Принятое Варварой Михайловной решение было связано для нее с двумя затруднениями. Во-первых, ей случалось бывать в московских монастырях, которые ей "нисколько не нравились", поскольку она "усматривала в них такую суету, которая" ей "и в мире наскучила". Во-вторых, она "не понимала, как доставить себе содержание своими руками", не умея "делать никакой нужной работы" и совсем не зная, где ей обучиться (Серафима 1891: 826–827). Из первого затруднения ее вывела "добрая знакомая" их семьи княгиня Наталья Петровна Касаткина-Ростовская, которой случилось "мимоездом" посетить Севский девичий монастырь, показавшийся ей "райским обиталищем, населенным мирными и кроткими душами и управляемым тремя ангелами". Варвара Михайловна немедленно узнала в этом описании "Фенелонов монастырь" и "положила твердый обет в душе своей, чтобы во чтобы то ни стало поселиться в Севской обители" (Там же, 826–827).
Столь же ясное знамение указало ей и решение второго мучившего ее вопроса. Читая в своем кабинете "сочинения г-на Карамзина" и "остановившись на той статье, где он описывает все приятности мирного уединения", Варвара Михайловна разрыдалась и стала молить Бога показать ей путь к "желаемому пристанищу". Через несколько минут она увидела у своего окна изможденного поселянина, пришедшего к ним продавать грибы. Он рассказал ей, что живет в селе Никольском с женой и двумя дочерьми, где они выращивают хлеб и морковь, которую, как и молоко и грибы, продают в Москве. У девушки не было никаких сомнений, что Бог подсказывает ей выход. Поскольку прежде ей никогда не случалось "хаживать без провожатых" "даже до своего прихода", она подробно выспросила у "доброго старичка" дорогу до Никольского (Там же, 827–829).
"Статья" Карамзина, которую читала Варвара Соковнина, – это та самая "Деревня", откуда Андрей Тургенев выписал взволновавшие его слова об оставшемся для него запретным наслаждении купаться в жаркий день в речке (см.: 276: 58 об.). На этот раз преимущество по части адекватности чтения оказалось на стороне Андрея Ивановича – очерк посвящен исключительно радостям жизни на природе, а к монастырской жизни Карамзин всегда относился отрицательно. В частности, в "Бедной Лизе" рассказчик воображает себе "юного монаха с бледным лицом и томным взором", который "томится, вянет и сохнет", глядя на красоту природы "сквозь решетку окна" (Карамзин 1964 I: 606). Повесть перепечатывалась во всех сборниках карамзинской прозы и, без сомнения, была хорошо знакома Варваре Соковниной – ее беседа с "добрым старичком" Яковом Ивановым почти буквально воспроизводит разговор Эраста с "доброй старушкой", матерью Лизы (Там же, II: 609).
Однако произведение, становящееся символической моделью чувства, с неизбежностью проходит процесс деконтекстуализации и даже детекстуализации – из него вычленяется эмоциональная матрица, с которой читатель может соотнести собственные переживания, а все, что не только противоречит ей, но и просто оказывается посторонним для режима личной вовлеченности, отбрасывается и забывается. Варвару Михайловну совсем не интересовало конкретное содержание карамзинской "Деревни", ее волновала поэзия бегства от мира, и потому дворянская усадьба легко сливалась для нее с Фенелоновым монастырем. Таким же образом, сюжет "Бедной Лизы", характеры героев и их отношения выпали из ее переживания. Значимым для нее было только умиление городского барина при встрече с простыми крестьянами, живущими собственным трудом.
Перечисляя круг источников, из которых Варвара Михайловна черпала свои эмоциональные матрицы, "Автобиография игумении Серафимы" умалчивает о едва ли не главном – житийной литературе. Причины такого умолчания могли быть различными. Если гипотеза о том, что "Автобиография" была составлена родными на основании писем и рассказов Варвары Михайловны (см.: Zorin 2016) соответствует действительности, можно предположить, что она не хотела прямо уподоблять себя святым, или опасалась, что члены ее семьи не поймут этой стороны ее внутренней жизни, или, наконец, что они сами сознательно или бессознательно упустили соответствующие ассоциации и упоминания. В то же время "Автобиография" не оставляет никаких сомнений в том, что мир житий играл в переживаниях Варвары Соковниной огромную роль.
Одним из распространенных сюжетов агиографической литературы был безвестный уход будущего святого из родного дома. Ночью бросил родителей и невесту Алексей, человек Божий, герой одного из самых популярных в России житий (см.: Адрианова-Перетц 1969; Берман 1982: 165–166). "Встав ночью и тайно от всех вышед из своего дома, не взяв с собой ничего, кроме одежды, что была на нем, да и та ветха", ушел от матери Феодосий Печерский, услышавший проповедь из Евангелия от Матфея: "Если кто не оставит отца и мать и не последует за мной, то он меня недостоин" (Библиотека 1997: 359, 363). Ту же евангельскую цитату приводит Пясецкий, утверждая, что именно эти "слова Божественного Учителя <…> влили в сердце" юной Варвары Михайловны "мир и укрепили в ней решимость оставить мир и яже в мире (тех, кто в мире. – А.З.)" (Пясецкий 1886 I: 7).
Рассказ о причинах и обстоятельствах ухода из дома занимает более половины "Автобиографии игумении Серафимы". При всей подробности и точности бытовых деталей он исполнен символизма. Домашние собаки, "лающие так страшно", что Варвара Михайловна боялась, что они разорвут ее на куски, долгие плутания во тьме, после которых она вновь увидела себя "в нескольких шагах от своего дома", старик, провожавший ее до Воробьевых гор, но оказавшийся неспособным подняться наверх, так что дальше ей пришлось идти без провожатого, переправа через реку, перевозчица, смотревшая на нее "дикими глазами", и, наконец, мучительный подъем "на крутую мою голгофу" (Серафима 1891: 836) отчетливо воплощают тернистый путь ее восхождения к Богу.
Не менее выразительно описано и преображение тех, кто встречается Варваре Соковниной, когда ей наконец удается вскарабкаться на Воробьевы горы. Священник, перед которым она исповедуется в своих тайных намерениях, сначала велит ей вернуться домой, а потом окликает ее, стоящую в отчаянии около переправы, и рассказывает ей о своем раскаянии. Встретив по пути в церковь незнакомую барышню, он повел себя так, как подсказывали обычаи и чувство приличия, но в пространстве церкви Господь наставил его на путь истинный:
Я пошел служить обедню, облекся уже в ризу; но потом сложил ее с себя. Как возглашу, подумал я Миром господу помолимся, когда дух мой не мирен, не спокоен? Я не успокоил доброй странницы не подал ей никакой помощи (Там же, 837).
"Свирепая донощица", заподозрившая ее в воровстве, обыскав сумку и найдя в ней "образ Спасителя", "стала разсматривать его весьма пристально и вдруг, залившись слезами, бросилась" Варваре Михайловне в ноги, моля о прощении, и пожелала ей "доброго пути". В письме Андрея Тургенева к Жуковскому, где изложена версия из "описания" побега девушки из дома, вероятно написанного Павлом Соковниным, эта история рассказана по-другому:
Встретив на Воробьевых горах двух крестьянок, которые спрашивали ее, кто она, сказала им, что она бедная сирота и идет в село Никольское. Они сказали ей: "Не может быть, чтоб ты была простая крестьянка; ты, верно, благородная, и бежишь от мачехи"; увидев у нее образ Спасителя они заклинали ее им возвратиться (ЖРК: 372).
Невозможно установить природу этих разночтений – сама ли Варвара Михайловна первоначально излагала родным события в этой версии, внес ли в ее рассказ изменения автор "описания" или что-то перепутал сам Тургенев. Здесь нет упоминаний ни об обвинениях в воровстве – обе встреченные крестьянки искренне и доброжелательно озабочены судьбой девушки, – ни о превращении "свирепого льва в кроткого агнца" под воздействием образа Спасителя (Серафима 1891: 838).
Если верить "Автобиографии", враждебно настроенными к подвигу девушки остались только ее домашние. Отметим, что неистовое противодействие близких намерениям святого – постоянный житийный мотив. Того же Феодосия мать пыталась отвадить от мыслей о скитальчестве и ласкою, и свирепыми побоями. Пронзительное описание такого рода дает житие святой великомученицы Варвары, покровительницы Варвары Михайловны, которое должно было иметь для нее особое значение. Девушка, наделенная пылкой религиозностью и чувствовавшая себя чужой в собственной семье, не могла не сопереживать судьбе святой, которая, "отечество, род, имение оставивши <…> нечестиваго отца возненавидевши <…>, Бога возлюбила <…> и Ему же уневестилася" (Минея 1982: 124). Эти слова Варвара Михайловна слышала в церкви каждые именины и повторяла в своих молитвах – они не могли остаться без влияния на строй ее души, чувства и поступки.
По сведениям из Четьих миней Дмитрия Ростовского, которому святая Варвара являлась в видениях и который посвятил ей значительное количество сочинений, ее мощи хранились в Киеве, совсем недалеко от Севска, куда так стремилась попасть Варвара Соковнина (см.: Федотова 1999: 104–108). Рассказавшая ей о Севском монастыре богомольная княгиня Касаткина оказалась там "мимоездом" по дороге в Киев (см.: Серафима 1891: 826). Вполне вероятно, что одной из целей ее поездки было поклонение мощам великомученицы.
Психологический анализ личности святой Варвары был дан П. А. Флоренским в книге "Имена". Не обязательно принимать мистическую ономатологию Флоренского, чтобы оценить глубину его интерпретации жития, как и влияние, которое мог иметь на Варвару Соковнину образ ее святой покровительницы:
Две основные черты характеризуют Варвару; и соединение их определяет своеобразие этого имени. Одна черта – страстная непреклонность, другая – мечтательность. Как и Мученица, всякая Варвара отрезывает себя от окружающей жизни и, видя, не видит ее. <…> Варвара вместо этого мечтает над жизнью и имеет волю к этой мечте. Обыкновенная действительность ей представляется слишком мелкой и недостойной ее внимания (Флоренский 2009: 304).
Для Андрея Тургенева образ беглянки, отказавшейся от "удовольствий мира", приобрел своего рода ореол святости, отчасти распространившийся и на ее младших сестер.
Дни ангелов
4 декабря 1800 года, в день святой Варвары, Андрей Иванович подводил в дневнике итоги прожитого им года, перипетии которого отложились в уже подходившей к концу тетради. Он внимательно следил за календарным циклом и любил бросать взгляд на прошлое, вспоминая, что он делал в тот же самый день годом или двумя раньше. Временем для такого ретроспективного обзора стал для него не Новый год, не годовщина начала дневника, приходившаяся на 9 ноября, или какого-либо другого памятного события собственной жизни, но день именин Варвары Михайловны:
4 декабря!
Сегодни Варв<арин> день. Дай Бог, чтобы он прошел скорее для бедной, нещастной матери, которая, верно, плачет теперь о своей дочери!
Итак, этой книге уже другой год! Прошлого году в этот день было град<усов> 19, нынче 17. Тогда я все занимался Санд<уновой>, теперь очень мало об ней думаю. Помню, день, кажется, был не очень веселой. – Что же были главные мои мысли в течение года?! – В последнюю половину, кажется, мучила меня моя холодность. <…> В течение сего же года и проклятая болезнь!
Ах! естьли бы разрешились мои сомнения, естьли бы ощутил я в себе сердце! С неделю тому имел я самый приятный вечер! Говоря с бр<атом> А<лександром> плакал о своей нечувст<вительности> и пересматривал "Пр<иятное> и полезн<ое> пр<епровождение> вр<емени>", находил пиески П<авла> С<оковнина>, которого я представляю себе моим идеалом в чув<ствительности> и в эти минуты слез проникала меня сладостная мысль, что я бы не недостоин его был! А примеры с И<ваном> Ф<едоровичем>! Загадка неразрешимая, мучительная! По крайней мере рад, что могу хоть сожалеть и чувствовать это!
Прошлого году в это время nous étions au (лист оборван. – А.З.) de notre amitié avec А.C. [мы были на… нашей дружбы с А<ндреем> С<ергеевичем> (фр.)] Теперь как знакомые! Оба, видно, не правы, потому что оба можем это сносить. Но я бы очень желал кончить!!! (271: 75 об. – 76).
Заглянув в записи годичной давности, помимо сведений о погоде ("холодно, градусов 19") Тургенев мог найти рассказ о том, как ему скучно было слушать в Заиконоспасском монастыре проповедь настоятеля монастыря и ректора Московской духовной академии епископа Серафима (Глаголевского), и о своем разговоре с Жуковским и Мерзляковым об их "тройной авторской связи" (271: 23). Но центральное место в той довольно пространной записи занимал разговор с Андреем и Паисием Кайсаровыми о пламенном унтер-офицере и его распутной жене. С Андреем Кайсаровым Андрей Иванович был теперь в ссоре, оказавшейся, впрочем, недолгой.
В тот день разговор начался с истории девушки, сошедшей с ума от любви и напомнившей Тургеневу Марию из романов Стерна. Ровно год спустя он думал о другой "бедной Марии", оказавшейся сестрой возлюбленной его брата Александра. Это совпадение побудило его поставить восклицательный знак рядом с датой. В первой записи о побеге Варвары Соковниной Тургенев сравнивал чувствительность девушки с собственной холодностью, но в итоге с радостью заметил, что никогда не был так растроган. У него появилась надежда, что "холодность", мучившая его весь год, наконец отступит. В Варварин день он вернулся к "Посвящению Вертера" и вписал туда фразу, в которой отдавал должное религиозным чувствам Ваврары Михайловны:
Но нещастный страдал по своей любезной и не мог снести своей горести: ты оплакиваешь родителя, и с терпением ожидаешь утешения свыше. Религия простирает к тебе благую десницу свою! (271: 76)
Вечер, когда он "плакал о своей нечувствительности", оказывается для Тургенева "самым приятным". Его младший брат Александр, перед которым он исповедовался, был теперь, благодаря своей влюбленности в сестру Варвары Михайловны, причастен к удивительной семье, освященной неземным образом беглянки. Самому Александру Ивановичу разговор этот тоже запомнился. Тремя годами позже в воспоминаниях о брате он рассказал о "случае с Иваном Федоровичем" Журавлевым, упомянутом в приведенной записи:
Журавлев, к которому я также вечно привязан буду, был первым Университетским другом брата моего. <…> Сколько удовольствия доставляла братцу переписка с ним, и он, никогда не мог простить себе, раз заплакал, досадуя на самого себя, чистосердечно укорял себя в холодности и в дурном сердце за то что перестал писать к Журавлеву (АБТ: 254).
"Идеалом в чувствительности" Андрей Иванович выбрал Павла Соковнина. Вряд ли Тургенева так взволновали дилетантские стихи Павла Михайловича ("Чувствительность без утешенья, / Оплакав все мои мученья, / Спокойной пристани я жду" [ПППВ XVII: 255]). Скорее автор дневника плакал над статьей "Краса своего возраста и пола" и вспоминал описание побега Варвары Михайловны, которое он слушал 18 сентября. Павел Соковнин видел сестру на следующий день после ее ухода и при этом "плакал как женщина и очень растрогал ее своими слезами" (Серафима 1891: 845). Восхищаясь его чувствами, Андрей Иванович испытывал "сладостную мысль", что мог бы оказаться "не недостоин" ближайшего родственника Варвары Соковниной, способного воспеть ее душевную красоту.
Перечитывая запись от 4 декабря 1799 года, Тургенев не мог не обратить внимания на историю о пылком унтер-офицере и его распутной жене, которую Андрей Иванович сравнивал тогда с Елизаветой Сандуновой. Теперь, вспоминая, какое место Сандунова прежде занимала в его мыслях, Тургенев отмечает, что "очень мало об ней думает". Новые переживания вытеснили предмет былых увлечений из его сердца.
Две недели спустя Тургеневу представился случай проверить себя. Он побывал на концерте Сандуновой и вновь попал под обаяние ее дара. Свои впечатления он записал на том же развороте дневника, что и самонаблюдения, сделанные в Варварин день:
Вчера слышал, как Санд<унова> пела "Выйду ль я на реченьку…": Как она была прелестна! как мила! Всегда, смотря на нее, я чувствую что-то и прискорбное. В это чувство вмешивается как-то мысль о ее муже и о том, что вижу и не могу насладиться и совсем ею не замечен, и то еще кажется, что она кокетствует. Но особливо к концу песни я забыл все и впивал в душу свою ея прелести. Всякий тон песни отзывается и теперь в моем сердце (271: 76).
Андрей Иванович уже не поражается непостижимости противоречия между обаянием сценического облика певицы и ее сомнительным поведением. Теперь он, с одной стороны, сетует на невозможность добиться ее благосклонности, а с другой – восхищается силой ее дарования, заставляющей на время забыть о ее характере и всецело отдаться искусству. "Загадка Сандуновой" разрешилась сама собой, а ее образ распался на две составляющие части. Елизавета Семеновна оставалась соблазнительной и желанной, но на роль Луизы и Шарлотты больше не годилась.
1800 год и тетрадь, в которой Тургенев начал свой дневник, подходили к концу. В январе Андрей Иванович завел новую. Вслед за теми же эпиграфами из Шиллера и Виланда, связывавшими ее с предыдущей, следовала первая запись, рассказывавшая еще об одном концерте, на котором Андрею Ивановичу довелось побывать 28 января. На сей раз концерт был любительским, что не уменьшило впечатления:
Вчера был в пансионе концерт и театр, играли прекрасно! Как мила была А<нна> Мих<айловна>. В ней много сходства с Санд<уновой> особливо в голосе. Тут же, видя, что я должен уступить брату своему и другим в наружности, я чувствовал в груди своей пламенное желание сделаться почему-либо примечательным. Переведу Вертера, буду кое-как марать стихи; может быть, удастся что-нибудь и изрядное. Послезавтра я у них обедаю (272: 2).
Для меломана Тургенева образ возлюбленной был неотделим от ангельского пения. Пела, аккомпанируя себе на клавесине, Амалия из "Разбойников" (Шиллер 1955–1957 I: 407–408), "божественно играла на фортепьяно" Шарлотта в "Страданиях юного Вертера", и "первая же нота этой песенки исцеляла" героя "от грусти, тревоги и хандры" (Гете 1978: 34). В стихотворении Шиллера "Лаура у клавесина" весь зачарованный мир "чутко внемлет песням рая", доносящимся из уст возлюбленной поэта (Шиллер 1955–1957 I: 109). Матрица, из которой выпала Сандунова, требовала заполнения, и Анна Михайловна Соковнина подходила для нее идеально. В ней, "особливо в голосе", было "много сходства с Сандуновой", но в отличие от певицы она без всяких затруднений вписывалась в амплуа ангела. На ней к тому же лежал отблеск небесного света, который отбрасывало незримое присутствие Варвары Михайловны.