Такое положение вещей означало создание государства в государстве, самоутверждение истинного государства Индии на глазах британского правительства. Последнее не могло уже оставаться в бездействии. Приходилось либо вступать в соглашение, либо начать борьбу. При некоторой уступчивости соглашение было бы еще возможно. Конгресс заявил, что он достигнет своей цели "в союзе с Англией, если она выразит свою готовность, если нет-то без нее". Как всегда, когда политика касалась народов другой расы, так и теперь насилие одержало верх, Искали только поводов. Недостатка в них не оказалось.
Несмотря на твердое намерение не прибегать к насилиям, подтвержденное и Ганди и Конгрессом, несколько крупных беспорядков, имевших лишь отдаленную связь с движением "Отказа от сотрудничества", произошли в различных местностях Индии. В Соединенных провинциях (Аллахабад) вспыхнули аграрные волнения, бунты арендаторов против земельных собственников, и полиция произвела кровавую расправу.
Затем движение Акали среди Сикхов, сперва чисто религиозное, стало применять "Отказ от сотрудничества" и завершилось в феврале 1921 г. убийством 200 сикхов. Нельзя было, по чистой совести, возложить ответственность за эту драму, вызванную фанатизмом, на Ганди и его учеников. Но случай удобный. Начались репрессии с начала марта 1921 г., и свирепствовали с возраставшей силой до конца года. Чтобы пустить их в ход, предлогом были избраны манифестации против продавцов крепких напитков. Ведь не в первый раз алкоголь и европейская цивилизация выступали нога в ногу. Организации добровольцев, сторонников отказа от сотрудничества, были запрещены. Был провозглашен закон против мятежных собраний. В различных округах местная полиция получила безграничные полномочия для подавления движения, которое было окрещено революционным и анархическим. Тысячи индусов были арестованы; не делали никаких исключений для лиц уважаемых. Эти меры вызвали, конечно, возмущения, тут и там происходили бои между полицией и толпой, убийства, пожары. Комитет конгресса всей Индии, собравшись в Безваде, в последнюю неделю марта, обсуждал, не следует ли объявить гражданское неповиновение. С редкой мудростью он решил, что страна недостаточно еще созрела и недостаточно еще дисциплинирована, чтобы прибегнуть к этому обоюдоострому оружию, и постановил выжидать, приступив к некоторого рода гражданской и финансовой мобилизации.
Ганди еще с большим подъемом возобновил свою компанию за объединение Индии, за единение религий, рас, партий и каст. Он обратился с призывом к парсам, богатым, крупным коммерсантам, крупным промышленникам, в большей или меньшей степени окрашенным, как выражается Ганди, духом Рокфеллера. Индо-мусульманскому единению беспрестанно угрожали давние предрассудки, страхи, взаимное недоверие. Он отдался этому делу телом и душой, не добиваясь полного слияния обеих групп, сейчас невозможного, чего и сам он не хотел, но союза прочного, построенного на дружеских отношениях.
Его высшим стремлением является желание ввести в круг индусской общественности отверженные классы. Его страстные требования вернуть права париям, его страдания при виде этой чудовищной Социальной несправедливости, его гневные вопли против нее-уже этого достаточно, чтобы обессмертить его имя. Боль, которую причиняет ему то, что он называет "самым постыдным и грязным пятном индуизма", имела своим источником переживания раннего детства. Он рассказывает, что когда был еще ребенком, в дом его приходил парий для грязной работы; ребенку было запрещено притрагиваться к нему, не совершив потом омовения; он не мирился с этим и спорил с родителями. В школе он часто прикасался к "нечистым"; мать советовала ему после этого Прикоснуться к мусульманину, чтобы очиститься от такого осквернения. Но к двенадцати годам мнение его сложилось. Он поклялся очистить совесть Индии от этого греха. Он вознамерился придти на помощь своим униженным братьям. Нигде его свободомыслие не сказывается так ярко, как в деле их защиты. Можно судить об этом по тому факту, что он готов был бы пожертвовать своей религией, если бы ему доказали, что отверженность париев является и догматом. Одна эта несправедливость оправдывает в его глазах все прочие несправедливости, которые терпят индусы во всем мире.
"Если индусы стали париями Империи, то это возмездие вечной справедливости. Пусть индусы омоют сперва свои руки, запятнанные кровью!.. Отверженность париев унизила Индию. В южной Африке, в восточной Африке, в Канаде с индийцами обращаются так же, как с париями. Сварадж невозможен, пока существуют парии. Индия повинна в этом. Ничего более позорного не совершила даже Англия. Первейший долг-защищать слабых и не оскорблять человеческого достоинства. Мы не лучше скотов, если не очистимся от этого греха. Сварадж должен стать царством справедливости на всей земле"…
Ганди хотел, чтобы национальное Законодательное Собрание улучшило возможно скорее судьбу братьев-париев, чтобы им был открыт широкий доступ в школы и к колодцам, ибо пользование общественными колодцами было им запрещено. А до тех пор?.. Нетерпение не позволяет ему ждать, скрестив руки, пока привилегированные классы исправят свою несправедливость, и заставляет его перейти в лагерь париев: он становится во главе их и старается их объединить. Он вместе с ними обсуждает различные выходы: что могут они сделать? Апеллировать к правительству Индии? Это значило бы сменить одно рабство другим… Отказаться от индуизма (обратите внимание на смелое великодушие этого верующего индуса!) и обратиться в христианство или магометанство? Ганди готов был бы посоветовать этот выход, если бы индуизм был неразрывно связан с верованием в отверженность париев. Но он убежден, что это верование есть нездоровое извращение религии, и что его надо вырвать с корнем. Парии должны организоваться для самозащиты. Они могли бы также прибегнуть к Отказу от сотрудничества, как к своему средству против индуизма, прекратить всякие сношения с прочими индусами (исключительно дерзкий совет в устах этого патриота, совет прибегнуть к социальному бунту!) Но, продолжает Ганди, парии неспособны ни к какой организации: у них нет вождей. Пусть же они присоединятся к общему движению Индии, первое условие которого-единение классов; иного средства для них нет. Действительный Отказ от сотрудничества есть религиозный акт очищения. Никто не может принять в нем участия, отвергнув париев; он тяжко погрешил бы. Ганди, таким образом, успешно примиряет религию, отечество и человечество.
Торжественно освящены были первые попытки объединения париев "Совещанием угнетенных классов" (Suppressed Classes Conference) в Ахмедабаде, на котором 13 и 14 апреля 1921 председательствовал Ганди. Здесь он произнес одну из прекраснейших своих речей. Он не удовлетворился требованием уничтожения социального неравенства; он ждет от париев великих дел в социальной жизни возрожденной Индии; он возвращает им веру в самих себя; он внушает им пламенную надежду, которой одушевлен сам. Он заметил в них, говорит им Ганди, залежи огромных возможностей. Он рассчитывает, что через пять месяцев отверженные классы сумеют доказать свое достоинство и завоевать подобающее им место в великой индийской семье.
Ганди испытал радость, он видел, как взволновалась Индия от призыва к ее сердцу, как осуществлялась эмансипация париев в многочисленных ее округах.
Накануне своего ареста он. все еще занимался этим делом и рассказывал о его успехах. Брахманы посвящали себя этому же делу. Привилегированные классы являли трогательные примеры раскаяния и братской любви. Ганди приводит случай с молодым восемнадцатилетним брахманом, который стал метельщиком, чтобы жить с париями.
Ганди с неменьшим благородством встал на защиту другого великого дела: на защиту прав женщины.
Половой вопрос имеет исключительную важность в Индии, насыщенной бьющей через край, нестерпимой и плохо упрвляемой чувственностью. Детские браки истощают преждевременно физическую и моральную силу нации.
Терзания плоти гнетут мысль, и достоинство женщины вследствие этого принижается. Ганди предает гласности жалобы индусок против унизительного обращения с ними индусских националистов. Он признает справедливыми их упреки. Это, говорит он, такая же тяжелая рана на теле Индии, как и отверженность париев. Но Ганди тут же прибавляет, что от нее страдает весь мир. Это универсальная проблема. Как и в судьбе париев, он ждет успеха скорее от угнетаемых, чем от угнетателей. Он обращается поэтому к женщинам, чтобы они прежде всего внушили к себе уважение, перестав смотреть на себя как на предмет для удовлетворения мужской похоти. Пусть они примут решительное участие в общественной жизни, пусть подвергнут себя ее риску и опасностям! Пусть они не только откажутся от роскоши, сбрасывая с себя и сжигая иностранные ткани, пусть они разделят также страдания своих мужей! В Калькутте уже были заключены в тюрьму достойные женщины. Очень хорошо. Пусть не требуют они снисхождения к себе, пусть соперничают они в выносливости и лишениях с мужчинами! На этом поприще женщина может всегда превзойти мужчину. Пусть они ничего не боятся! Самая слабая может сохранить свою честь. Достаточно научиться умирать.
Он отнюдь не забыл и наших падших сестер. Он передает разговоры, которые вел с многими сотнями из них на собраниях в провинции Андхра и в Баризале. С какой благородной простотой он говорит с ними! Они говорят с ним, доверяют ему свои тайны, спрашивают совета! Он ищет для них почетного ремесла, предлагает прялку, они обещают сесть за нее хоть завтра, только бы им помогли. И обращаясь к мужчинам Индии, Ганди призывает их уважать женщину:
"Эта порочная забава не должна иметь места в нашей Революции. Сварадж означает, что все жители Индии для нас братья и сестры… Уважение ко всем… Женский пол не слабый пол, он наиболее благородный пол, благодаря способности жертвовать собой, молча страдать, смиряться, верить и постигать. Интуиция женщины часто оказывалась выше вызывающей претензии мужчины на высшее знание…"
Ганди нашел в женщинах Индии, начиная с своей собственной жены, интеллигентных помощниц и лучших учениц.
III
1921 год знаменует апогей влияния Ганди. Он пользуется огромной моральной властью, но ему вручают, помимо его воли, почти безграничную политическую власть. Народ верит в него, как в святого; его изображают на картинах в образе Шри-Кришны. А в декабре 1921 г. Национальный Конгресс всей Индии облекает его верховной властью, вверяет ему свои полномочия с правом избрать себе преемника. Он бесспорный вождь индийской нации. От него зависит спустить с цепи политическую революцию или даже произвести религиозную реформацию, если бы он того пожелал.
Он этого не сделал. Он не захотел. Что это-душевное величие? Душевная робость? Может быть, и то и другое. Трудно человеку (к тому же еще иной культуры) проникнуть в чужую душу, особенно, когда она так глубока, так чутка, как у Ганди. Трудно определить в вихре событий, которые в этот мятежный год волновали Индию, была ли всегда тверда рука кормчего, направляла ли она громадный корабль, не уклоняясь от верного пути и не ослабевая. Но я постараюсь все же рассказать то, что, как мне кажется, я разгадал в этой живой загадке, с чувством религиозного почтения, которое я питаю к этому великому человеку, и с той искренностью, которою я обязан его искренности.
Если власть Ганди была велика, то не менее велика была и опасность ею пользоваться. По мере того, как ширилась общественная деятельность и содрогания ее приводили в движение сотни миллионов людей, становилось все труднее управлять этим взбаламученным морем и самому сохранять равновесие. Сверхчеловеческая проблема - примирить дух умеренности и широту взглядов с сорвавшимися с цепи массами. Мягкий и верующий кормчий молится и ищет опоры в боге. Но голос, который он слышит, доходит до него в шуме грозы и бури. Услышат ли его другие?.. Меньше всего грозит ему опасность возгордиться. Никакое обожание не может вскружить ему голову. Оно оскорбляет его смирение и его здравый смысл. Единственный, быть может, случай в истории пророков и великих мистиков, но у него нет видений, нет откровений, он не старается ни уверовать в них, ни уверить в них других. Какая-то безгрешная ясность! Его ум не пьянеет, его сердце не знает тщеславия. Он существует, он живет, как простой человек, подобный всем людям… Нет, пусть не называют его святым! Он им не хочет быть (и поэтому, именно, он святой)…
"Слово святой, пишет Ганди, должно быть вычеркнуто из настоящей жизни… Я молюсь, как любой благочестивый индус, я верю, что все мы можем стать вестниками бога; но у меня не было никаких особых божеских откровений. Я твердо верю, что бог объявляет свою волю каждому человеческому существу; но мы закрываем свои уши перед тихим голосом нашей души… Я только смиренный труженик, покорный слуга Индии и Человечества (a humble servant of India and Humanity…). На большее я не притязаю. У меня нет желания основать секту. Я действительно слишком честолюбив. Я не вещаю новых истин. Я силюсь истолковать истину так, как ее постигаю, я силюсь следовать ей. Я бросаю новый свет на старые истины".
Сам по себе, он всегда очень' скромен, полон сомнений, лично неспособен ни на какое кастовое высокомерие, и как индийский патриот, и как идейный вождь Отказа от сотрудничества. Он не мирится ни с какой тиранией, даже ради доброго дела. "Ни в коем случае не следует заменять иго правительства игом сторонников Отказа от сотрудничества". Он отказывается также превозносить свое отечество над отечеством других, и его патриотизм не замыкается в границах Индии. "Для меня патриотизм сливается с человечеством. Я патриот, потому что я человек и человечен. Я чужд исключительности - я не причиню зла Англии или Германии, чтобы послужить Индии. Империализму нет места в программе моей жизни… Чем равнодушнее патриот к человеку, тем слабее его патриотизм".
А ученики его, всегда ли они так же чутки, как он? Чем становится его учение в руках некоторых из них? И при посредстве их, каким доходит оно до толпы?
Когда Рабиндранат Тагор, после нескольких лет странствий по Европе, вернулся в августе 1921 г. в Индию, он был уже потрясен переменой, которую заметил в умах индусов. Но беспокойство, охватившие Тагора, не дожидаясь его возвращения на родину, выразилось в ряде писем, посланных им из Европы индийским друзьям; многие из этих писем были напечатаны в Modem Review.
Необходимо остановиться на разногласиях между этими двумя великими умами, которые питают друг к другу и чувства уважения и восхищения, но которые так же фатально отличны друг от друга, как мудрец от апостола, как святой Павел отличен от Платона. С одной стороны, гений веры и всепрощения, пожелавший стать бродилом нового человечества. О другой, гений мысли свободной, широкой и ясной, заключающей в свои объятия все сущее.
Тагор признавал всегда святость Ганди, и он сам говорил мне о нем с чувством благоговения: когда я вызвал перед ним, ссылаясь на Махатму, образ Толстого, Тагор пояснил мне, насколько Ганди ему ближе и кажется ему более просветленным (и сейчас, когда я знаю его лучше, я сужу о нем так же), ибо все в Ганди-сама природа, простота, скромность и чистота, и ясность обвевает его борьбу. Между тем как у Толстого-все гордый бунт против гордости, гнев против гнева, страсть против страстей, все насилие вплоть до непротивления насилию… Тагор писал из Лондона 10 апреля 1921 г.: "Мы благодарны Ганди за то, что он дал Индии случай доказать, что вера ее в божественный разум человека еще жива". И, несмотря на раздумье, на которое наводило его движение, поднятое Ганди, Тагор был склонен притти ему на помощь. Даже тот блестящий манифест, выпущенный им в октябре 1921 г., этот "Призыв к истине", который освящает их разрыв, открывается великолепной, едва ли когда-либо превзойденной хвалой Махатме Ганди; я приведу его дальше.
Ганди, с своей стороны, свидетельствует Тагору искренние чувства уважения; и даже в спорах своих с ним старается не разойтись с Тагором. Чувствуется, что ему больно полемизировать с ним; и когда добрые друзья пытаются разжечь спор между ними, разглашая личные тайны, Ганди приказывает им замолчать, раскрыв перед ними все, чем он обязан Тагору.