх. Пройдем немного, новый перепад. Теперь идти приходится лиственничным лесом с густыми зарослями молодняка и ольховника, одолевая нагромождения беспорядочно нападавших лесин. Порой чаща такая, что не видно перед собой и на три шага. Вот где легко наткнуться на отдыхающего медведя и даже сил не хватит, чтобы от него бежать.
Самые последние спуски настолько круты и в таком буреломе, что нам пришлось буквально сползать по ним к реке. В бурливом Мамае прибавилось воды, и мы перебрели его по пояс. На косе разделись, выжали из одежды воду, попили чаю. У нас оставались нетронутыми консервы, две булки хлеба, лапша, крупы. А пути конец, до склада километра четыре-пять, по тропе пройти – пустяки. И хорошо, потому что сапоги мои развалились, один каблук потерялся вовсе, другой едва держался на одном гвозде.
На складе стояла готовая к отходу машина. Мы замахали руками, закричали, и шофер Дима нас увидел, обождал.
– Ну как сходилось? – встретил он нас вопросом и широкой улыбкой. – Медведя видели?
– Видели. Только отошли от склада, и он тут как тут. Поговорили, ручкой ему помахали и разошлись! – отвечали мы весело, и нам самим все теперь казалось только забавным приключением, не больше. – Интересовался, какой счет у Спасского? Уравнял с Фишером или нет?
– А вы что? – смеется Дима.
– А что мы. В тайге ни радио, ни газет, сплошное безобразие. Сами ничего не знаем.
И Дима, уже сидя в кабине, повторил то, что говорил раньше.
– Сейчас не то. Вам бы надо посмотреть на Джугджур зимой. Честное слово, не пожалеете. Приезжайте, я вас в кабину к себе возьму. Поохотимся…
Кто его знает, может, Дима и прав: мы видели только улыбку Джугджура и не знаем, каков он в гневе, когда обрушивает на путников снежные лавины и морозный ураганный ветер, когда засыпает распадки восьмиметровой толщей снега, в которой скрываются столбы линий связи. Может, действительно надо наведаться сюда зимой? Но загадывать наперед рано.
На участке собралось начальство – Туманов, Топтунов. Узнав, что мы встречались со зверем, более экспансивный Туманов горестно взмахнул руками:
– Ну неужели вы не могли взять оружие? Взяли бы карабин в конце концов! Разве можно так рисковать…
Мы переглянулись и усмехнулись. Ладно, промолчим. А на душе тепло: какая ни есть, а забота, и она радует нас.
Туманов берет меня за плечо и, заглядывая в глаза, говорит:
– Извините, в суматохе я даже не успел с вами познакомиться.
– Вам было не до меня, – ответил я. – Удалось ли снять плашкоут с камней?
– Сняли. Часа в два ночи, в самый прилив сняли. Пришлось организовать все районные катера на помощь. Тонн пятьдесят горючего откачали, чтоб облегчить плашкоут.
Наш милый и улыбчивый доктор Олег Михайлович посоветовал принять баню, ее недавно истопили, есть горячая вода. Мы побежали в баню. Еще в предбаннике на нас пахнуло теплом и приятным банным духом. Петро разделся первым и юркнул в моечную, а я задержался с раскисшими от воды сапогами и вошел туда, когда он уже лил на себя воду.
Глянув на его фигуру, я обомлел: вместо щуплого мужчины передо мною был атлет, весь перевитый мускулами. Особенно выделялись мышцы спины и плеч, мускулы бугрились на боках и на животе, обвивали тугими жгутами сухие ноги. Заметив мой удивленный взгляд, Петро, словно бы извиняясь за обман, сказал, расправляя грудь, отчего плечи поднялись и стали особенно широки:
– По виду никто не думает, что я сильный. А я имею второй разряд по тяжелой атлетике и одной рукой могу поднять вас. У меня строгий режим: утром зарядка, плотный завтрак. Для тренировки мускулов ног я по нескольку раз приседаю со стокилограммовой штангой в руках…
– Так какого же черта ты молчал! – сказал я. – Ты мог запросто взять этого паршивого медведя и шмякнуть его об землю, если б ему вздумалось кинуться на нас…
– Мог бы, – невинно согласился Петро. – Зимой я купаюсь в проруби…
– Ну вот, а я боялся тебя перегрузить и простудить и всю дорогу потел и нес палатку. Надо было на тебя взвалить и свой рюкзак…
Я в сердцах сплюнул, потом махнул рукой и рассмеялся. Что толку сердиться, когда сам прошляпил и не воспользовался возможностями спутника!
Все-таки нам повезло, что дождь не застал нас в горах, а разошелся только ночью, когда мы были уже под крышей. Он шумел всю ночь, и к утру ключ вздулся и бурлил возле поленницы дров. Несмотря на непогоду, работа не прекращалась ни на минуту, бульдозеры продолжали подталкивать пески к приборам.
Во время завтрака в столовую зашел Туманов и громко поздравил сидевших за едой старателей:
– Поздравляю. Сегодня артель выдала рекордный килограмм. Еще немного нажать, и план мы выполним. Не сбавлять темпов…
К сообщению рабочие отнеслись сдержанно, словно иначе и быть не могло. Здесь и без того каждый работал не щадя своих сил и не давал пощады другому, не знал снисхождения к слабому. Слаб – уходи. За слабого никто работать не будет. Эти отношения между людьми я уже уловил. Даже в первый вечер, за чаем, узнав, что я литератор, рабочие интересовались преждевсего материальной стороной этого дела: сколько платят за книгу? А один, рослый кавказец, с черными усами и горящим взглядом, бульдозерист, шутя предложил: "А ты поручи мне издавать твои книги, я им быстро пробью дорогу". Я ответил, что меня этот вопрос не очень волнует: хорошая книга сама пробьет себе дорогу к читателю и времени не боится. А о плохой не стоит заботиться.
Выходя из столовой вместе с Тумановым, я поинтересовался, не из одесситов ли он.
– Что вы, – ответил он, засмеявшись. – Какой из меня одессит! Я сам из Приморья. Во Владивостоке окончил мореходное училище, плавал, потом попал на Колыму. Там и познакомился со старательским делом.
– Кто и как вас выбрал в председатели артели? Или на эту должность назначают?
– Даже не знаю. Дело в том, что мне и пришлось создавать эту артель. В Магаданской области по всем приискам у меня знакомые, многих оттуда пригласил, те в свою очередь других, за кого могли поручиться, что они не подведут в работе. Впрочем, потом меня выбрали, было собрание артели…
– У вас профсоюз, партийная группа?
– Знаете, мы работаем по уставу артели. Сам я беспартийный. Топтунов и Разин тоже, но в артели есть несколько коммунистов, они на учете в партгруппе комбината…
Пока мы ходили на перевал, на участок прибыл топограф артели Александр Никодимович Рудковский, шустрый старичок с хохолком жиденьких волос на голове, пшеничными выгоревшими бровями и озорным взглядом выпуклых голубых глаз. Он небольшого роста, очень энергичный, и по виду нельзя было сказать, что ему уже шестьдесят три года. В артели он исполнял должность маркшейдера. Он свыше сорока лет работал в системе "Приморзолото", вышел на пенсию, но еще не хотел сидеть дома. Сам он был из Хабаровска, там оставалась его семья, а он пока мотался по участкам артели.
Маркшейдер нарезает участки для промывки, замеряет объем выполненных работ, контролирует качество промывки. Он хотел побыстрее подготовить фронт работ, чтоб не тратить много времени при топографической съемке, тут же принялся забивать колышки, вешки. Какое-то деревцо ему мешало, закрывало вешку: Рудковский принялся сечь его топориком – и рубанул себя по коленке.
Доктор Олег Михайлович зашил рану, наложил тугую повязку и приказал ему с неделю лежать. Но таких, как Рудковский, не уложишь, если они в состоянии двигаться. Когда я зашел вслед за Тумановым в конторку, Рудковский, как скворец, – он своим длинным носом, сухими ногами, щуплым телом напоминал птицу,- скакал на одной ноге по комнате и даже пытался сплясать, но когда одна нога перебинтована и вытянута палкой, это не так просто, и Рудковский, засмеявшись, оставил свою затею.
Увидев Туманова, он тут же вступил с ним в оживленный разговор относительно положения дел на других участках. Вопросы были технического характера: как идет промывка, много ли еще остается разведанных площадей, ориентировочные запасы на них и что где необходимо из оборудования. Добыча золота, учет и прочее не для посторонних людей, и я не вникал в эти разговоры. Лишь когда они кончили говорить, я спросил Рудковского:
– Как с ногой, надолго вас приковали?
– Э-э, ерунда, – отвечал он, – еще денька два попрыгаю, потом начну работать. Уже не болит. А как вы сходили?
– Ничего. По-моему, перевал для зимника подходящ. Конечно, без расчистки и кое-каких работ не обойтись.
– Зверя не встречали? – и, узнав, что видели, принялся рассказывать о своих встречах: – Я с медведями сталкиваюсь часто. Главное, его не испугать, тогда он не бросится. Года два назад было. Иду по тропе и вижу медведицу: роется метрах в пяти от линии, а мне идти по ней. Остановился, тихонько так говорю: "Ты что тут делаешь?" Вскинулась на задние лапы, носом воздух тянет, осматривается. И рядом с ней, как пенек, медвежонок. Тоже встал, смотрит, ну ребенок, и только. Опять говорю: "Ты что, не слышишь, что ли? С тобой ведь разговариваю". А сам на всякий случай пистолет достал, взвел. Черт ее знает, какой фортель она выкинуть может. Медведица села, медвежонок тоже, на меня уставились. "Долго сидеть думаешь? Мне же идти надо, ты что, не понимаешь?" Смотрю, пошла. Я ей ручкой вслед помахал: счастливо, мол! Метров десять отошла, опять остановилась, оглядывается. Я им опять помахал: иди, иди! Ушли. Знаете, – продолжал Александр Никодимович, – я зверей никогда не стреляю, мне их жалко, им и так проходу даже в тайге не дают. Спокойно поговоришь с ними, и они уходят. А недавно шел через покинутый поселок геологов. Смотрю, медведь. Там горбушу коптили и бросили, так он этой рыбой лакомился. Здоровый, чертяка. "Эй, ты что тут делаешь?- говорю. – Отойди, пожалуйста, дай мне пройти…" Отошел…
Исчерпав "медвежьи" истории, Рудковский принялся мне объяснять разницу между вашгердом и элеватором, у кого какая производительность и потребность воды. Мне это было много интереснее, потому что "медвежьих" историй я и без того знал немало.
– Эх, вам бы надо побывать в Томптокане на Веселом. Вот где порядок. У каждого дизелиста будочка, там у него всегда горячий чай, чисто, хоть в тапочках работай. Идешь, зовут: "Александр Никодимович, заходи чайком погреться!" Не то что здесь: в резиновых бахилах не подступишься к прибору. Вот начнутся холода, каково будет смену простоять под дождем и снегом. Нет порядка…
Сидеть в конторке без дела было скучно, и я побрел за поселок к приборам. В мастерской шел ремонт дизеля, на улице что-то приваривали к машине и посверкивал огонек. Люди работали сосредоточенно, не отвлекаясь на перекуры и разговоры. На большой площадке возле мастерских, освобожденной от леса и пеньков – все это было сдвинуто бульдозерами на стороны и окружало площадку с трех сторон валами, – в углу валялась гора металлического хлама и гусениц. Трактора "разувались" здесь за месяц-полтора. Песок, галька буквально съедают железо, истирают траки. Сама площадка, предназначенная для стоянки машин, была пуста. Единственная новенькая машина "Урал" была разобрана на запасные части: лучше отремонтировать шесть машин и работать на них, чем ездить на одной, рассудили в артели. Ведь запасных частей тут не достать, да и время не ждет, вот-вот начнутся морозы, пойдет снег…
За поселком работал вашгерд. Дизелист стоял у монитора и ворочал огромным рычагом, привязанным к трубе, через которую подавалась вода под давлением в три атмосферы, направляя струю то в бункер на породу, то под бункер, промывая камеру под перфорированным листом, то на колоду и выход, чтобы там не забивало песком и глиной столы. Был он в плаще и сапогах, темный от масла и копоти, с черными руками. Косынка на голове делала его похожим на пирата из книжки "Остров сокровищ", но выражение кавказского лица выдавало застенчивого, добродушного человека.