– Я знаю, – сказал я. – Но все равно.
– А то пойдите генерала Пиа проинтервьюируйте. Он как раз приедет, – полковник взглянул на свои часы, – часа через два будет здесь. Оригинальный человек генерал Пиа. – Произнося "генерал", полковник иронически улыбнулся.
– Я о нем слышал. Вы ведь имеете в виду этого аркановского генерала?
– Да-да, это человек Аркана. Он им всем раздает генеральские звания. – Шкорич поморщился. Кадровый военный, он терпеть не мог всякого рода добровольцев и не скрывал этого.
– В зависимости от суммы, которую каждый пожертвовал на его гвардию. – Я позволил себе улыбнуться, чтобы солидаризироваться с полковником.
– Хм, Смильчич… – задумался полковник. – Ну езжайте в Смильчич, только не вздумайте там оставаться. К вечеру – домой, в казарму.
– Слушаюсь, полковник!
Шкорич взял из стола пачку дозвол и заполнил одну из них. Я назвал ему фамилии моих спутников.
– А как поедете? – задумался Шкорич. – Автомобили есть, бензина нет.
– Как-нибудь доедем на попутных. Или дойдем.
– Ну идти туда далеко… – Он задумался, как бы что-то вспоминая. – Туда едет "скорая помощь" из госпиталя – подобрать серьезно раненных. Бегите, если успеете.
Схватив дозволу, я выбежал к моим солдатам. И мы побежали к госпиталю. Но увидели "скорую" уже у ворот казармы. Славко успел к "скорой" первым. И они взяли нас на борт.
"На самом деле всё в жизни – приключение. Жизнь чревата приключениями, если вы не боитесь задирать и искушать судьбу", – думал я, сидя рядом с доктором и медсестрой в фургоне "скорой". Йокич и Славко сидели рядом с водителем, автоматы меж колен. В окнах – я поднял медицинскую шторку и теперь глядел в окно – были пустые зеленые горы. Дорога то вдруг проваливалась, тогда фургон летел бесстрашно вслед за дорогой, то взбиралась трудно вверх, и тогда старый фургон дребезжал. "Жизнь чревата приключениями", – думал я. Еще два месяца назад я едва сознавал существование этой горной республики, и вот живу с ними, разделяя их судьбы. А все почему? Я увидел в Париже, как сербские артиллеристы крушат понтонный мост, наведенный хорватскими военными через залив Адриатики. Сколько миллионов французов увидели этот репортаж? Ни один не сорвался с места, не улетел в Будапешт, не отправился автобусом в Белград и так далее…
Они высадили нас у штаба в Смильчиче. Мы предложили им свою помощь при погрузке раненых, но врач сказал, что солдаты им помогут погрузить.
– Если вы сюда ненадолго, то мы можем подбросить вас обратно, – предложил врач.
– Если только у нас будет достаточно места, – грустно уточнила медсестра.
На всякий случай мы попрощались. Это всегда разумно на войне.
Никого из старших офицеров в штабе не было. Я этому даже обрадовался. Старшие офицеры, за редким исключением, никогда не говорят правды, они осторожны, как дипломаты или чиновники. Расспрашивать следует младших офицеров и унтер-офицеров. Они скорее склонны к откровенности и, в отличие от солдат, которые часто не понимают общей обстановки на фронте, более информированны. Было душно, по всем признакам надвигалась гроза. Мы прибрели по пыльным улицам к сараю, где помещалась столовая. Сарай был закрыт, и мы тяжело вздохнули. Мимо пробежал зеленый тощий солдатик, и Славко успел окликнуть его:
– Что было на обед, солдат?
– Чорба! – крикнул солдат.
– Вкусная?
– У нас лучший повар на всем фронте! Из "Славии". Доброволец, – хвастливо бросил солдат и убежал.
Мы стояли и смотрели на висячий замок на столовой.
– Зайдите со стороны кухни, – сказала нам женщина в белом колпаке, тяжело пересекающая улицу. Не то повариха, не то медработник. У нее явно были больные ноги. Она показала нам на тот же сарай, но обвела его рукой.
Мы ее правильно поняли и заторопились к заднему торцу сарая. И вышли куда надо. Там стояла новенькая огромная полевая темно-зеленая кухня и приветливо пыхтела. А возле кухни беседовали два повара в колпаках.
– Кто из вас повар, работавший в "Славии" в 1989-м? – спросил Славко.
– Я! – ответил старший.
– О! – сказал Славко. – Я помню твою чорбу! Что за чудесная была чорба!
– У меня и сейчас чудесная.
– А все ли есть в Смильчиче, что было в Белграде? – спросил Славко.
– Ну всего, что было и есть в Белграде, не может быть в Смильчиче. Сегодня мне пришлось накрошить в чорбу и сарделек, потому что не хватало мяса, но есть оливки, есть лимоны, есть свежайшая зелень, – сказал повар. – Попробуете?
– Будем счастливы, – ответил за всех Славко.
– О вас такая слава, – сказал я. – Я русский, но слышал о вашей чорбе.
– Вправду русский? – удивился повар. – Впервые встречаю живого русского.
Алюминиевые миски обжигали руки. Чорба была действительно хороша. Острая. Отличная.
– Мяса не хватило, – счел нужным повторить повар. – Навар получился, а вот мяса… – Он развел руками. – Ешьте, тут много осталось. Масса бойцов остались на позициях. На сухпайке. Туда не пробьешься. Стреляют, хрваты не соблюдают перемирия.
Мы съели сколько смогли. И побрели к медпункту, довольные. Мы не очень рассчитывали застать там "скорую помощь".
Оказалось, "скорая" стояла у медпункта.
– Во всем повезло, – довольно заметил Славко. – Еще бы выпить достать… – И он мечтательно вздохнул. В это самое время начались сразу: дождь и обстрел.
– Не полностью повезло, – заметил я. Славко отмолчался.
– Подлые хрваты, – бросил Йокич.
Его реплики не отличались разнообразием. Дело в том, что он был молодой парень, вчерашний студент и, может, стеснялся говорить о простых вещах, потому говорил о вещах крупных: хорваты, мусульмане, то есть враги Сербии; любил ввернуть монолог о "православцах", то есть о друзьях Сербии; о солидарности унии православных народов: русских, сербов и греков. Тогда он меня раздражал, сейчас с дистанции в полтора десятилетия я благосклонно оцениваю его как молодого веснушчатого мальчика девятнадцати лет, бледнокожего и стеснительного. В военной форме.
"Скорая", как оказалось, не уехала вот по какой простой причине: одному из раненых понадобилась перед перевозкой простая, но срочная операция. Нужно было приостановить кровотечение, потому что раненый иначе не доехал бы. Пока врач возился, зажимая раненому поврежденные сосуды, прошло часа два. А тут начался артобстрел. Снаряды стали падать как раз на дорогу, ведущую из Смильчича к нам домой, в госпиталь и казарму.
Не нужно представлять, что они падали там как под Верденом. В крестьянских войнах 90-х годов – и война, ведущаяся самопровозглашенной Сербской Книнской республикой, не была в этом смысле исключением – тяжелое вооружение использовалось, но не было основным. В самом начале 90-х воевали еще русским оружием Второй мировой. Мне самому пришлось стрелять из русской гаубицы, рожденной в 1938 году и модернизированной в 1944-м. Больше употребляли минометы. Были и тяжелые минометы. Вот из минометов хрваты и стали обстреливать дорогу из Смильчича.
Если бы не раненые, можно было бы сидеть спокойно и ждать. Тем более что они упорно долбили по дороге. Но раненые не могли ждать. Это была одна из банальных трагических ситуаций войны, когда нужно было всего лишь выбрать из двух зол. Но не обязательно, что именно оно окажется меньшим. Тут никаких гарантий не было. Дождь между тем лил и не хотел остановиться.
Решили ехать окольными дорогами, надеясь, что их корректировщики не станут специально целить в санитарную машину. Нас никто еще раз не приглашал. Славко спросил доктора: "Уместимся?" Доктор лаконично сказал: "Полезайте!" Славко и Йокич опять сели с шофером. Я влез в салон "скорой". Раненых было пятеро, все разнообразно перевязанные. Тот, кому зажали артерии, свежеоперированный, но недооперированный, лежал на койке. В госпитале им займутся. Остальные сидели на лавках. Всего нас оказалось в салоне восемь человек. Мы сдали задом, развернулись за школой. Дождь был такой сильный, что крышу "скорой" просто-таки топтали потоки воды. Из-под шторок было видно, что окна заплыли водой, как свеча стеарином, – сквозь них ничего не было видно. Нас стало сильно трясти, мы выехали на плохую окольную дорогу. Оперированный застонал на койке. У сидящих раненых напряглись мышцы лица. Видимо, им дергало раны такой ездой.
Мы несколько раз буксовали, но ехали дальше. Наша помощь "скорой" понадобилась только минут через сорок. Дождь не стихал, но обстрел вроде бы стих. "Скорая" вертела колесами, но стояла. Мы, не раненые, вышли наружу. Оказалось, мы стоим на крутом подъеме, по самые оси в глине. Колеса проворачивались в грязи. Вокруг горы и лес. Свежий весенний воздух. Пели птицы. Меланхолично так. Лес по одну сторону дороги был дубовый. Спереди дорога круто ломалась в повороте, и дальнейший ее курс не был виден.
Все здоровые – доктор, медсестра, Йокич, Славко и я – схватились за заднюю часть кузова и по команде водителя стали толкать "скорую". В окнах были видны сконфуженные физиономии раненых. После минут пятнадцати усилий все мы были заляпаны с ног до головы глиной, но автомобиль лишь еще больше завяз в глине. Раненые предложили выйти из автомобиля. Толкать они не могли, но машина станет легче. Это было разумно. Водитель и доктор согласились. Трое раненых неловко вылезли из машины. Остался тот, что лежал в койке, и молодой сержант с раненой ногой. Мы опять налегли сзади. И опять колеса проворачивались в глине. Тем временем хорваты возобновили обстрел. Оттуда, где ломалась дорога, раздались звуки минометных расплесков, мина ведь взрывается как блевотина и падает сверху. Взрывы сопровождались криками. Вдоль правой стороны дороги, вдоль взрезанной дорогой горы Йокич побежал вперед, на всякий случай сорвав автомат. Он исчез на несколько минут. Вернулся.
– Там военная часть двигается. У них есть раненые!
Доктор некоторое время – я видел напряжение на его лице – решал, что ему делать. Влез в "скорую", забрал свой докторский чемоданчик, то же сделала и медсестра, подхватила сумку с красным крестом, и они побежали вперед. Водитель вновь вернулся к попыткам выехать из грязи. В любом случае ему надо было сделать это. Воинская часть шла в Смильчич, наша "скорая" загораживала им дорогу. От края дубовой рощи к нам сдвинулись раненые, но Славко закричал им, чтобы они оставались там, где они есть. И тем, как оказалось через несколько минут, спас им жизнь.
Раздался самый отвратительный в мире свист, и наверху перед автомобилем взвилось облако пыли – приземлилась мина. Порющие звуки прошли по мелкому подлеску. Мины поражают в основном нижнюю часть тела, а коли людей нет вокруг, они секут всё, что есть. Осколки мин бывают самые разнообразные: от похожих на мелкие камешки до целых бритв тонкого железа, свистящих в воздухе. Однажды я нашел осколок – длиной сантиметров тридцать, – тонкий, серповидный и страшный даже в мирном его виде, на холме. Тихий такой, он лежал себе. Летящий и визжащий, он мог свободно перерезать пару торсов. Мы упали на дорогу. Водитель выскочил из-за руля. Но далеко не убежал. Последовал второй свист, и он упал. У наблюдавшего за всем этим разгромом раненного в ногу не выдержали нервы. Он появился в двери салона и неуклюже, не удержавшись за дверь, свалился вниз. Как потом оказалось, его ранило вторично.
Шофер был убит. Раненый в койке не пострадал нисколько. Он даже ничего не помнил впоследствии, потому что впал в забытье. Обстрел закончился. Пришли солдаты и легко сдвинули машину вверх и на обочину. "Скорая" не пострадала, и, когда доктор сел за руль, она благородно задрожала рулем в его руках. Старые раненые забрались в машину, к ним добавились новые раненые. Мы пошли пешком. Мимо нас на Смильчич проехала воинская часть – много грузовиков под военными тентами. Мы шли и обсуждали превратности военной судьбы. Пахло зеленью и сыростью. Потом стемнело. Все трое мы сошлись во мнении, что водителю не надо было выскакивать из машины. Вне "скорой" он оказался более уязвим.
В казарму мы пришли ночью. Дежурный сказал мне, чтобы я зашел к Шкоричу. В штабе только в его кабинете горел свет. Я рассказал полковнику как было. Он в ответ на ту же тему рассказал мне историю об одном капитане, который провоевал три года на разных фронтах и не был ни разу ранен. Приехал в отпуск домой за десятки километров от фронта, стал чинить крышу и был убит случайным артиллерийским снарядом, прилетевшим неизвестно откуда.
– Вот так распоряжается судьба, – сказал Шкорич и предложил мне кружку вина. Я не отказался.
Кровь
Казарму разбудили среди ночи. В коридоре офицерского нашего этажа топали множество ног, стучали в двери и что-то кричали. Я вскочил, влез в брюки, сунул в кобуру пистолет, сдернул с крючка автомат и выскочил в коридор. Оказалось, что нет, на нас не напали. В госпиталь привезли множество тяжелораненых, срочно нужна была кровь. Мы отправились в госпиталь: все наши полковники, несколько майоров, младшие офицеры и я.
Из госпиталя быстро выходили с закатанными рукавами один за одним солдаты. Их подняли первыми. Часть из них тут же погрузились в грузовики с тентами и уехали прямо в бой. Бой шел за высоту Рожевлева Глава в двадцати километрах от Бышковца.
Офицеры исчезали один за одним в двери, где была криво приколота белая записка с надписью "КРОВЬ". Над запиской висел колыхающийся фонарь. Дул сильный боковой ветер, и записку загибало при сильных порывах. Мы разговаривали со Шкоричем. Обычно, когда мы видели друг друга, мы всегда вступали в разговор на смеси русского, сербского и английского языков. Он был интересный собеседник, тонкий и интеллигентный, если бы взамен смеси языков мы бы общались на одном, полноценном, думаю, я уехал бы из Книнской Краины интеллектуально богаче. Шкорич настоял на том, чтобы сдать кровь впереди меня. Он подозревал меня в намерении отправиться в бой вместе с очередным отрядом и хотел контролировать меня. Когда он вышел, зашел я. Сел на стул. Большая некрасивая тетка средних лет в белом халате надела мне на приготовленную левую руку резиновый жгут. Воткнула иглу в вену, и кровь пошла из меня в дело. У меня редкая группа крови, во Франции ее обозначают АВ+ и берут охотно. Как-то уже в России я услышал по радио, что у самого Иисуса Христа на Туринской плащанице оказалась моя группа крови – арамейская, или средиземноморская. Говорят, такая кровь распространена у жителей Палестины. Как такая кровь попала в мои вены, не имею ни малейшего понятия. Кровь моя собралась в банке, и некрасивая тетка сняла с моей руки жгут и перебинтовала мне сгиб руки. Мою кровь куда-то тотчас унесли. Я вышел.
У двери меня ждал Шкорич.
– Поедем на командный пункт боя, – сообщил он мне.
– Этого, за Рожевлеву Главу?
– Этого. Готовы?
– А мои парни?
– Уже в машине.
Шкорич, видимо, должен был ехать туда в любом случае и решил привязать себя ко мне или меня к себе. Он никогда не забывал о том, что отвечает за мою безопасность, и своей опекой, казавшейся мне тогда назойливой, может быть, спас мне жизнь пару раз или более.
Мы вышли. Прямо у двери госпиталя нас ждал не обычный военный автомобиль Шкорича, похожий на российский военный газон, а может быть, и бывший им, но бело-голубой автомобиль ООН. За рулем сидел черный как ночь нигериец, рядом с ним капитан нигерийской армии.
– Полезайте, – сказал Шкорич.
Я влез. Внутри уже сидели Славко и Йокич. Полковник присоединился к нам. Уселся на откидной стул. Нигерийский шофер рывком быстро тронулся с места. Было видно, как в темноте от нас метнулись прочь группы солдат.
– Хэ-гэ-гэ-гэ! – заржал нигериец.
– Мой автомобиль я отдал командующему, – пояснил Шкорич. – Ооновцы все равно направляются туда же.
В пути мы втянулись с полковником в оживленную беседу о бронежилетах и касках. Сам полковник был в каске, но без бронежилета. Бронежилет тогда, в 1993-м, был редкостью и стоил денег. Простой солдат-доброволец не мог иметь бронежилет, хотя бронежилет можно было купить у нигерийцев, не покидая территории казармы. Я уже упоминал или нет, что нигерийский контингент занимал один из корпусов? Полковник Шкорич был всецело за употребление и бронежилетов, и касок. Они снижают процент убитых и тяжелораненых. Я же, основываясь на своем опыте сразу нескольких войн в горячих точках Европы, утверждал, что бронежилет и каска – да, неплохое препятствие на пути пули, выпущенной снайпером. Однако сверхподавляющее число потерь в современных крестьянских войнах приносят мины, а не пули. И мины, спрятанные, прикопанные в минных полях и при минировании объектов, а более всего – мины, направленные из минометов, те самые, которые разрываются на земле, практически не оставляя воронки, и разбрасывают вокруг на высоте около одного метра куски горячего железа, поражая и отрывая ноги и вспарывая животы и туловища. Мины ударяют по низу солдатского тела, тогда как бронежилет и каска защищают голову и грудь. Я привел Шкоричу статистику из Приднестровской республики. На каждых сто убитых и раненых только четверо бывают поражены пулями.
Полковник признал мою правоту. И даже более того, проиллюстрировал ее примером:
– Вы видели в моем кабинете портрет полковника Марковича? Он был начальником гарнизона Бышковца. Был страстным поборником ношения бронежилета и каски. По иронии судьбы его лишила жизни пуля снайпера, который стрелял по нему снизу. Пуля вошла под бронежилет, поразила пах, прошла через живот и вышла через шею, разорвав сонную артерию.
Все мы в машине издали сочувственные звуки: "Да", "Хм", "Надо же!" и прочее. Нигерийцы же, прислушивавшиеся к беседе, почему-то заулыбались. Сербы посмотрели на них неодобрительно. Я посмотрел на них нормально. Пожив в Америке, я понял, что черные выражают улыбками и смехом и страх, и ужас.
По мере приближения к месту боя горы сотрясались все сильнее. Отражаясь под причудливыми углами от плоскостей гор, звуки боя создавали поразительное многоголосие. В результате временами создавалось впечатление, что мы то находимся в десятках метров от разрывов снарядов, то будто бы битва идет далеко-далеко, чуть ли не в соседней Черногории. Лица сербов подтянулись, и лишь нигерийцы продолжали фыркать и смеяться. Это так выходил из них страх.
В боевой зоне документов не спрашивают. Нас даже не выбегали поприветствовать, автомобиль ООН был привычное зрелище в горах Далмации. Один раз из автомобиля вышел сам Шкорич и, назвав пароль, спросил дорогу в штаб. И получил нужные сведения. По вихлястой скорее тропинке, нежели дороге мы прокарабкались вверх и оказались в узкой ложбине, где прилепились несколько домов. На один из них уверенно указал Шкорич. Автомобиль въехал под группу негустых еще деревьев и остановился там. Рядом оказались с полдесятка военных автомобилей.
Мы выскочили и пошли за полковником. Штаб представлял собой обширный крестьянский дом с примыкающими к нему строениями. У входа на территорию топтались часовые, в глубине двора были видны под навесом запасы круглых сосновых дров. У двери в штаб также стоял часовой. Солдаты и офицеры входили и выходили. Во дворе умывался из ведра здоровый парень с расстегнутым воротом. Канонада каким-то образом слышна была здесь тише, по-видимому, от самого места боя мы были отделены естественным прикрытием горы.